Кружево девичьих грёз

Все ещё кружилась голова, слегка тошнило, но боль в животе понемногу отступала. Да и в целом, все складывалось как нельзя лучше: мачеха не сумеет больше подливать яд, выходить замуж за д'Эпине не придётся, а Максим, вероятно, скоро узнает о спасении своей возлюбленной… Вот только мешали мысли. Мысли о том, как она выглядела, полностью обнаженная, раскинувшаяся совершенно непристойно прямо напротив шкафа, где прятался зрелый мужчина… В приступе стыда Валентина перевернулась на бок, прижав колени к груди. Забыть такое будет невозможно! Как и избавить себя от внутреннего трепета, зарождающегося при одном только воспоминании о графе… в этом трепете было многое, слишком многое. Боже, как ты допустил подобное? Она мечтала, что ее тело увидит за всю жизнь только один, тот самый, единственный. Часто воображала себе этот момент в ярких красках, раз за разом пыталась пережить предстоящее чувство… эта святая уверенность в грядущем счастье спасала ее от жестоких будней. Но нет, циничный взгляд жгучих, полных бархатного яда глаз каждую ночь сторожил ее покой и бесстрастно скользил по обнаженной коже. Бесстрастно? Нет, отнюдь! Он наверняка видел все: ее небольшие розовые соски, дорожку рыжеватых волос на аккуратном лобке, никем ещё не тронутые, блестящие от девичьей влаги створки нежнейших лепестков. Интересно, его это тронуло? Все ли мужчины возбуждаются от одного лишь вида? Если да, как говорила более опытная служанка, то ее спаситель, вероятно, сходил с ума от непрошеного вожделения, ведь она порой бездумно, в легком температурном полубреду, водила кончиками тонких фарфоровых пальчиков по чувствительной щелочке, вздрагивая от новых ощущений. И шкаф стоял так неудачно, прямо напротив… Скрипнула дверь, пропуская графа. Валентина вовремя успела притвориться спящей, но он подошёл и слегка коснулся полуобнаженного плеча, так непринужденно, будто то была его жена или дочь. Пришлось мнимо пробудиться. — Как вы себя чувствуете, дорогая? — Хорошо, почти все прошло, — Валентина бодрилась, но легкая гримаска боли все испортила. В раздраженном ядами желудке печально заурчало, и девушка прижала руки к животу. — Я должен осмотреть, — этот невозможный человек снова бессовестно откинул одеяло, заставив несчастную дочь прокурора всхлипнуть и свести колени вместе: она чувствовала лишнюю влагу между ног после своих непристойных размышлений. Радовало только его бесстрастное выражение лица, совсем как у доктора д'Авриньи. Да и слегка горячее от борьбы с отравой тело было укутано в полупрозрачную, но все же ткань ночного одеяния. — Я коснусь живота. Потерпите, мадмуазель. Расслабьтесь. Дышите ровно и спокойно. Вдох. Выдох. Валентина послушно прикрыла глаза и задышала, как ей велели. Она решила взять себя в руки и представить, что находится на приеме у врача. Его голос убаюкивающе тихий и ровный, стелется, обволакивает, завораживает… — Вот так, молодец. Умница. Продолжай дышать. Прикосновения из легких и невесомых сделались настойчивее, но все ещё были совершенно безучастны. Тонкие ловкие пальцы профессионально пальпировали по-детски впалый живот, надавливая, поглаживая, оставляя красные следы. Валентина лежала, будто борясь с невероятной мукой: пальцы раскинутых в изломанной позе хрупких рук комкали простынь, а розоватые губки приоткрытого рта пропускали тяжелое дыхание, почти срывающееся на череду горячих вздохов. Он не мужчина, не мужчина, не мужчина! Надо забыть о том, кто же над ней склонился на самом деле! Иначе… — Ах! — Здесь было больно? — Немного… — А здесь? — Не знаю… нет… Ай! Нет, не трогайте там! — Валентина, — несчастная девушка распахнула свои небесные глаза и испуганно устремила их на враз ставшего суровым графа, — Будьте так любезны, прекратите эти детские шалости. Ваше здоровье сейчас нестабильно, оно требует неусыпного и чуткого контроля. Я должен буду осматривать вас каждый день по два раза, чтобы убедится, что мой манёвр не повлёк за собой никаких серьёзных последствий. Вы обещаете беспрекословно слушаться меня и чётко докладывать о своём самочувствии, ничего не утаивая? Сраженная ледяным властным тоном Монте-Кристо, Валентина прикусила губу и кивнула. Напряжение во всем теле усилилось от вибраций приятного, хоть и жесткого баритона, внизу живота что-то сжималось и пульсировало, рождая в теле знакомую дрожь. — Вот и чудно. Ложитесь обратно. Колени можно расслабить. Хорошо. Пришлось повиноваться, хотя между ног уже было совсем влажно, а горошины своих возбужденных грудей Валентина четко видела на свет, проникающий сквозь газ пеньюара. Она догадывалась, что с ней происходит, но осознавать это было неприятно и даже мерзко. Зачем, ну зачем он трогает ее? Разве мало ему было отнятого у неё мига первого обнажения перед любимым мужчиной? Теперь вот и открытие сладкого интимного трепета достанется не любящему Максимилиану, а ему, такому холодному и замкнутому. Вален украдкой взглянула на него. Красивый, уверенный в себе. Почти как Максимилиан. Но Максимилиан никогда не пытался соблазнить ее мачеху! Боже правый, а что, если эти самые пальцы, что сейчас касаются ее невинного тела, в ночной тьме коридоров ласкали Элоизу там, где так любила трогать себя сама Валентина? Или не только пальцы… У дочери прокурора было весьма богатое воображение, и она очень хорошо помнила, каким соблазнительным умеет быть граф. А ещё она помнила, что однажды слышала, как звучит измена. Конечно, г-жа де Вильфор с удовольствием отдалась в эти умелые руки, они и осмотр проводят так, что внутри все устремляется вперёд и вверх, тая от блаженства. Валентине было безмерно хорошо, она даже припомнила, какие именно фразы выкрикивала жена отца, и ей самой до одури захотелось их повторить. Губы против воли зашептали лихорадочное, на грани слышимости: — Ещё… граф, как хорошо! Ах, боже мой! В голове мелькнула совершенно сумасшедшая картина, как если бы на той самой софе граф поспешно овладел не Элоизой, а ей, Валентиной… Дрожащей от ужаса первого раза, от осознания собственной греховности, от интереса перед неизведанным… Она бы также беспомощно лежала на спине и сжимала коленями доставляющие ее на вершину блаженства сильные бёдра? А граф был бы так же невозмутим и резок, он бы принудил ее, взял силой, ведь до неё совсем никому не было дела… Эта фантазия стала последней каплей, и Валентина протяжно застонала, безотчетно и резко подавшись вперёд. Рука не ожидавшего ничего подобного графа соскользнула, оказавшись прямо у пылающего влажного бутона девушки. Одного этого невольного прикосновения самыми кончиками пальцев хватило, чтобы Валентина повторно содрогнулась в экстазе и обессилено рухнула обратно на постель, бессмысленно шепча: — Это ужасно… ужасно, ах, как ужасно… Максимилиан… Боже…. Странная лихорадка схлынула так же внезапно, как и нагрянула. Все тело расслабилось, успокоилось, словно насытившись. Валентина боялась открыть глаза и увидеть потрясённый взгляд графа. Она так и лежала, вся пунцовая от стыда, тяжелодышащая, с накипающими в уголках трепещущих век слезинками. «Пусть он уйдёт, — беспомощно молилась несчастная, — Пожалуйста, Господи!» Гулкую тишину разрезал тихий, но как обычно спокойный голос: — Мы забудем о том, что произошло. Вы просто перенервничали, мадемуазель. Спите. Утро вечера мудренее. Наконец, скрипнула дверь, шаги растаяли в коридоре. Валентина перевернулась обратно на бок, поправляя пеньюар. Закусила губу. С Максимилианом она испытает то же самое? Или нечто ещё более удивительное? А если… нет?..