***
Время шло быстро, а люди в этом городе, казалось, даже опережали его, торопясь куда-то вечно, даже если на небе нет такого же вечного солнца. Чонгук не глупый мальчик: пока его время, наоборот, тянулось тонкой ниткой из старой футболки, он должен был вновь влиться туда, в этот поток. Лето шло к концу, и пора бы уже забыть всю ту весну в камышовых полях, где так и не взрос ни один цветок. Сжечь дотла высоким градусом, эдак 451 по Фаренгейту или 20 на очередной бутылке соджу. Где-то через пару десятков бутылок Чонгук перестал винить во всём Юнги. Он знал, что эмоции старшего постоянно и с совершенно непонятной ему легкостью сменяют друг друга. Он не так давно понял, как сильно, черт возьми, при этом они зависят от влияния снаружи. От самого легкого дуновения ветерка. Потом Чонгук также перестал считать себя виноватым (конечно, легче свалить вину на природу). Перестал пить, предпочитая часами просто пялиться в стену, обнимая подушку (до сих пор спал на диване — в спальную комнату он так ни разу и не зашёл, потому что всё это, сокровенное, там). Стало интересно, что за вьюга, метель привела их к этому. Почему каждую ночь, даже когда он вроде бы и не спит, всё по тому же сценарию — огонь вздымается к белым облакам, скрывая поле черным дымом от вечного солнца, что и само прячется за облаками, навсегда, и одна и та же музыка на никем не настроенном фортепиано. Чонгук вспоминал, как они встретились за таким же впервые. Подушка в его руках не успевала просыхать от прежних потоков слёз, когда новые ручьями текли на неё, уже давно просачиваясь внутрь. Как только Чонгук перестал пить, у него всплыло то, что он по пьяне на второй день звонил Юнги и уговаривал вернуться, пойти с ним дальше. В телефоне несколько полуночных недолгих исходящих звонков контакту с простым именем: «Хён~». Через некоторое время Чонгук выплакал всё, вроде как смог что-то принять в его новой жизни (абсолютная ложь), так как совесть ныла, что скоро начнётся университетская жизнь. Квартиру покинуть он решил сразу, потому как тянул её оплату, в основном, Юнги. Его ждало университетское общежитие и какая-то там беззаботная юность. Вообще даже не думается об этом. Впереди самое ужасное — спальня. Чонгук подошёл к двери, всё же останавливаясь в паре сантиметров. За ней стоят два запутавшихся человечка и бросают друг в друга что-то очень громкое, что вяжет уши, ходят по комнате и не отрывают взглядов, наполненных смешанными чувствами. За ней один совсем молодой юноша громит и кричит, ломает всё, что попадёт под руку. Он распахивает дверь, крепко схватившись за ручку, но за ней не оказывается никого. Многочисленные осколки, разбросанная одежда, смятые простыни, незадёрнутые шторы. Чонгук вроде бы выдыхает спокойно, сразу же начиная наводить порядок, но слёзы предательски льются, пусть и не так сильно, как было все дни до этого. Он должен справиться. (Непонятно пока, кому именно, но должен.)***
Спустя пару дней он уже вручает ключи и деньги за попорченное имущество хозяйке, которая никак не реагирует на его помятый и разбитый похлеще квартиры вид, и срывается вниз по лестнице подъезда так быстро, что чуть не сбивает с ног самого себя. Хотя, будто он стоит на ногах, конечно. Даже не сидит пока, лежит, и слёзы текут по обе стороны, затекая в уши вовсе не журчащей рекой. Он как ребенок. Будет снова учиться сидеть, ходить, быть самостоятельным. Искать друзей (которые не знакомы с Юнги), учиться (только теперь в университете), открывать новое (гулять по полям одуванчиков, подсолнечников, ржи, маков — точно не камышей). Чонгука сейчас даже не волнует, что его бюджет до этого во многом зависел от денег Юнги. Потом может и даст себе затрещину, но пока вроде с финансами справляется. Чонгук приезжает в общежитие, когда солнце уже не вечно, но застеленное облаками небо и дождь не несёт — скудно и ни о чём. Он усмехается, потому что погодка под стать ему самому. Всё не так плохо сегодня, и он идет среди миллиона других корейцев очень быстро в потоке людных улиц, даже не сталкиваясь ни с кем плечами и не оттаптывая кроссовки. Ему всегда трудно грустить, когда вокруг люди. Если рядом есть кто-нибудь, улыбка сама натягивается на лицо. Сейчас улыбки нет, но и гложащие и дущащие мысли отодвигаются на второй план, оставляя голову совсем пустой. Он внимательно слушает коммендантку, но, видимо, совершенно не слышит, потому что, когда она уходит, в голове не вспоминается даже её голос, и единственное, что понимает сейчас Чонгук — это что стоит прямо у двери в свою новую обитель. А ещё что у него в руках — боже, откуда? — ключ от неё. Он открывает и сразу завозит плетущийся за ним молча всё это время чемодан, после запирая за собой дверь обратно и так и продолжая держать ключ. Чонгук оказался на маленькой кухне с круглым столом посередине и широким подоконником, где стояла не особо популярная пепельница. Холодильник бесяче монотонно гудел, а из двери налево тихо доносился какой-то бит. Не медля, Чонгук вошёл именно туда, чтобы наконец понять, куда ему, что, да как. Там за рабочим столом, прямо у двери, боком сидел парень с яркой тёмно-красной шевелюрой (черт, а Чонгук ведь никогда в жизни не красил волосы), неотрывно пялясь в экран компьютера. Из колонок доносился совершенно незнакомый и какой-то недоделанный трек. Чонгук успел в ту же секунду обвести взглядом всю комнату, с бытовым беспорядком и кем-то ещё, оккупировавшим дальнюю кровать. То тоже был парень, с блондинистой шевелюрой, в огромной голубой толстовке и синих джинсах, лежал вниз головой вдоль кровати и негромко пел, попадая в ритм трека. Музыка резко оборвалась, будто первее двух парней заметившая гостя. — Хорош, Чимин, хорош, — красноволосый откинулся на кресле, оборачиваясь через плечо на блондина, — Ближе к вечеру с тобой запишемся, когда хён вернётся. — А... — начал было Чонгук, испугавшись, когда оба парня резко обернулись на него. Он в первую очередь обратил внимание на реакцию парня за компьютером: тот сначала спокойно глянул на него, будто Чонгук и был тем самым "хёном", но уже через секунду пришло осознание, и он вытянулся по струнке, изучая гостя взглядом. Чонгук перевел взгляд на парня на кровати, что тоже сел, уставившись на него. Потом опять на того парня, потом на другого, пока, наконец, блондин (Чимин же вроде, да?) не заговорил: — Привет! Чон Чонгук? — проницательно, в десятку. Пока с недавних пор отучившийся думать Чонгук всё так же стоял, тот парень окончательно покинул своё место, приближаясь к нему. Он вытянул руку с натянутым почти до кончиков пальцев рукавом, для рукопожатия. Всё также растерянно, Чонгук сжал её, немного потирая приятную ткань толствоки, — Меня зовут Пак Чимин! А это, — он положил свободную руку на плечо другого парня, что уже успел когда-то встать (чёрт, Чонгук, проснись), — Чон Хосок. Мы оба твои хёны. Он широко улыбнулся, но спокойнее от этого не стало. — А еще тут живёт Ким Намджун, тоже твой хён, — Хосок указал на кровать позади него, что была поближе. — Ну а с тобой буду жить я. Только в другой комнате, — он подтолкнул Чонгука и вместе с ним вышел в коридор, направляясь в сторону двери напротив. За ней была точно такая же комната, только поубраннее, но от того не менее живая. Это хорошо, Чонгук любил порядок. Чимин, как и коммендантка, тоже много всякого говорит, конечно же, в основном, об универститете, общежитии, хёнах из соседней комнаты и о себе самом. В этот раз Чонгук слушает и слышит, но всё равно мало вдумывается. Неужто у него такой болтливый сосед будет? Ещё чего не хватало, зря он его хвалил поначалу. Он выуживает из чужого рассказа самое важное. Университет огромный, но все корпуса на одной территории. Соседи на этаже в прошлом году не шумели и, Чимин надеется, в этом не будут. Хосок с Намджуном учатся на лингвистическом, но постоянно творят музыку. Чимин сам на программиста учится, но при этом больше думает о занятиях танцами. Большего Чонгуку не надо. Сейчас наступит ночь, и в его опустевшую голову вернутся все эти гнойные мысли, душащие покрепче горлышек склянок соджу, поэтому забивать ее чем-то пока не хочется. Пока тяжело. Лопатки касаются общажной кровати, а хочется, чтобы родной, той самой, в уже не нуждающейся в нём квартире. Да даже хотя бы дивана в ней же — лишь бы на той самой кровати лежал Юнги, тревожным сном склонившись на подушки поломанным стеблем камыша. Куда же делись те самые мысли о том, какая Юнги сволочь, как же он оказался вовсе не силён и холоден, а безволен и слаб? Почему хочется вернуться в ту квартиру, зайти на кухню, обнять за талию и прижаться всем телом? Слёзы — да когда ж они закончатся? — тонкой плёнкой начинали застилать глаза, но нет, нельзя. Чимин всё ещё тут, синий, как небо, сидит на соседней кровати, вроде как копается в телефоне и улыбается, как солнце. Нельзя быть слабым перед кем-то, не в стиле Чонгука. Он в порядке, да. В носу больше не щиплет, потому что на самом-то деле он в порядке. Да. Чонгук поворачивается на бок, и, так и не сняв с себя верхнуюю одежду, отрубается, успевая лишь услышать удивленный возглас Чимина, который решает не спрашивать (а может, всё-таки, он не зря его хвалил, как соседа) и на цыпочках уходит, скорее всего, обратно к Хосок-хёну. Чонгук так давно, тысячу лет, не спал на чём-то мягче дурацкого кожаного дивана. В его снах — аромат чистого постельного белья, синее небо и солнце, которое не даёт покоя.***
Так было до начала первого семестра — Чонгук проводил почти всё своё время в комнате, слушал иногда рассказы Чимина, бывало застревал в комнате напротив, когда соседи давали ему послушать свои треки. Вот только за всё это время с ним так и не приключалось здорового сна. Когда солнце падало за горизонт, реальность падала на его плечи, но Чонгук не какой-то там Атлант. Он прижимался к постели и мочил подушку, пока одиночество пронзало его, выжимало его, жгло покрепче алкоголя. Чонгуку многое надо было сделать — он так и не сказал матери, что заехал, не получил книги в библиотеке, почти ничего о себе не рассказал своим соседям. Те пока лишь тактично молчали, думая, видимо, что Чонгук просто стеснительный, закрытый парень. А он помнил все ночные прогулки по улицам города, долгие разговоры в постели, шумные встречи с друзьями. Чонгук ведь не такой, да что с ним? Теперь он вновь начинает винить себя, за все косвенные и прямые ошибки в их отношениях. Желание вернуть Юнги больше не эфемерно — оживает прямо в его руках и вроде как собирается вести куда-то, но он даже не знает, куда. Чем ты занят? Покушал сегодня? Где ты? Всё это шёпотом выслушивали четыре стены. Они с Юнги будто играют в прятки, кто не спрятался — тот не виноват. Юнги спрятался, даже когда звонишь ему, тариф берут, как за звонок в другой город. Чонгук не спрятался, и теперь чувствует себя самым виноватым. — Чонгук-и? Чимин заходит посреди ночи в комнату, только вернувшись с затянувшихся танцевальных практик. Чонгук отворачивается от него и яростно вытирает с глаз слёзы, которые всё равно продолжают литься. Он не должен, он не должен, он не должен За его спиной кровать прогибается, насколько это позволяют общажные матрасы, а потом ему на плечо падает чужая ладошка и гладит, гладит, ничего не говоря. Чонгук окончательно остановил реки слёз и, тихо шмыгнув носом, повернулся к Чимину. Тот сидел полубоком, во всё тех же джинсах и вроде как голубой рубашке — в темноте не различишь. — Всё в порядке, — шмыгнул носом Чонгук, — Я в порядке. Ничего не было, окей? Он выдавил из себя ухмылку и расслабился, притворяясь сонным и прикрывая раздражённые глаза — Не парься. Спокойной ночи. Чонгук помнит, как Чимин смотрит на людей. Будто каждый из них для него — целый мир. Но сейчас он смотрел так, будто для Чонгука мир закончился, и вся эта жалость выглядит так глупо. В итоге он засыпает, наверное потому, что всё также не может быть слабым рядом с кем-то. Возможно, в этом и была его ошибка, ведь он никогда не был достаточно слабым перед Юнги. Сейчас так тянуло найти его, поплакаться ему в жилетку о том, как антиутопично без него. Потушить пожар в камышовом поле, задёрнуть шторы. Всё нутро его ныло, чтобы Юнги перестал играться. Чтобы они просто бежали куда-нибудь вдвоём под вечным солнцем. Его мучала жажда по Юнги, и это пугало, доводило до слёз. За слипшимися веками Чонгук плыл по синему океану, что мирно покачивался, обволакивал со всех сторон и просачивался сквозь одежду, но не топил, не перекрывал дыхание. Чонгук открыл глаза, и вид перед ним был закрыт чёрной дымкой, но паника еще даже не успела накрыть, как он осознал — камышовое поле не вокруг, а перед ним, как на ладони, и привычно бесчастно горит, скрываясь за чёрным дымом. Сам же Чонгук не в океане — он в небе — и смотрит, наблюдает, зрачки мечутся в поисках источника пожара. Там он видит человека. Лежащего спокойно в самом эпицентре, запах гари еще не достиг рецепторов наивного. Даже не хотелось кричать, не хотелось помочь. Если я страдал, то пусть и он страдает тоже, и все те, кто приползут на это поле после него. Оголённую спину пекло лучами солнца, Чонгука потянуло обернуться, ослеплённый, он прикрыл лицо руками. По спине легким прибоем прошлась ладошка, монотонно и блекло. Чонгук убрал руки от лица, и он, готов поклясться, никогда не привыкнет к свету. — Пойдёшь с нами в магазин? Чимин глядел тяжестью тучи в его глаза, и впервые с самого начала у Чонгука появилось хотя бы какое-то желание. Он хотел, чтобы Чимин больше никогда не смотрел так на него. Встал, приобнимая голое тело руками, одеяло сползло с кровати от жары. Чонгук смотрел в окно и уже видел выход отсюда, дорогу домой, пока его не успел окружить треск огня, чёрная дымка. И в маленькой комнатке, на четыре однотонные стены и одного солнечного, внимательного слушателя, хриплым, полусонным голосом прозвучало: — ...Пойду.