Да будут двое один шёлк

      («Ты согласен стать таким же?» — спросили его. — «У нас не получится спасти тебя иначе. Это плата за жизнь, к которой ты вернёшься.»       «Пусть», — без раздумий ответил он. — «Я нужен там, откуда я родом. Они мои близкие. Я их люблю.»)       Белый платок с головы он так и не снимает — даже когда не видит никто, кроме Марты. Хватит с неё: в своё время Марта успела насмотреться, как долго заживала там кожа — «а без платка ты и подавно от меня отвернёшься», грустно улыбается он. На что Марта только склоняет его голову себе на плечо и тихонько гладит — как раньше гладила ещё всего забинтованного. «Ивушка, разве могла бы я — и как тебе такое на ум пришло, Ивушка, вот глупый…»       («У меня только и есть, что это вот зеркальце», — сказала она там. — «Возьмите, мне не жаль, — закройте его рану.»)       В ореоле чудо-искр её отражение в зеркале, что приживили к его груди, сейчас выглядит ещё прекраснее, а само зеркало — точно частица того мира: только руку в него протяни.       На его лице ожог чудом пощадил только брови и левый глаз. Марта нежно проводит пальцем по навсегда закрытому правому веку мужа — там, где его пересекает белый, когда-то ужасающе-багровый рубец, — и вспоминает: много лет назад Христиан так же смотрел на неё, разве что двумя глазами. И не видел ни испорченного, почти растаявшего личика из воска, ни порванного платьица, ни сломанных ножек, — только испуг от памяти, так внезапно сменившей долгий морок, и мольбу о помощи: «пожалей меня, почини».       («Идите и живите, дети; любите и любимы будете», — сказали им. — «Да будет благословен ваш союз на земле. Да будут двое — один шёлк.»       Шёлк и магия, из которых она сама была наполовину сделана, — вот чем у неё на глазах, тоже наполовину, становилось тело её наречённого. Слишком нежны и уязвимы были бы для земли любые слова об этом — но не взгляды, хранящие память о том миге; не объятия, безмолвно говорящие: «одной природы».)       Её кожа до сих пор так и осталась чуть похожей на воск; его — прежде просто розовый жемчуг — теперь была словно исчерчена золотыми нитями: следы от заживших ран и сквозь них — золотистая текучая магия.       И в этой живой оправе сияет её отражение. Без слов ясное: «Моя Марта», так, как говорят «моё сердце».       Как же Марта от него отвернётся, если и белый платок, и стянутое сухое лицо, и исхлёстанное огнём его тело — ей родные едва ли не больше, чем шёлк и магия. «Мой Христиан», — тоже без слов отвечает она, обрамив ладонями лицо любимого. — «Взгляни на себя моими глазами, Христиан».       К белой сорочке хочется припасть лицом, точно она тёплый снег; розовым жемчугом, шёлком, воском — лишь любоваться вот так. Недвижимо, точно в миг того благословения. Двое — один шёлк. Одна душа, что сейчас сама на себя глядит из двух тел.