Когда собираются тучи

Спотыкаясь на каждом шагу, Николай бредет по ночному Петербургу без верхней одежды, весь перепачканный, с окровавленными руками. Мимо проходят люди, косятся с подозрением на странного молодого человека, у некоторых в глазах мелькает сочувствие, но никто не предлагает помощь — кому охота связываться? И всё-таки Николай идёт, совершенно измученный, еще несколько минут борется против резкого северного ветра, а потом ноги предательски подкашиваются, и писатель опускается прямо на покрытую ледяной коркой брусчатку дороги. Глаза закрываются сами собой, боль мучительно отзывается в порезанных ладонях и стертых до крови ногах. Следующее, что Николай видит, оказывается жандарм, разглядывающий молодого человека сквозь железные прутья решетки. — Ну что, напился, а теперь не можешь вспомнить, где находишься? Ничего, тут практически с каждым такое бывает. — Я не… я не пьян, я сам не понимаю, как здесь оказался, — с трудом ворочая языком, произносит Николай, принимая сидячее положение на узкой скамье, на которой он очнулся буквально минуту назад. — Конечно! — жандарм насмешливо фыркает и отходит от решетки, — а то я первый день на работе. Николай зябко обхватывает себя руками и судорожно пытается понять, что случилось за последние двенадцать часов. Он ясно помнит, как сел за стол, намереваясь начать писать новый рассказ, но потом строчки предательски расплылись перед глазами, а сам Гоголь ухнул с головой в какую-то темную яму. Следующее воспоминание — это окраина Петербурга, и молодой писатель лежит на голой земле. Перед ним разбитая бутылка дешевого вина, а руки рассечены до крови осколками. Николай поднимается на ноги и с трудом соображая мутной головой, пытается добраться до дома. И за это время он не пил от слова совсем. Как и не ел. Это происходит уже четвертый раз за месяц — провалы в памяти, а потом Гоголь обнаруживает себя где угодно, только не в собственной кровати. И вот беда: даже ко врачу не сходишь, мигом в желтый дом упекут. Поди докажи, что на самом деле ты — Тёмный, человек, имеющий связь с потусторонними силами. — П-простите, а можно у вас воды попросить? В горле сухо, — откашлявшись, просит Коля, с трудом поднимаясь на ноги и подходя к решетке. — Ага, может тебе еще и красную икру? — язвительно смеется жандарм, — скажи спасибо, что тебя вообще мы нашли, а не какие-нибудь грабители, пьянчужка ты этакая! — Да говорю же вам, я не пил ничего! Пожалуйста, отпустите меня домой, я ведь ничего не сделал! — просит Николай, вцепившись пальцами в прутья. — Отпустим, отпустим, только протокол заполним. — К-какой протокол? — Гоголь вздрагивает, словно от удара, и мучительно стонет, схватившись руками за виски — голову простреливает резкая боль. — Эй, ты что там помирать собрался? Не вздумай! — жандарм подходит к решетке и изо всей силы стучит по ней рукояткой сабли. От этих ударов Николай уже практически ничего не соображает от боли и чувствует, как перед глазами вновь все расплывается. Новый незнакомый голос слышится за дверью: — Да, пару часов назад нашли на улице, без сознания. Другой жандарм почтительно пропускает вперед высокого господина в черном пальто. — Какая встреча, Николай Васильевич, какая встреча! — Яков Петрович Гуро собственной персоной возникает посреди полицейского управления и насмешливо улыбается, разглядывая полулежащего на полу Николая, уже даже не белого, а синюшного от боли. Этот голос заставляет Гоголя поднять голову и мучительно простонать уже от досады. — Вы? — Да, я, Николай Васильевич. Как низко вы пали, — ехидно улыбается следователь, а затем поворачивается к жандарму: — отоприте, я его забираю. — Я никуда с вами не поеду! Нет! — Коля с трудом, но все же поднимается на ноги и вцепляется пальцами в прутья решетки. Яков Петрович брезгливо смотрит на своего бывшего писаря и снова кивает жандармам: — Побыстрее, у меня много дел. Снова скрипит ржавая решетка, и Николая выводят из его временного заключения. Он едва стоит на ногах, но взгляд из-под черных, падающих на лицо волос, говорит сам за себя — бывший писарь вовсе не рад встречи с бывшим начальником. Яков кривит губы, смотрит со знакомым прищуром в черных глазах. — Господа, проводите нас до экипажа, а то у меня нет ни малейшего желания бегать за моим спутником по всему Петербургу! Жандармы понимающе подхватывают Николая под руки, причем один с раболепием смотрит на следователя: — Может, в таком случае заковать его? И вам безопаснее! Коля предпринимает последнюю попытку освободиться, но в его состоянии это неразумно. Его тут же довольно крепко прикладывают спиной к стене и выкручивают руки так, что в глазах темнеет. — Обойдемся без этого, — цокает Яков языком, хотя по его насмешливой и даже издевательской улыбке ясно, что на самом деле он вовсе даже не против кандалов, — полегче, господа полицейские, молодому человеку еще нужны его руки. Николая чуть ли не силком заставляют забраться в уже знакомый экипаж, причем его дверца на проверку оказывается крепко запертой. Гуро садится рядом: — Я позаботился о вашем комфорте, — язвит он. Николай прячет больные руки в карманы, сцепляет зубы и говорит себе при первой же возможности убежать как можно дальше от Гуро, даже если придется покинуть Петербург. — Как вы меня нашли? — резковато спрашивает писатель. — Голубчик, неужели вы думали, что я вас без присмотра оставлю? Вас, Тёмного? — на лице Якова Петровича такое самодовольство, что хочется прямо сейчас ударить по лживым его губам. — Примчались спасать, — холодно отзывается Гоголь, — чтобы тут же увезти в свои собственные застенки? — За что, любезный мой Николай Васильевич? Вы пока никого не убили и не ограбили. Только сами попадаете в неприятности с завидной регулярностью, — издевательски тянет следователь. — Значит, решили напомнить, что вы — Власть? — голос Николая холоден как лед. — Власть, которая может вас спасти, — парирует Яков Петрович, — кто знает, что бы с вами произошло, скажем, через пару дней, если сегодня вас в другой конец города занесло? — Мне не нужна ваша помощь… Внезапно Гуро хватает одной рукой кисть Николая и слегка сжимает её — Гоголь вскрикивает от боли. — Совсем не нужна? — Понизив голос, издевательски переспрашивает следователь, — сами со всем справитесь? Пытаетесь сохранить жалкие остатки гордости, валяясь в грязи и собственной крови, ждете, пока на вас снизойдет озарение для великого — последнее слово Гуро выделяет голосом, — романа, который положит конец вашим душевным терзаниям? Когда вы даже о себе позаботиться не можете, не можете совладать с собственным даром, понять, куда ведет вас ваша сила! И вы еще имеете наглость отказываться? Тогда вы просто идиот. От боли на глазах Николая выступают слезы, но он молчит, смотрит прямо в глаза Якову Гуро, игнорируя выступающую из порезов кровь. Несколько мгновений длится их молчаливая борьба, пока Яков Петрович не выпускает его ладонь и не кивает: — Упрямства вам не занимать, как мужества. Но их мало для сохранения собственной жизни. Сейчас вы со мной не справитесь. Одного моего слова хватит, чтобы вас хоть из-под земли достали. И вас приведут ко мне, Николай, как побитую собаку — хотите? Гоголь выпрямляется, смотрит с вызовом, но молчит. — Тогда не сопротивляйтесь и ведите себя, как полагается мужчине. У меня нет ни малейшего желания причинить вам боль. Благоразумие, Николай Васильевич, и здравый смысл — вот ваши помощники на данный момент и на всю вашу жизнь. — Хорошо, — наконец хрипло отзывается Гоголь. — Вот и молодец, — Яков Петрович чуть склоняет голову набок, улыбается своему спутнику и первый выходит из остановившейся у большого дома кареты. — Пройдите в ванную комнату, — с порога приказывает следователь, едва Николай снимает сапоги. Дом Якова Петровича поражает размерами и обстановкой — здесь не просто красиво, здесь роскошно. Видно, что Гуро ни в чем себе не отказывает и при этом обладает отменным вкусом. В большой ванной комнате Коля останавливается перед умывальником и впервые за почти двое суток моет руки и лицо. Появившийся за его спиной Яков Петрович протягивает ему чистое полотенце. — Дайте посмотреть, — требовательно говорит он, указывая на его руки. Николай молча протягивает изрезанные бутылочным стеклом ладони. Яков поворачивается к свету и осматривает порезы, затем приступает к их обработке. Гоголь стоически выдерживает эту процедуру, несмотря на жжение, боль и прикосновения самого Гуро. Но Яков молчит, заканчивая перебинтовывать ладони, неожиданно осторожно берет обе узкие кисти и тихо произносит: — Вам нужно беречь руки, Николай Васильевич, они вам еще понадобятся. Коля поднимает глаза на следователя, несколько секунд смотрит ему в лицо, потом поджимает губы и отворачивается. — Пойдемте, голубчик, пообедаем, на вас лица нет, — смеётся Яков. В голову закрадывается мысль о возможном отравлении, но Николай отметает её. Зачем Гуро заниматься его лечением, если за обедом гость умрет? Разве чтоб в гробу смотрелся приличнее. — Зачем я вам все-таки понадобился? — через некоторое время, утолив голод, интересуется Гоголь. Следователь неторопливо отпивает из бокала, откидывается на спинку стула с непередаваемым изяществом и улыбается ему через стол: — Вы нуждаетесь в помощи друга, голубчик, как бы вы не отрицали этот факт. — И вы тот самый друг? — усмешка против воли кривит губы Николая. — Нет, но вполне мог бы им стать, не откажитесь вы от покровительства господина Бенкендорфа. — А, опять об этом, — Гоголь отодвигается от стола, закидывает ногу на ногу, изо всех сил стараясь держаться с достоинством и не показывать страх, — а то у меня даже мысль закралась, что вы из благородства собираетесь мне помочь. Гуро понимает намёк и улыбается еще шире: — Может быть, вы считаете меня негодяем, но я нужен вам, милейший. Можете и дальше делать вид, что у вас все хорошо, но попав в настоящую беду, вы не справитесь в одиночку, признайте. У вас нет друзей. Вам не к кому обратиться. А уж с вашим даром попадать в неприятности, я вас уверяю, вы продержитесь год от силы. И это еще если не вмешается ваша Тёмная суть. Тогда месяцев шесть. Николай судорожно сглатывает, но с ответом не спешит. — Я нужен вам как писатель или же как вы меня называете, Тёмный? — Наконец-то вы начали задавать верные вопросы! — Гуро театрально хлопает в ладоши, потом неожиданно смотрит на гостя уже без улыбки, серьезно, даже мрачно: — вы нужны мне как человек, который мне небезразличен. Игры кончились, Николай Васильевич. Вы уже не ребенок и должны понимать, что ваша жизнь в опасности. Я не настаиваю. Но, может, вы все-таки примите мое предложение о помощи? Совершенно безвозмездной, уверяю вас. Николай с резким скрипом отодвигает стул, обходит стол и подходит к следователю, замирает в нескольких шагах от него: — Зачем вам это? — глухо произносит он, — зачем вам снова притворяться? Вам недостаточно того, что вы и так причинили мне боль? Яков Петрович молчит почти несколько минут, потом слабая улыбка снова трогает его губы: — Импульсивное вы создание, голубчик. Оставьте все высокопарные слова, вы сейчас не книгу пишете! — Я хочу понять., — голос Гоголя срывается, он зажмуривается, потом начинает снова: — я хочу понять, с какой стати вы являетесь ко мне, вмешиваетесь в мою жизнь? У вас больше нет такого права, я потерял доверие к вам! Стул отлетает в сторону быстрее, чем Николай успевает отскочить, следователь уже стоит в нескольких сантиметрах от него, словно клещами сжав его предплечья сильными пальцами: — Я хочу его вернуть. Хочу, чтобы вы вновь мне доверились. — Зачем? — шепчет Коля, чувствуя на щеках предательские слезы. Опять, черт возьми, как мальчишка, он не может сдержать собственные эмоции! Неужели чертов следователь Яков Петрович Гуро так глубоко поселился в его душе?! — Вы, — выдыхает Гуро, впиваясь взглядом темных, кажущихся черными глаз, в бледное лицо юноши, — Вы мне нужны. Руки уже начинают неметь от столь сильной хватки, но Николай молчит, а слезы по-прежнему еще текут по щекам. А следователь смотрит так, будто бы для него нет зрелища приятней. Теперь их лица разделяют всего сантиметров пятнадцать, что Николай чувствует чужое дыхание на своей коже. И вдруг Гуро отпускает его, ладонью бережно проводит по щеке, вытирая слезы, улыбается, но не своей жутковатой ухмылкой, а нежно, с легким оттенком грусти. — Я хочу вас сберечь, — шепчет он так тихо, что Николаю приходится напрягать слух, — спасти вас от самого себя… — Я вам не верю, — отзывается Гоголь, — и я боюсь и вас, и того, чтобы вы можете сделать. Яков Петрович смотрит чуть устало, но в его прикосновении по-прежнему чувствуется забота. — Пару недель назад мои люди нашли вас в центре города. Вы этого не помните, но именно они смогли увести вас в безопасное место, на вас уже собирались напасть и ограбить, а может статься, и убить. Я узнал об этом и усилил надзор. Я видел вас иногда. Видел ваше одиночество, страх, тоску. Вам нужна была помощь, а я не мог просто подойти и оказать её, ведь вы бы ее точно не приняли. А сегодня… Сегодня мне доложили, что вас увезли в полицейское управление. Я решил, что должен вам помочь, мало ли, что написали бы в полицейском отчете. Для вас, молодого человека и писателя, это было бы совсем не хорошо. — Я очень хотел бы вам поверить… Но я не могу, — Николай отступает назад и вцепляется руками в спинку стула — его не держат ноги. Ощущение, что он сейчас снова упадет в обморок, но уже не от боли — от щемящей тоски. Яков Петрович не делает попытку приблизиться понимая, что гостю нужно время прийти в себя. Наконец Гоголь медленно отпускает руки и еле переставляя ноги уходит в коридор. Он понимает, что все слова Гуро — ложь, что он просто пытается манипулировать, что ему просто зачем-то понадобился Тёмный… Но при этом хочется развернуться и броситься обратно к нему — просто потому что это Яков Петрович, великолепный следователь, обаятельный мужчина, который его спас… Перекинув крылатку через руку, Николай берется пальцами за дверную ручку и замирает от того, что его неожиданно и крепко обнимают сзади, тихо шепчут на ухо: — Не уходи. — Я не могу, — Коле кажется, что в легких абсолютно не осталось воздуха, ему нечем дышать, — мне пора… — Останься. Руки обвиваются вокруг талии, а голову Гуро кладет ему на плечо. — Отпустите меня, Яков Петрович, я не останусь у вас… — возражает Николай, но как-то слабо и неуверенно. Яков Петрович слегка разжимает руки, но только для того, чтобы медленно развернуть его к себе лицом. — Да не глупите, Коля! — выдыхает он, заставляя молодого человека мучительно покраснеть, — я хочу попросить прощения за все те слова, что имел неосторожность сказать вам в Диканьке… — Это не меняет того, что вы меня использовали, — внутренний стержень, хоть и глубоко скрытый, не даёт Гоголю просто так махнуть на всё рукой. — Но никогда не оставил бы вас без своей защиты, — твердо отвечает следователь не допускающим возражения тоном. — Возможно, — колебание ощущается так остро, что Николай злится на себя за это. Но он не может заставить себя разжать обнимающие его руки. — Пойдемте, — Яков Петрович медленно притягивает его к себе и уводит в гостиную, усаживает гостя на диван, а сам неожиданно опускается перед ним на корточки, сжимая холодные Колины пальцы в своих ладонях. Николай смотрит на него сверху вниз усталыми, измученными, покрасневшими глазами и молчит. Кажется, что в нем не осталось сил возражать, вообще больше не осталось сил — только сидеть вот так и смотреть в пустоту. — Коля… — Яков Петрович смотрит на него, и в голосе слышится мольба, — пожалуйста… Позвольте мне всё исправить. Позвольте помочь вам. — Вы не примите отказа, верно? — тихо интересуется Гоголь. Гуро горько усмехается и качает головой. — Простите, но нет. — И снова не оставляете мне выбора, — Николай устало наклоняется вперед, закрывает глаза. Он чувствует, что Гуро садится рядом, притягивает его к себе и устраивает его голову на своём плече. — Спите, Николай… Спите. И Гоголь действительно засыпает, доверчиво привалившись к бывшему своему начальнику и теперешнему — врагу? Союзнику? Покровителю? Яков Петрович гладит его по голове, как маленького, перебирает пальцами пряди черных волос, время от времени массирует виски и затылок, чтобы прошла головная боль. Спит Николай, иногда вздрагивает, иногда что-то тихое произносит, неразличимое. И руки у него холодные, что заставляет Гуро недовольно нахмуриться. Он подзывает мимо проходившего слугу, знаками показывает ему принести плед. Слуга молча исполняет поручение и уходит. Яков Петрович накрывает молодого человека, удобно устраивает его на диване, а под голову кладет подушку — она мягче, чем немного костлявое плечо следователя. Сам не уходит, смотрит на спящего Гоголя — Тёмному тревожно во сне, но он ощущает присутствие человека рядом, нащупывает его руку, переплетает пальцы, доверчиво прижимается макушкой к его бедру. Не долго спит Николай, примерно через полчаса просыпается, вздрогнув под рукой Гуро, несколько минут моргает, пытаясь понять, где находится. Яков Петрович помогает ему принять сидячее положение, поправляет сползший с плеча плед. Гоголь зябко потирает ладони. — Отдохнули немного, Николай Васильевич? — тихо и ласково спрашивает следователь. Николай смотрит на него, чуть повернув голову, растрепанный, сонный, бледный. Хочется завернуть его в одеяло по самую макушку и отправить досыпать. Но писатель головой кивает, фокусирует взгляд на лице Гуро, немного охрипшим голосом просит: — Можно воды? — И воды, и чаю, и чего покрепче, только попросите, — Яков Петрович проводит указательным пальцем по его скуле, а Николай жмурится от прикосновения, но тут же встряхивает головой, отодвигается, напускает на себя холодный вид. Яков Петрович усмехается, но не настаивает, провожает гостя в столовую, велит слугам приготовить и подать к столу чай и сласти. — Я напомню вам о нашем разговоре. Я хочу стать вашим покровителем, — дождавшись, пока Гоголь сделает долгожданный глоток ароматного чая, говорит Гуро. Николай глаза от чашки не поднимает, молчит. — От вас ничего не требуется. Даже в Орден вступать не нужно. И вообще никому говорить не надо. Об этом будем знать только мы, — голос Якова Петровича сладок как мёд, ложку которого он добавил себе в чай. — Я не считаю это приемлемым, — прохладно отзывается Гоголь. — Почему? Это ущемляет вашу честь? Заставляет чувствовать себя обязанным мне? — Я по-прежнему не уверен, что вы мой друг, — просто отвечает Коля, вскинув прозрачные глаза на следователя. Яков медленно кивает, проводит рукой по волосам, поджимает губы. Потом вдруг улыбается, смотрит на писателя с гордостью: — Да, вы не глупы, Николай Васильевич, несмотря на вашу молодость и наивность. Это делает вам честь. Что же, не буду настаивать. — Но я до сих пор не знаю, что мне делать с моей… особенностью, — подыскивает подходящее слово Николай, сразу как-то сжавшись и опустив голову. — Я об этом вам и говорю. — Но что вы знаете об этом? Как сможете меня дома удерживать, если даже я и соглашусь на вашу просьбу? — Буду дежурить по ночам, — звучит в ответ. Николай замирает, поднимает голову, смотрит на Гуро с недоверием. — Вы сейчас серьезно, Яков Петрович? А как же ваша работа? — Вы сейчас моя работа, Коленька, уж простите за фамильярность, — Яков Петрович подливает Николаю чай, мимоходом касаясь его тонких пальцев на дорогом фарфоре. Николай от этого прикосновения вздрагивает, словно обжегшийся, — хотите, попробуем? Оставайтесь у меня на пару дней. Если вас занесет куда-нибудь, я постараюсь вас на месте удержать. Если эффекта не будет, я от вас отстану. Николай, к удивлению Гуро, смеется: — Что же, будете меня за руку держать? Или к кровати прикуете? — Можем и так попробовать, — вспыхивает в черных глазах Якова Петровича совсем недобрый огонек. Пока Николай откашливается, поперхнувшись чаем, следователь снисходительно смотрит на него: — Ну-ну, что же вы такой впечатлительный, Николай Васильевич, или шуток не понимаете? — Ваших? Нет, — качает головой Гоголь, — но я согласен. Лишь бы только просыпаться в своей постели, а не на улице. Следователь улыбается и салютует ему чашкой с чаем. Поздно вечером, когда Николай уже практически засыпает на низеньком диванчике в библиотеке, Яков Петрович неслышной тенью вырастает за его спиной. — Вы спать сегодня собираетесь или так и просидите всю ночь напролет с книгой? Николай сонно трет глаза и идет за Гуро по длинным коридорам в отведенную для него спальню. Даже сонный, Николай успевает заметить роскошную обстановку, а при виде кровати натурально теряет дар речи. — Прямо императорская спальня! — ошарашенно произносит он, повернув к Якову Петровичу огромные, в пол-лица глаза. Гуро усмехается, желает доброй ночи и уходит, оставляя Гоголя готовиться ко сну в полном одиночестве. На новом месте спать непривычно, подушка очень мягкая, а одеяло, хоть и тонкое, но теплое до невозможности. Николай вытягивается в полный рост и не может сдержать блаженный стон — все-таки, он почти всю прошлую ночь бродил по Петербургу. Этой ночью ему ничего не снится, что очень устраивает Колю. А вот утром абсолютно не устраивает то, что он, проснувшись, не может встать с кровати, поскольку его запястья плотно обвивают узкие ремни из мягкой, но прочной кожи, привязанные к ножкам кровати. К такому Николай не готов, и он судорожно ворочается, силясь освободиться, но ремни такой длины, что пальцы рук не могут коснуться друг друга. В такое глупое и двусмысленное положение Коля не попадал уже давно. Позвать на помощь? Гуро со смеху помрет. Но лежать уже нет сил. К счастью, за дверью слышатся шаги. — Доброе утро, Николай Васильевич! Как спалось? — невозмутимо интересуется следователь с порога. Николай замирает под его спокойным взглядом черных глаз и только беспомощно разводит руками, насколько позволяет длина ремней. — Вы два раза порывались из окна выпрыгнуть, голубчик, — Яков Петрович пересекает комнату и садится на край кровати, — причем первый раз пришлось вас прямо с подоконника снимать, едва успел. Длинные ловкие пальцы следователя уже распутали хитрые узлы на одной руке и теперь освобождают вторую. — Уж простите за эту необходимость, дорогой Николай Васильевич, но и мне тоже, знаете ли, спать хочется. Надежней так. Николай отворачивается, не смотрит, как Яков снимает с его руки мягкий ремешок, от раздражения и собственной беспомощности хочется провалиться сквозь кровать, два этажа и землю. Яков наконец полностью освобождает его и нежно проводит пальцем по нахмуренному лбу: — Поверьте, мне не хочется ставить вас в неудобное положение. Но обнаружить вас со сломанной шеей под окнами хочется еще меньше. Николай вскидывает потемневшие глаза, кусает губы в едва сдерживаемом гневе. — Хорошо, — следователь поднимается на ноги, — но этой ночью пеняйте на себя. Николай провожает его взглядом, а потом обессиленно падает на подушку, зарывается в нее лицом и глухо стонет. Однако, к собственному удивлению Николая, Гуро оказывается прав: холод обжигает обнаженную кожу ног и лица, а сам писатель сидит на краешке подоконника. Его крепко обхватывает за талию Яков Петрович и тащит назад, в комнату. — Убедились? — недовольно цедит Гуро. Николай падает на пол, лязгнув зубами от холода и страха, обхватывает себя руками, сворачивается в клубок. — Нет, голубчик, давайте-ка уж в постель! — Яков закрывает окно и задвигает шторы, потом оборачивается к Николаю — он уже добрел до кровати и сел, закрыв лицо дрожащими руками. Когда следователь подходит к нему, Николай отнимает руки от лица и протягивает их Гуро, а в глазах уже подступают слезы, полные горечи и бессилия. Яков проворно стягивает ремни на белых запястьях с такой тонкой кожей, что на ней яркими голубыми полосками выделяются вены. Николай вжимается спиной в изголовье кровати, подтянув согнутые в коленях ноги, и прячет лицо, обхватив себя, на сколько позволяет длина пут. — Николай Васильевич… — негромко зовет следователь, но Гоголь упрямо не поднимает голову. Яков Петрович садится рядом с ним, накрывает одеялом подрагивающие плечи, проводит пальцами по растрепанным волосам. — Я не… не могу больше, — прерывисто произносит Николай, из груди рвется мучительный стон, — я… не могу… — Тише, — Яков обнимает его, притягивает к себе, — тише, Николай, не надо, не расстраивайтесь, голубчик… Ну что же вы… — Что… что толку от дара, который… который может меня убить? — с огромным трудом, задыхаясь, спрашивает Гоголь, поднимая на следователя хрустально-голубые глаза. Гуро смотрит и не может ничего с собой поделать — нельзя так Николаю смотреть, нельзя, за этой взгляд хочется порвать голыми руками, да не кого… Только от самого Темного зависит, справится ли он с собственными силами. — Я не позволю этому случиться, — ласково произносит Яков Петрович, касаясь губами мраморно-белого гладкого лба. Николая под его руками колотит, сотрясает дрожь. — Что, на привязи держать будете? Как собаку? — горько спрашивает Коля. Яков качает головой: — Что вы… Конечно нет. Помогу вам сдерживать, овладеть вашей силой… В одиночку трудно, Николай Васильевич… — З-зачем… я в-вам? — Коле говорить мучительно трудно, от рыданий не хватает воздуха, он дышит тяжело, прерывисто, истерика наступает семимильными шагами. Еще чуть-чуть — и сорвется на крик. Яков обхватывает ладонями его лицо — белое-белое, холодное, с заплывшими, покрасневшими, но не утратившими от этого свою красоту глазами, с искусанными до крови губами, и целует его — мягко, проникая языком между податливо-мягких губ, целует нежно и внимательно, тонко реагируя и на резкий ступор и на легкое головокружение. Потом бережно укладывает Николая, как маленького, укрывает одеялом до подбородка, проверяет, не сильно ли затянуты узлы на руках — развязать бы его, да страшно: еще сам уснет, кто тогда Гоголя ночью поймает у самого окна? Николай лежит с открытыми глазами — и волосы, и подушка уже намокли от слез, но по крайней мере, он больше не дрожит. Яков Петрович подносит к его рту стакан воды — и Гоголь пьёт, захлебываясь и кашляя. — Пейте, не торопитесь, — Гуро поглаживает его по макушке, потом убирает стакан, скидывает сапоги, сюртук, расстегивает рубаху на несколько пуговиц у горла и ложится рядом с Николаем — тот инстинктивно дергается в сторону, но ремни натягиваются, удерживая его на месте. — Давайте я вас все-таки освобожу, — Яков тянется к его рукам, но Коля головой качает: — Не надо, Яков Петрович. Вам надо спать идти, вы ведь тоже устали… — Посплю, голубчик, не волнуйтесь. И, пожалуй, у вас, если вы не против. Да не бойтесь вы, на вашу честь не покушаюсь, — усмехается Гуро, вытягивая с наслаждением ноги и устраиваясь поближе к Гоголю. Николай несколько минут лежит не двигаясь, точно замерший кролик перед удавом, потом ерзать начинает, поближе к Якову тянется, но дотронуться боится. Следователь делает вид, что не замечает его попыток, но жалость захватывает его, и он сам пододвигается к Коле, поднимается повыше, чтобы мальчик лицо мог спрятать у него на груди. — Спите, Коленька, — ласково произносит Яков Петрович. Николай затихает наконец-то, носом прижавшись к белой рубашке следователя, рукой ищет руку Гуро, находит, переплетает пальцы. — Яков Петрович? — Что, мой хороший? — А что… что завтра будет? Ну, как мы дальше… — продолжить Николай не смеет и замолкает, мучительно покраснев. — А завтра все хорошо будет, — Яков ласково ему улыбается, голову приподнимает, заглядывает в уже немного сонные глаза Гоголя. Николай, как ребенок, смотрит доверчиво и беспомощно — понимает, что он полностью во власти Гуро, в прямом и переносном смысле. Но не боится. Робеет, да, но страха уже нет. Яков наклоняется к нему, кончиком носа едва касается края челюсти, ведет по щеке, от его дыхания Николай улыбается — щекотно. — Не боитесь больше, голубчик? Коля головой мотает, вздыхает глубоко, успокоенно устраивает голову на плече следователя. Яков целует его в лоб, затем в губы, не ждет ответа, но Николай, к его удивлению, робко, неуверенно, но всё же отвечает, разомкнув губы. Яков Петрович не торопит, ни к чему спешка, рано еще, но от радости и распирающей в душе нежности хочется обнять весь мир. Но Николая надолго не хватает — он измучен страхами, и задремывает, доверчиво прижавшись к Гуро. Яков долго смотрит на него в темноте, изредка гладит по лбу и волосам, и перед тем как заснуть самому, развязывает ремни на Колиных запястьях — они не нужны, ведь обнимает его Гуро, и сам Николай жмется к нему в ответ, а что может быть надежнее любящих рук? Ничего. Конец.