A rebours

Фагота ударила дрожь: ему показалось, как будто откуда-то повеяло средневековым холодом, а шестисотлетний туман выпал прямо в зале и особенно клубился в углах. Рыцарь прислонился к колонне, которая вместе с остальными, рассыпанными по всему залу, медленно выросла из каменного пола. Воланд дотронулся до его груди. Он смотрел вниз, где почти соприкасались их ноги, и отчаянно хмурился, как будто сдерживая сильную боль. На минуту, которая была едва ли реальна сейчас здесь, в катакомбах, Фаготу привиделись готические соборы – как монстры огромные, со злыми острыми куполами и цветными окнами. Однако помещение действительно залил красно-малиновый свет, падавший из ниоткуда. Это была фантазия Воланда, которой они с Фаготом случайно обменялись. Первый обнял второго, крепко стиснув тощие плечи, вжав спиной в колонну, как будто пытался превратить свое отчаяние в нечто более агрессивное и менее уязвимое. Продолжая искривлять пространство вокруг них, Воланд целовал Фагота самозабвенно. Стены ушли куда-то вдаль, открываясь несдвигаемыми воротами в другие помещения зала, лежавшие еще далее и наконец будто исчезавшие во тьме. Некоторые из них наполнились тропической свежестью, некоторые – приглушенным светом, как будто его рассеивали полупрозрачные вуали, подвешенные под потолком. Так же, как и колонны и полуразрушенные стены соборов, позаимствованные из воспоминаний и загороженные голыми деревьями, прямо из-под земли выросла драгоценная утварь, а на камне кое-где появилась позолота. Воланд причудливо соединял романскую и готическую эстетику, заимствуя у Маджоре, Браманте, Альберти, приглушал маньеризмом классическую роскошь. В одном из залов между рассекшимися мраморными плитами засквозил огонь и кратко осветил низ помещения, но на смену ему показались головки белых цветов. Стена из роз и японских камелий засияла среди оранжевого и черного мрамора, который был весь исполосован белыми молниями. С потолка спускался сумрак, а посередине зашумела череда фонтанов, из которых центральный был громаднее всех остальных. Высокий и каскадный, он был пока сухой и ждал того, чтобы по его каналам потекло мартини и шампанское. В другом зале стены были рустированы каким-то искрящимся минералом, отражавшим огонь свечей, которые помещались в канделябрах самых разнообразных форм. Наверху висел удивительный купол, как бы имитация ночного неба. На нем длинными серебряными нитями обозначилась карта оживших созвездий. Этот купол был виден снизу как будто со дна колодца или глубокой пещеры, и барельефы в темных стенах тоже слегка шевелились. В третьем зале было душно и над бассейнами, до краев заполненными розовым маслом, витал густой пар. Над ними склонились гибкие тропические листья, едва касаясь кончиками поверхности. В отличие от двух других, где слышалось бурление фонтанов и гул, здесь было идеально тихо и очень светло. И Фагот расширял, разбивал, соединял, искривлял все, вбрасывал, где можно, чт-то свое, но пустые безлюдные залы казались скучными и не впечатляли. Наконец Фагот и Воланд вернулись в самое первое помещение, где длинная лестница, ведущая на красно-малиновую площадку, спускалась прямо в камин. В воздухе вокруг них качались золотые огоньки. Они сыпали блестками и носились по катакомбам, покрывая стены узорами и внося многочисленные поправки. Воланд утомился; было видно, что он недоволен работой. Фагот не решился снова обнять его. Он сказал: – По-моему, все идеально, мессир. Впрочем, как всегда!.. Воланд закрыл лицо рукой. Куда же делись хризантемы, нарциссы, белокрыльники, которые так пестрили и сияли в прошлом году, превращая пространство в порочный сад, эпилептическую бурю самых смелых и мощных эмоций? Куда же делись многочисленные огни, которые бесшумно взрывались под потолком салютом, пока играла музыка Бетховена и Моцарта? Куда же делись колоннады, резные капители, удивлявшие своей замысловатостью, античные барельефы и, в конце концов, бабочки? Ничего не было. Тьма лилась вниз из углов, как вода, диффузируя с мягким таинственным светом, но даже сумерки не могли скрыть недостатков интерьера. Пока Фагот вырезал в ступеньках виноградную лозу, Воланд отошел в противоположную сторону. Прямо перед ним раскрылась дверь, внутри которой как от ветра извивалось что-то белое. Однако там не было никакого сквозняка. Ткани двигались сами по себе; их было так много, что нельзя было разглядеть, что находилось за их пределами. Даже если так, это была бесхитростная иллюзия, которую Воланд создал лишь чтобы упасть среди покрывал и закутаться в них. Через лестничную площадку Фагот услышал как тот, совсем не шевеля губами, мысленно позвал его. Он лег рядом. Даже этот сверхъестественный оклик был так слаб, что беспокойство, которое томило рыцаря еще задолго до их спуска в катакомбы, опять взяло верх над ним. Фагот коснулся плеча мессира, лежавшего к нему спиной. – Бесполезное фантазерство. Все, что мы только что натворили, – пробормотал Воланд. Фагот растерялся. Спустя некоторое время, в течение которого оба молчали, Воланд сказал следующее: – Нельзя более отвлекаться от работы. Не спрашивай у меня ничего – просто закончи ее. А я побуду здесь. – Любая ваша просьба, мессир, – произнес Фагот уже готовую фразу. Но насколько его снедало сейчас тревожное любопытство, настолько же слова противоречили последовавшим действиям. Он привстал и наклонился над мессиром, чтобы увидеть его лицо, и встретил взгляд, обращенный прямо к нему. Невозможно было определить, что было в том взгляде. Фагот быстро сделал в голове всевозможные предположения, чтобы убедиться, что тот был абсолютно непередаваем. Может быть, в нем по-прежнему было отчаяние и немая просьба, усталость и тоска. Но вместе с тем как будто что-то большее, чему только существо сверхъестественной природы было способно посочувствовать. Только сейчас он заметил, что золотой огонек, который всегда теплился в левой глазнице, начал угасать. Раньше он бы сверкнул ярким блеском, стоило их взглядам совпасть; сейчас же этот огонек слабо светился, готовый вот-вот выпасть из глазницы и скатиться по лицу прозрачной струей и исчезнуть насовсем. Фагот не знал, что делать. Воланд – знал. Он знал, что можно призвать четырех всадников Апокалипсиса и в одну секунду заморить, задушить, убить человечество. Он знал, что ничего не стоит выключить весь свет, погасить в окнах солнце и остаться одному в вечной тьме. Можно порушить везде землю таким же мановением руки, которое совершается только чтобы поднять в катакомбах потолок и подпереть его колоннадой. Исчезнут ненавистные лица, их сверлящие взоры. Больше не будет ничьих ошпаривающих прикосновений. Не будет шума, который залезает в мозг и под кожу и течет под ней электрическим напряжением. Весь организм как будто сопротивлялся и отторгал прикосновение, которое снова только что настигло его. И хотелось закрыть лицо руками, чтобы по нему не блуждали глаза Фагота – их траектория тоже была осязаема, да, она ложилась ужасным ядовитым шлейфом, и под ним воспалялась кожа. Как спрятаться от них? Может, выколоть их? Оставалось лишь смотреть в ответ, собрав последние силы, смотреть, потому что достаточно спасовать, прогнуться, как тут же захлестнет и поработит страх. Но напор увеличивался – эти ненавистные глаза приблизились, а прикосновение затвердело, углубилось и превратилось в хватку. Пойманный в тиски, Воланд оказался как будто обвернутый со всех сторон чужой волей. Поддаться ей было бы недостойно. Если проигрываешь в схватке с огнем – то сгораешь, если с водой – тонешь. Что же из этого Фагот? Слабость – это, несомненно, самый страшный грех. Ведь никакой порок сам по себе не может достичь своей разрушительной формы, и потому удовольствие так чревато пресыщением. А слабость как нужда в опоре делает из него зависимость, приковывает душу к нему и лишает ее самодостаточности. Так разве Дьявол, будучи королем греха, не должен быть слаб? Капитуляция напоминает второе падение. Когда еще видно площадку, на которой только что стоял, но с каждой секундой она отдаляется. Руки тянутся к ней с постепенно угасающей надеждой. Они беспомощны. Чувство фатальной ошибки хуже всего в момент осознания того, что исправить ничего нельзя. Геенна Огненная обнимет и укроет с этим осознанием, ее жар согреет. Что за удовольствие почивать под ним, вязким, как мед, и быть равнодушнее мертвеца! Ведь боль – это тоже порок. К нему привыкаешь. Сдаться Фаготу означало сдаться боли и перестать отрицать слабость. Стоило ли отрицать ее, если слабость, очевидно, поселилась в душе как сорняк и хочет овладеть ей, распустив свои злые цветы? Если малейший вирус слабости есть внутри, он когда-нибудь да разразится. Может быть, душа обречена задолго до непосредственного падения, и что тешить себя надеждой на несуществующую силу? Все кончено. Человечество никуда не делось. Люди все еще живут и ходят по Земле, отсюда слышен их топот. Они все еще блуждают вокруг своими пронизывающими, но пустыми взорами. А Огненной Геенной стал Фагот.