Кто сказал?

Кто сказал, что в аду горячо? Что за убогий, будь он проклят во веки веков, лжец утверждал, что ад исходит пламенем, куда бы ты ни сунулся, что реки там — сплошь тягучая огненная лава, невыносимая глазу, а воздух — серая мелкая зола, забивающаяся в глотку и в ноздри? Кому пришло в голову, что в аду заготовлены котлы с кипящей серой для грешников, где они сидят кучками и страдают, а сторожат их — черти, бесы и прочие адские демоны?! Что адские создания подвергают души грешников немыслимым пыткам, используя при этом огонь и пыточные инструменты?! Душа судьи Клода Фролло с уверенностью могла теперь сказать: все, о чем говорили католические священники, внушая это верующим, как единственную истину — все это оказалось несусветной ложью. Покойный судья даже пришел к выводу, что они, в сущности, и не знали, о чем говорили — откуда бы им это было знать, ведь они были всего лишь людьми, такими же, каким был он сам когда-то. А слова насчет того, что перед смертью вся жизнь — от рождения и до самого конца — вереницей проносится перед глазами? Тоже ложь. Когда судья камнем летел с крыши Собора Парижской Богоматери вниз, одновременно сгорая заживо, у него в умирающем мозгу пульсировала только одна мысль: «Больно!» И никаких картинок из его жизни. Судья даже не понял поначалу, что он умер. Место, где он оказался, было больше похоже на пещеру. Мрачное место. Он даже подумал, что выжил и оказался в казематах Дворца Правосудия или Бастилии, куда его велел бросить король за то, что судья атаковал собор. Такой поступок был неслыханной дерзостью. Посягнуть на собор — это было все равно, что посягнуть на королевскую власть. А подобное приравнивалось к измене. Конечно, короля это вывело из себя — даже несмотря на то, что Фролло считался одним из самых верных королевских судей. Но чуть погодя судья понял, что ошибся, и король тут был ни при чем. На теле судьи не было ни малейших ожогов. Да и это было немыслимо — выжить после такого падения, а ведь Фролло еще и сгорал при этом заживо. Немыслимо, невозможно. И здесь было так тихо… Гнетущая тишина. Почти звенящая тишина. В казематах были хоть какие-то звуки: шаги стражников за толстой дверью, тихое потрескивание чадящих факелов, вода, капающая со стен и потолка, если в камере было сыро… В этом месте не было слышно ничего. Но зато здесь стоял такой леденящий холод, что судье показалось — даже его зубы смерзаются. Холод проникал везде, от него не было спасения, и как судья ни кутался в промерзшую сутану, ему это не помогало. Зубы у судьи так выбивали мелкую дробь от того, что он трясся. В пещере царил сумрак, и судья внимательно осмотрел потолок и стены в надежде найти… хоть что-то найти. Нашел, да. Где-то на потолке, очень далеко, было маленькое пятнышко света, но оно находилось столь высоко, что казалось практически недосягаемым. А вот покрытые инеем стены тут были сплошные. Не было никакого намека на дверь или окно — хотя бы маленькое, через которое обычно подавали еду заключенным, здесь даже щелей не было. «Куда я попал? — подумал судья. — Это место не может быть раем, без сомнений. Но и на ад это не похоже… Где огонь? Где демоны и прочие адские создания? Здесь даже душ нет… Чистилище?» Судья завопил во всю глотку. Форма пещеры была такова, что он ожидал услышать эхо, многократно повторяющее его вопль, но никакого эха Фролло не заметил. Все та же оглушающая тишина. Судья уселся на заиндевевший пол, дрожа от пронизывающего холода. «Боже, за какие прегрешения, я ведь всегда был верным рабом твоим?» — с отчаянием подумал он. «Ты всегда называл себя божьим слугой, но так ли это было в действительности? — мысль всплыла из ниоткуда. — Вспомни, ты возгордился настолько, что посчитал себя равным Богу, возомнил себя его гласом на земле. И что же ты тогда творил?» — Замолчи! — судья судорожно заткнул свои уши. «Тебе это не поможет, — эта мысль была так и пронизана удовлетворением. — Тебе все-таки придется вспомнить, что ты делал». — Ничего такого, что порицалось бы верой! — рявкнул судья. «Да ты что? — он мог бы поклясться, что мысли так и закудахтали от восторга. — А кто на цыган охотился? Кто мог послать на эшафот невиновного? Кто сжигал женщин, вся вина которых была только в том, что они были рыжие?!» — Они были ведьмы! А цыгане были нечестивыми язычниками, грязными ворами! Кто ты вообще такой, чтобы судить меня, ты… сучий выкормыш! — судья поднапрягся и отыскал наконец приемлемое, как ему казалось, ругательство. «Между прочим, я — это ты, — хмыкнули в его голове. — Стало быть, когда ты называешь меня сучьим выкормышем, ты называешь так себя. Я всего лишь твоя совесть, которую ты затолкал настолько глубоко, что совершенно перестал слышать. А как насчет еще одного человека? Этот человек был чист и невинен, аки агнец божий. Он был одним из самых лучших, самых прекрасных божьих творений. Что ты хотел с ним сделать?» — Это ты сейчас про Квазимодо говоришь? — пренебрежительно фыркнул судья. — Да он был уродлив, как сам Сатана! «Квазимодо был хорошим мальчиком, несмотря на его уродство. Честным, верным, преданным. Но я тебе не о нем толкую, — презрительная усмешка. — Я говорю про Эсмеральду, идиот!» Эсмеральда… Это имя резануло судью, словно острый нож. Он обхватил себя руками за плечи и затрясся — не от леденящего холода, а от тоски. У нее были такие чудесные зеленые глаза… Нежная смугловатая, золотистая кожа, смоляные волосы — густые и мягкие, как шелк, она была прекрасна, словно ангел. Она… — Она была виновна! — прохрипел судья. — Она была цыганкой, проклятой язычницей! Она… «… послала тебя к черту, — совесть ехидно захихикала. — Выбрала вместо тебя огонь. Никогда не думал, почему она так сделала?» — Потому что привыкла якшаться со всяким отребьем! — судья задыхался. — Что она вообще нашла в этом ублюдке-капитане?! А в Квазимодо?! Что они могли бы ей дать?! «То, чего бы не смог ей дать ты, — совесть вздохнула. — Смог бы ты ей дать покой, мирную жизнь, свет и радость, в конце концов? Ты бы замучил ее постоянным контролем, ревностью, своей злостью». — Я любил ее! «Ей так не показалось, — совесть так и сочилась ядом. — Ты ведь пытался ее сжечь на костре, помнишь? Разве так поступают с любимыми? Она боялась тебя. Боялась тебя и ненавидела за твою гордыню, злобу и черствость. Ты бы это понял, если бы хоть немного прислушался ко мне тогда, у камина, когда ты видел ее в его пламени. В капитане и Квазимодо она видела свет. А вот в тебе — черную беспросветную яму. И виноват в этом только ты». Голос совести, теперь такой громкий и отчетливый, уязвлял судью так, что ему казалось, что он весь — сплошная кровоточащая рана. «Было бы мне так больно, если бы это была ложь?» — вдруг подумал он. Будь он живым, то отмахнулся бы от этой мысли, как от назойливой мухи, засунул бы ее подальше в самые глубины своего сознания, и, в конце концов, она исчезла бы из его памяти, затертая насущными делами, которых у судьи было полно при жизни. Но сейчас он был мертв, и здесь, в этой пещере, ему совершенно нечем было заняться. Он даже не мог сказать себе: «Я подумаю об этом завтра». Не было здесь никакого «завтра». И «вчера» здесь тоже не было. Судья даже не был уверен, было ли в этом месте «сегодня». Он оказался в ловушке без времени и отчаянно ощущал свое одиночество. Да, при жизни он был тоже одинок, но тогда ему так не казалось, потому что вокруг него всегда было полно народа. Он даже сторонился людей, раздражался от того, что их так много, и искал уединения в своих покоях. Но тогда он сам мог выбирать — уединяться ему или нет. А сейчас у него такого выбора не было. Теперь его уединение было вечным. Судья измучился настолько, что привалился спиной к ледяной стене и прикрыл глаза. Он не знал, сколько он так сидел. Просто — сидел, чувствуя, как ненавистный холод давит на все его существо. Когда Фролло открыл глаза, его ждал еще один сюрприз. Крайне неприятный. Его сутана и вся одежда, что была под ней, разваливалась от малейшего движения. Судья попытался не шевелиться, но это было бесполезно — одежда просто сползла с него клочьями. Теперь он был еще и совершенно нагой, и холод нахлынул на него всей своей мощью. И, словно в насмешку, в пещере вдруг откуда-то взялся порывистый ветер. «Прекрасно! — стуча зубами, подумал Фролло. — Мне теперь только снега не хватает, чтобы уж совсем моему «счастью» не было предела!» Ветер обрушился на судью так, что Фролло вмяло в стену, и тут же мокрые, отвратительно большие хлопья снега облепили его обнаженную кожу. Фролло тихонько взвыл: — Боже, за что?! Перед его внутренним взором возникло лицо зеленоглазой девушки с черными, как смоль, волосами. Эсмеральда… Да… Он ведь чуть не убил ее своими руками. Сначала сжечь хотел, а потом — зарубить мечом на крыше собора… — Эсмеральда! — прошептал судья, и ему показалось, что воздух пещеры стал теплее. Всего лишь игры его измученного сознания, но все же так было легче. Он скорчился на заснеженном полу пещеры, сжался в упругий страдающий комок и все держал перед глазами прекрасное лицо Эсмеральды, время от времени повторяя ее имя…

***

Темная комната освещалась лишь небольшим круглым шаром, висящем посреди нее непонятно на чем. Возле шара стояли две тени: одна была рогатой, вторая — с крыльями. Они внимательно смотрели на то, что им показывал шар, и тихонько переговаривались: — И что вы хотите сделать из этой души, Сеера? — шар загорелся чуть ярче, и у крылатого существа между бровей залегла складка. — Он при жизни был судьей. Да каким судьей — суров был, безжалостен и довольно жесток. Но вот курьез — когда он был жив, в том городе воровства, убийств, да еще много каких пакостей было в разы меньше — уж очень его боялись. Сейчас там все по-другому — творят, что хотят, совсем страх потеряли, — покачал рогатой головой его собеседник. — Из него выйдет прекрасный демон-низвергатель, Яхоэль. Ты ведь знаешь, что творится в земных угодьях, им это необходимо — надо же как-то держать людей в узде, а то совсем меры знать не будут. Крылатый Яхоэль печально посмотрел на скрючившуюся душу в инкубационном адском сосуде и вздохнул: — Всякий раз душа моя полнится тоскою, как я вижу муки, что претерпевает несчастный, из коего вы создаете демона. Сеера поперхнулся. — А я всякий раз неистово дергаюсь, когда ты начинаешь вещать высоким штилем! — с возмущением сказал он и хлопнул в ладоши. Комнату тут же залил яркий свет, и стало видно, что на серой коже демона вспыхнули фиолетовые пятна, отчего он слегка сделался похож цветом на спелый баклажан. — Ой, да брось, Яхоэль! Уж в Чистилище ты мог бы расслабиться и не быть таким ангелочком! — Но я и есть, как ты выразился, ангелочек, — в золотистых глазах Яхоэля вспыхнули веселые искры, а на его фарфорово-белых скулах заиграл нежный румянец. — Вон, у меня и крылья имеются. — Тююю, крылья… пффф… — фыркнул Сеера. — У Люцифера они тоже есть, и у наших бесов заплечных они есть, так что нечего тут выпендриваться, тоже мне цаца. Крылья у него… — А ты не завидуй, — хихикнул ангел. — Кто, я?! Да нужны они мне очень! Мне рогов вон хватает. — А чего же ты тогда кипятишься, как разговор о крыльях заходит? — Слушай, я рад, что у тебя есть крылья, только нечего мне ими каждый раз в рожу тыкать! И вообще, ты только что печалился об этой несчастной душе! — демон наморщил свой крючковатый нос. Яхоэль перевел взгляд на шар. — А знаешь, я заметил, что в демоны вы почему-то выбираете души, у которых при жизни нос был изогнутый, — заявил он. — Чегооо? Это где это ты там нос разглядел — его же вон как скрючило от холода, аж башку в колени спрятал? — Сеера почти прилип физиономией к шару. Душа в этот момент дернулась, и демон все-таки смог разглядеть лицо покойного судьи. — Ты глянь! И вправду, нос у него роскошный, породистый! Шикарный из него вылупится Низвергатель! Пока демон был занят разглядыванием носа будущего Низвергателя, Яхоэль увидел, как губы души разомкнулись. Яхоэль напряг слух. — Эсмеральда… — прошептал покойный судья, и на его лице была такая смесь тоски и блаженства, что у ангела даже перья на крыльях слегка встали дыбом. Такое с Яхоэлем бывало временами, когда он видел душу, которая еще не опустилась до самого дна, в которой еще были крохи чего-то светлого. Но Сеере об этом знать необязательно, а то еще ускорит события, и вышибет из этой души память самым быстрым и жестоким способом — пиши пропало тогда. Ну, а так… возможно, у Яхоэля еще есть шанс помочь этой душе. Золотистые глаза ангела мягко вспыхнули.