Поцелуй

      Фриц таскается в ангар, как на работу: каждый день пополудни заглядывает ненадолго в сопровождении неизменного адъютанта и пары-тройки гансов из охраны. С ними приходит и Анечка: серой тенью семенит торопливо вслед за размашистым хозяйским шагом Ягера, испуганно опускает глаза, стоит тому хоть мимолетно посмотреть в ее сторону.       Знает, знает Василенок, как именно этот хладнокровный немецкий ублюдок убеждал Мыколу сотрудничать, ему жизнь русской девчушки-переводчицы, что травинка в поле – растоптал и не заметил. Вот командир другое дело, личное – не забыть никогда фрицу почти-поражения под Москвой, зеркало напомнит... Ждет он, Квазимода такая, возможности поквитаться, потому и выбрал Ивушкина для испытания своих курсантов, потому и ходит постоянно. Станет у входа и молчит, тогда лейтенант продолжает трудиться над танком, демонстративно не обращая внимания на фрица, только движения резче становятся, да брань иногда прорывается едва слышно. А бывает немец интересуется, как идут дела, хвалит за проделанную работу, улыбаясь щербато и довольно – тут уж не проигнорируешь, отвечать приходится... И ходит Мыкола после таких визитов смурной часами, то срывается за всякую мелочь, то клянется раздавить гадину…       В ночь перед испытанием все они остаются спать в ангаре. Ионов читает молитву, и даже Волчок не поднимает его на смех, устраиваясь на куче тряпья за Т-34.       - Командир, тебе бы тоже отдохнуть, - окликает сидящего на гусенице лейтенанта, тот только отмахивается: успеет мол. Степан, хоть и ложится к остальным, спать тоже не хочет, но занятый мыслями о полигоне пропускает момент, когда в ангар заходит Ягер. Один, без Анечки, без адъютанта, без солдат.       - Что тебе нужно, сука? – тихо цедит сквозь зубы Ивушкин, он явно не хочет разбудить товарищей, и Василенок пригибается за танком, чтоб его не увидели. Фриц хмурится сердито, что-то отвечает, или скорее тоже спрашивает, если судить по интонации…       - Да ты у меня уже в печенках сидишь, тварь, - Мыкола сокращает и без того мизерное расстояние между ними, чуть встряхивает Ягера, ухватив за ворот ненавистной формы, - гнида фашистская.       - Стой! – хочет крикнуть Василенок: нельзя пускать по пизде все планы, желая дать фрицу по морде, хоть морда эта явно кулака просит. А ну как взбесится и пристрелит на месте? Скажет потом своим: восьмая попытка побега. Или не пристрелит, так еще какую каверзу организует…       Но Ивушкин не бьет. Целует. Как девку целует, голодно и жадно, не оторвать. Так обезумевший от жажды припадает к роднику, так смертельно больной тянется на последнем вдохе за чудодействующим лекарством…       И немец… он ведь физически сильнее, этот лощенный Ягер, его три года по концлагерям не мотали, не морили голодом да побоями, от которых командир только начал оправляться… Он мог бы вырваться с отвращением, ударить наотмашь, пролаяв что-нибудь непонятное, но от этого не менее резкое и нелицеприятное, собачьим своим языком… А он отвечает, цепляется в плечи Мыколы, как утопающий в спасательный круг, отталкивает, только чтоб впечатать спиной в стену и поцеловать уже самому, так же отчаянно жарко…       Василенку тошно. И от того, что происходит, и от того, что он смотрит на это, уродливое в своей неправильности, насквозь искореженное и больное… безнадежно-обреченное…       Позади, не просыпаясь, заходится в приступе кашля Серафим, и наваждение рассеивается. Фриц с командиром отшатываются друг от друга - Василенок едва успевает пригнуться еще ниже, чтоб не выдать себя.       Ягер кривит тонкие губы, начинает что-то говорить, но тут же себя обрывает, разворачивается на каблуках и покидает ангар так стремительно, что это напоминает бегство. Ивушкин с силой ведет кулаком по шершавой броне Т-34, сдирая в кровь кожу на костяшках, будто пытается наказать себя болью…       Степан незаметно укладывается на свое место. Если только они выживут завтра… он никогда не признается командиру, чему стал невольным свидетелем… Никогда!