Ворон

Смерть всегда безобразна. И смрадна. Гера Горшечников, студент четвёртого курса православной духовной семинарии, знал это не понаслышке. Ещё на первом курсе их гоняли строем в городской морг. Для проверки профпригодности, так сказать. Мало ли куда пошлют служить после всего. Допустим, горячая точка. Ты — полковой священник. У тебя на руках хрипит твой товарищ — ладно, полтоварища. Пытается, хрипя и подвывая, заправить в себя кишки, а под косогор скатывается его нижняя половина. Марая песок и траву кровью и дерьмом. И что ты будешь делать тогда, Гера? По-бабьи причитать? Нет, голуба. Служить. Плох тот поп, который боится смерти, мертвецов и грязи. Морг дышал холодом. Люди блевали, бледнели, падали, а Гера просто стоял и дышал. И думал, как же все-таки безобразна и неестественна смерть. Вот и теперь, лёжа в талом февральском снегу и ледяном крошеве, сквозь вой боли, тошноту и подступающий мрак, Гера думал о том же, о чём и четыре года назад. Как безобразна смерть. Почему сосулька? Не жадное пламя, охватившее террориста-смертника. Не алтарь поехавших культистов. Не старость. Не голод в грязном зиндане иноверцев, жаждущих твоего отречения. Просто. Сосулька. Глупые, жалкие сожаления теснились в размозженной голове семинариста. Теснились и смешивались с теплым снегом, алой ледяной крошкой и мозговым веществом, натёкшим за затылок. Тело остывало — а Гера продолжал лежать в нём, как в дедовой шубе. Он частенько строил себе в детстве гнездо из старой облезлой шубы. Трофейной медвежьей шубы, привезённой с войны прадедом. Красным комиссаром. Героем войны. Прадед. Гера вообще очень походил на предка внешне — те же непослушные чёрные вихры торчком, худая физиономия, костистая, нескладная, долговязая фигура и плохое зрение. Слыл прадед человеком с крутым нравом. Герман Иосифович отличался недюжинным умом и хитростью трёх лис разом. При этом был сух и серьёзен, даже когда изволил шутить. Герман по праву считался семейной легендой, неподкупной, рассудительной и суровой. Стоит ли говорить, что, когда из роддома принесли крохотный свёрток с сумрачно взирающим на свет серьёзным младенцем, семья, не сговариваясь, нарекла его Германом. Свет пронизывал и окутывал всё вокруг. Серебром и золотом отливал и мягко, невесомо обнимал прозрачную фигуру Германа. Гера отлепился от собственного тела, чтобы сесть. Или попытаться, хотя бы. И только тогда заметил Его. Светозарный юноша. Крылатый — и крылья эти явно сформированы из света. И форма их — в непрерывном движении — как языки пламени и туман. Как живой, немерцающий свет. Который был и будет. Юноша сидел прямо на снегу, обняв колени и разглядывая Геру с каким-то детским озорным блеском в золотых, мудрых глазищах. Герман застонал и попытался закрыть глаза. Не получилось. Свет пронизывал всё, свет стлался над землёй, свет обнимал, звал и обещал покой. Ангел понимающе улыбнулся. В его золотых глазах тепло и ясно горела радость. Германа переполняло стойкое ощущение, что это добродушное, светлое существо он знал всю свою жизнь. Друг. Так смотрят только самые близкие друзья. Родные души, готовые всегда подставить плечо и поддержать словом и делом. Да, пожалуй. Ангел, этот простой в своей мудрости малый, добродушный и светлый, — друг. Лучший друг Германа Горшечникова, не бросающий даже после смерти. Ангел сочувственно улыбнулся и пожал плечами. — Я не ропщу, но… Сосулька! Почему сосулька? Не нож, не пуля, — Гера обнял колени руками, рассеянно глядя, как вокруг собирается толпа, как какая-то толстая тётка вызванивает полицию и скорую, а вдали надсадно воет сирена, — я даже не успел побыть полезным хоть кому-то. Одолженные деньги, проповеди, которые помогал писать ребятам, вынос мусора и чистка картохи вместо девчонок… не в счёт. Мы оба знаем, как этого мало. Я хотел спасать людей, дружище. И вот, посмотри. Я умер. Глупо и бессмысленно. Ангел с сомнением заглянул в лицо человека, его золотые глаза занялись ослепительно белым. Светозарный гость покачал головой, улыбаясь при этом, как какой-нибудь сорванец, затеявший очередную шалость. Гера открыл было рот спросить что-то, но ангел кивнул каким-то своим мыслям и невесомо щёлкнул Геру по носу. Отчего того обступил непроглядный мрак. *** Темно. Тихо. И смрадно. Пыль и сырость, какое-то барахло, смутно угадывающееся во мраке. Герман привычно нашарил во тьме очки и щёлкнул переключателем. Чулан. Превращённый в спальню. Затхлый и неимоверно тесный. Кому могло прийти в голову спать в чулане? Гере поплохело от нехорошего предчувствия. Наверху визгливо орала на английском какая-то тётка — и, к удивлению Германа, он не только понимал буквально каждое слово, но и легко увязывал слова со схожими по значению, таящимися в дебрях чужих воспоминаний. Английский язык не так богат на синонимы, как русский, но они нашлись. Не успев порадоваться открытию, Гера наткнулся на зеркало — и охнул, закрываясь руками и нецензурно поминая валенки завхоза. Из зеркала на него смотрел заморенный голодом мальчонка в заклеенных скотчем очках. Шрам-молния, рваные обноски, изумрудной зелени несчастные глазища, отразившийся на миг в сетчатке ужас, кустистые, нечёсанно-встопорщенные тёмные волосы. И багровый след на шее. Как от удавки. Глотать было трудно и больно, а под потолком темнела дыра от свежевыдранного крюка. Из чего Герман сделал вывод, что предыдущий владелец тела совершенно банально вешался. За шею. И совсем недавно. Семинарист с сиплым, тихим воем-посвистом сжал кулаки. Суицид. Хуже не придумаешь. Да что здесь происходит? Ребёнок с шрамом, чулан, очки. Английский язык. Где-то это точно было. Вот, только где? Суицид. Сюда абсолютно не вяжется суицид. Наверху, на лестнице бесновался какой-то очень тяжелый и глупый ребёнок. Пыль и штукатурка сыпались и сыпались себе. Как-будто так и надо. Ничего не напоминает, Герман? Герман шокированно уставился в зеркало, быстро ощупал лицо и поспешно забаррикадировался изнутри, прикидывая, в какую сумку лучше сложить барахло. В доме поехавших Дурслей семинарист не желал оставаться ни минуты. А что это семейство именно родственники Гарри Поттера, Герман не сомневался. Что бы там ни говорили, Герман любил фэнтези. Его очаровывали истории иных миров, мудрые маги, гордые драконы и коварные обольстительницы. Он любил читать. Любил книги и поглощал их залпом. Герман любил фолк — и немного пел сам. Играть на гитаре Гера так и не научился. Но вот баян… На баяне парень играл отменно. Сказывались шесть лет в музыкальной школе. И ещё Герман любил книги про мальчишку-волшебника по имени Гарри. Он частенько после отбоя, когда дежурный помощник инспектора обойдёт комнаты, тайком забирался в тёмную угловую аудиторию иконописного отделения. И рыл там носом интернет на предмет свежих фанфиков. В обществе сумрачного Коли-первокурсника, впотьмах играющего в свой бесконечный Дьябло. Что бы кто там ни говорил, Гера обожал мир книг мадам Ро. И слыл в семинарии негласным экспертом по Поттеру. Так что это лицо в зеркале Гера узнал сразу. И его захлестнула волна негодования и боли. Мальчишка не выжил. Мальчишка самоубился — и эти скоты, вопящие за дверью, причастны. Кто-то, видимо Вернон, с той стороны ломал дверь. Вопя угрозы. Под истеричное квохтанье женушки. И гогот малолетнего жирдяя. Герман тихо порадовался нестандартной двери, которую даже можно заблокировать изнутри, громко посулил вызвать полицию и накатать в местную газету очень занимательную статью. Вопли и удары стихли как по волшебству. Гера сел на кровать и замер. Ждал он час, ждал второй. Ушел глава семейства, свалил в школу новообретённый братец. Куда-то удалилась женщина. Собравши вещи и разобрав баррикаду, Герман наведался на кухню. Обчистил холодильник, разжился мылом, ножом, ложкой, спичками. Рейд по дому тоже принёс свои плоды — Гера нашел нормальную кофту, пусть и дамскую, двадцать фунтов и карту Лондона. Сгодится. Всё, что Гера уяснил себе из читанного ранее, сводилось к одному — над мозгами Дурслей поработал крутой менталист. Стоит помнить, что именно в последней книге родственники Поттера таки стали вести себя по-людски. После смерти Дамблдора. А это намекает. Если, конечно, человек хочет слышать намёки. Но даже мысль, что Дурсли под империо, никак не могла унять клокочущую в парне ярость. Герман зевнул и наскоро ополоснул лицо над раковиной. Ледяная вода кое-как привела в порядок мысли. Идти-то, предположим, некуда, но оставаться было ещё опаснее. Дурсли очень скоро бы разглядели, что с ребенком что-то не то. Адекватного отношения Герман от этих людей не ждал. В доме, где кого-то попрекают едой, однозначно, живому человеку делать нечего. Да, жил Гарри, по российским меркам, весьма недурно. Да, копать грядки полезно для здоровья. Но всеобщая травля и момент с питанием… нет уж, товарищи. Как-нибудь без меня. Если вам и подправили что-то в голове, то неспроста. Значит, было от чего плясать. Значит, было что-то. Гнусное, потаённое. Сберегаемое в укромных уголках гноящегося "я". А разбираться в душевных неурядицах британского бизнесмена и всей его семейки Герман не хотел. До зубовной боли. Да, слабость. Да, неправильно. Но Герман уже практически нутром чувствовал, как всё запущено в случае этих людей. А расшибаться о заведомо безнадежный случай совершенно не хотелось. Не здесь. Не об эту стену. *** Стояла звенящая тишина. Полуденное солнце щурилось из-за перистых облаков на одинаковые домики, железнодорожный переезд и детскую площадку. Сегодня — пустую и безжизненную. Пожилой отец Конан, настоятель маленького прихода имени святого Айдана Линдисфарнского, грузил чемоданы, в обществе старого пономаря и друга-плотника, вышедшего провожать уезжающих. Отец Конан уже неделю гостил у старого товарища, занимаясь приходскими нуждами и дожидаясь, когда тот закончит работу над статуей святого Бонифация в половину человеческого роста. Теперь они прощались — очень сердечно, надо заметить. Старик-художник в россыпях золотой пыли жал руку старому другу, а сонный городок плыл и плавился в солнечном золоте. Слепо и бело бликовали лобовые стёкла припаркованных у обочины машин. Где-то далеко, темным силуэтом, грохотали составы. На насыпи, по переезду, по шпалам железнодорожного моста. В вышине, в бирюзовом и едва золотистом небе, сновали стрижи и темнели тонкие полосы высоковольтных проводов. Погрузив вещи и бережно закрепив статуэтку на заднем сидении и осенив себя крестным знамением, мирно улыбающийсся отец Конан хотел было нырнуть в недра авто, но услышал за самой спиной звонкий мальчишеский голос: — Бог в помощь, отцы.