Ханахаки

Кашляет он давно, ссылаясь на хронический бронхит с детства. И он тоже так думал, пока при очередном приступе кашля не выплюнул лепесток. Наверное, — невесело думает Брет, усмехаясь, — это судьба. Наверное, так и должно быть, да? А потом приходит к выводу, что просто ему так везёт — у него ведь в жизнь сплошная полоса препятствий, гонка, без права на отдых. Всё время он куда-то спешит, бежит, а… куда? Конечная у всех одинаковая. Он никому не рассказывает — зачем знать о его проблемах? А проблемы он с детства носит в себе, многие даже о них не догадываются. Это стиль — выглядеть настолько беззаботным, чтобы не подумали, что что-то не так может идти. Клэйтон, когда не на камеру, улыбается чаще — не потому, что нет ощущения, что за тобой следят, а потому что просто в кругу друзей — и Брет тает. Опять же, не показывая этого, чтобы никто даже не заподозрил, на самом деле где-то глубоко в душе содрогаясь от этой мысли — а вдруг? Нет, Альберт знать не должен. Кашель усиливается с наступлением весны, и он врёт о простуде и аллергии, а лепестки… с окна ветром занесло. В груди болит так, что выть хочется — Брет чувствует, как растения пускают корни в лёгких и петь он, скорее всего, уже не может. Как чёртовы цветы питаются из его крови, прорастают сквозь ткани, принося жгучую, дикую боль — ему даже снилось, как он себе рёбра выламывает, лишь бы избавиться от этой дряни. Он чахнет на глазах как вянет гибискус в горшке на подоконнике. Будто в отместку Брет забывает его поливать. А вообще он от растений не в восторге. Каждый раз, когда Клэйтон смеётся, Брету тепло становится — плевать, что даже не с его шутки — главное, что тому хорошо сейчас, а Отри… он потерпит. Потому что уже сердце хватать начало. Возможно, — всё размышляет Брет, — так надо. Что он задохнётся ебучими цветочками, когда сгибается пополам, выплёвывая уже полноценные соцветия вперемешку с кровью. Цветы мелкие, но их много, бледно-голубого оттенка, и музыкант думает, что как-то Альберту они не сильно подходят. Но это ничего. У него никогда не было проблем с выражением своих эмоций. Он свободно говорил людям нравятся они ему или нет; чего он хочет или не хочет; какие у кого недостатки, мог даже в лицо сказать, если разрешили, но вот с один человеком какая-то засада. Определённо. Брет не раз представлял, как мог бы отреагировать Клэйтон на заявление, что его лучший друг, оказывается, уже несколько лет как по уши в него влюблён. Скорее всего, дал бы в морду. Но не этого боится Брет. Ведь у Клэйтона есть девушка, и он с ней счастлив, у него всё хорошо. Ну, а Брет… В какой-то степени он смирился, что сквозь него вырастет цветущий куст. — Мы решили пожениться! — радостно заявляет Альберт. Смотрит на Отри и улыбка его сползает, сменившись обеспокоенностью. — Эй, с тобой всё нормально? — спрашивает. — Ты бледный. — Да, всё нормально, — улыбается Брет из последних сил, ведь не скажет же, что его внутренности сейчас корнями стягиваются. И причиной тому человек напротив. Прошло время и после свадьбы, на которой, иронично, присутствовал и лучший друг, и цветы, Отри осознаёт, что с этим ничего не поделаешь, что он дышит с хрипом, как будто вот-вот задохнётся. И печально, что он не преувеличивает. Как бы он не хотел, чтобы Клэйтон это видел — жалкое зрелище. Ведь тому всего-навсего что-то понадобилось спросить, он так не вовремя зашёл, когда Брет, содрогаясь, вытаскивал изо рта целую связку окровавленных цветов. Возможно, Альберт не сразу понял, но вот испуганный взгляд музыканта точно не забудет. — Ничего не нормально! — категорично возражает Клэйтон. — Брет, ты в ходячую клумбу превращаешься — сходи в больницу. — Уже поздно, — хрипло выдыхает тот. Он искренне благодарен Клэйтону, что тот пытается заботиться, что тот волнуется, что он… рядом. — Или признайся, это ж та хрень? — уточняет он. Брет кивает. — Так кто она? Здесь хочется смеяться, да только не выходит — обидно до слёз. Получается только очередной приступ, в который раз рвущий лёгкие в клочья. Альберт мрачно наблюдает за страданиями друга. — Меня точно не поймут, — говорит Отри. У него дрожат руки, а ещё в глазах темнеет. — Ты пробовал? Тот головой мотает. — Я тебя не узнаю, — признаётся Клэйтон. — Вы не дети, подойди и поговори, что мне, вас учить? Попробуй или вот так упустишь шанс? Брет умоляюще смотрит на него, мол, не начинай, не надо. Смотрит, и в сердце снова щемит, и на этот раз уже молча стерпеть не получается. — Клэйтон, я… — ему больно говорить, и не только из-за растений. Брет собирается с мыслями, молясь, чтобы тот хоть что-то понял, открывает, было, рот, но слова застревают где-то в глотке на полпути. Вместо заветного признания он спрашивает. — Как у вас с Деборой? Скотт какое-то время просто молчит. — Я не хотел говорить раньше времени, но мы ждём ребёнка, — наконец произносит он, с нарастающей тревогой наблюдая за вымученной чужой улыбкой. — Я рад. Нет, правда, — а по впалым щекам слеза скатывается. — Поздравляю. Клэйтон берёт его за плечи, легонько встряхивая, и Брет закрывает глаза, стараясь запомнить это касание как можно ярче. — Ты чего? Так ты поговоришь с ней? Я тебя отпущу. — Поговорю. Глупый, какой же ты, блять, глупый, Альберт Скотт — злится про себя Отри, хотя сам же продолжает играть в святого. Он может сказать. Может. Но не хочет портить близкому человеку жизнь — они счастливы вместе, а тут он со своей недолюбовью. Только всё испортит. Зачем? Будь это кто-то другой, а так… Этот вот извечный вопрос — зачем? Не как у всех — почему? — а зачем. Зачем он влюбился? Зачем что-то делает? Зачем так думает и зачем всё это?.. В какой-то момент Брет понимает, что это всё, конец. Наверное, тогда, когда он несколько дней не появлялся на работе, выблёвывая теперь уже разные цветы. Там даже рассмотрел ромашки — а ещё говорят, они лечебная трава. Телефон давно выключен, поэтому Клэйтон приезжает лично и своим стуком чуть дверь не выносит. И ужасается кошмарному виду своего друга: тот так сильно похудел, что все футболки на нём висят, а скуластое лицо теперь вовсе на череп походит. Небриты, лохматый, с перегаром — он явно последние дни пил и, скорее всего, ничего не ел. Брет меланхолично пропускает гостя в захламлённый дом, усыпанный лепестками — их даже убирать не пытались — после грузно привалившись к дверному косяку. — Это обезболивающее, — поясняет он на неодобрительный взгляд в сторону бутылок. — Лечит душевные раны — в самом деле, не буду ж я зелёнку глотать? — Ты поговорил? — строго спрашивает Скотт, догадываясь об ответе. Брет по-дурацки улыбается и отрицательно мотает головой. Его грубо дёргают на диван, заставляя сесть, и снова хватают за плечи. — Какого чёрта, Отри? — почти рычит Клэйтон, встряхивая расслабленное, как тряпка, тело. — Что ты с собой сделал? Что происходит? Почему? Давай я с ней поговорю! Я просто… — Да нет никакой «её», — отчаянно выплёвывает Брет, устало откидываясь на спинку дивана. — Есть ты. Только ты, Клэй. Ожидаемо это вводит в ступор. Ожидаемо тот молчит, переваривая услышанное. А Отри вдруг так смешно становится, вот только со стороны это больше похоже на истерику, а движения — на судороги. Это выглядит страшно. Когда смех с кашлем прекращается, Брет смотрит на Альберта открыто, без опасений, ведь на душе как-то легче стало, будто действительно ком вытащил, вот только в глазах щиплет. — Вот как-то так, — будто подтверждая свои слова, говорит Брет. — Это… неожиданно, — говорит тот. — Мне надо подумать. — Смысл? Он смотрит на своего друга, как того трясёт, как он пытается выглядеть непринуждённо, но губы так дрожат, что лучше б не пытался улыбаться. А в глазах болезненная пустота и благодарность. И оттенок призрачной надежды. Клэйтон медлит, потом просто молча обнимая того, так и не придумав фразу. Подумаешь, — пытается устаканить всё в голове Скотт, — с ориентацией промахнулся, но он даже плачет как мужчина — беззвучно, тихо. Возможно, в большинстве случаев незаметно. Тем не менее, он по-прежнему его близкий друг. Друг… не более. Ничего кроме дружеской любви он к нему не чувствует, и в этом вся загвоздка. Брета выворачивает в кошмарном кашле, и, кажется, он выплёвывает не просто цветы, а куски лёгких. Тонкая струйка крови вязко потекла по подбородку. Отри вытирает её рукавом. — Клэй? Я могу попросить?.. — настолько умоляюще тихо, что тот отказать даже при желании не смог бы. Брет дрожит, но даже не пытается притронуться к человеку без разрешения, из-за которого умирает. Он снова улыбается, и на этот раз это выглядит не так больно. — Останься со мной, а? — судя по дрожащему голосу, он еле держится. А потом ещё тише. — Я не хочу умирать в одиночестве. Они просидели так до вечера, вспоминая всё: концерты, забавные и неловкие ситуации, свои планы и песни; кто что хотел сделать, кто что чувствовал; разобрались с догами. Они смеялись и Альберт, наплевав, что не пьёт, всё же немного выпил алкоголя — ему сейчас необходимо. Потом под предлогом выйти в туалет всё же на всякий случай позвонил в скорую — сказали, что все бригады заняты и раз ничего срочного, пусть не беспокоят. Звонила беременная Дебора. — Знаешь, ты иди, наверное, — говорит Брет. — Завтра ещё увидимся. Ты ж придёшь? Клэйтон недоверчиво косится на него, после снова по-братски обнимает, чувствуя, как Брет позволяет себе только чуть сильней прижаться. — Ты сильный, — хвалит его Скотт. — Ты справишься. От тебя ещё новый альбом ждут, не забывай. — Конечно. Этой же ночью Брет тихо рыдает от боли — душевной и физической — раздирая себе грудь и шею. Он напивается до состояния, когда ровно ходить не можешь, думая ещё выпить каких-нибудь таблеток. Какая разница, что с алкоголем? В общем-то ему умирать не хотелось, но… Наверное, Клэйтон ошибается, говоря, что он сильный — ему банально не хватило любви. Не фанатской. От конкретного человека. Чёрт. Тянется к телефону. — Я тут песню написал… давно ещё, — с трудом говорит Брет, потому что на тяжёлом дыхании лепестки изо рта вылетают, липнут на язык и горло, мешают. — Я тебе её на почту скину, а завтра… завтра сам приеду, не надо ехать ко мне. Да, мне лучше, спасибо. Клэйтон, я… — он замолкает, так и не решившись сказать. — Спокойно ночи, Клэй. Отри отправляет текст и вырубает телефон, откидываясь на диване — раз уж так, то уходить с гордо поднятой головой. Бог любит меня, — думает Брет, задыхаясь в очередном спазме, — но тоже как друга. Богам вообще безразлично, как мы сдыхаем, и чёрт бы побрал тех, кто придумал такую несправедливость. Когда сквозь грудную клетку проросли кровавые цветы, Брет уже не дышал. И глаза его были сухими.