Несказанное

      Алые цветы крови распускались на когда-то белоснежных одеждах йольфа. Перед глазами плясали тёмные пятна, мешая идти. Впрочем, ему не нужно было зрение, чтобы чувствовать силу, исходящую от пленённого зверя. Ренат. Последний в этом королевстве и, возможно, самый последний из всех.       «Почему вы не улетаете?» – каждый раз спрашивала Лелия.       «У вас же есть крылья».       Кулим тяжело опустился у корней огромного дерева. Кровь широкой лентой сползала по одежде, тянулась по вымощенному камнем выступу и растворялась в воде, багряными нитями вплетаясь в прозрачную, безмятежную гладь. Его лента дней скоро закончится, оборвётся, останется лишь рваный край полотна, которое никому не суждено доткать до конца.       «Да и не должно быть у настоящей ленты дней конца», – вдруг думает Кулим. Йольфы не умирают просто так. Йольфы не умирают. Это неправильно. Он видел так много смертей за такое маленькое – для волшебных существ просто незначительное – количество времени. Они вообще редко упоминали это слово в обычной, мирной жизни. Имело ли оно хоть какое-то значение для них, вечно юных, вечно цветущих созданий? Нет. Для них важны были всего две вещи: их бессмертные близкие и бесконечная общая лента дней. Всё остальное таяло, стиралось из памяти, не заслуживало внимания. И у них было лишь одно правило, являвшееся едва ли не гарантией счастливой жизни, если ты его не нарушишь: никогда не влюбляться в людей. Кулим горько усмехнулся. Что-то не уберегло его это правило. Никого из них не уберегло.       Единственным, чего всегда сознательно хотел йольф, чем дорожил, за что был готов бороться до самого конца, была Лелия. Одна, бессчетное количество раз отпечатанная в мозгу, вытканная на его ленте дней, снящаяся, родная, недостижимая. Он рвался к ней, из раза в раз проигрывал, внутренне умирал с каждым из товарищей, пока не остался один, но не сдавался, пока не услышал тех её слов, пока хрупкие руки не оттолкнули его. Это окончательно свело его с ума.       Лелия, такая яркая, смелая, такая красивая. Её образ разъедал его изнутри, как огонь разрушал ренатов. Их убивало то, что позволяло им жить.       «Как же ты могла подумать, что я умер, что бросил тебя одну? И как же я мог не замечать, насколько был жесток?»       Во всех спасательных операциях, в каждом новом плане, в каждой своей мысли он был одержим лишь одним: забрать Лелию из этого ада. И ни разу, с ужасом осознал йольф, ни разу он не подумал о том, что чувствовала она. Если бы в самый первый раз, когда Макии даже удалось увести украденную принцессу подальше, если бы он сам пришёл к ней, ещё помнящий о её чувствах, ещё не сумасшедший, он смог бы – он тысячу раз уверен, что смог – убедить её сбежать. Оставить ту ещё не рождённую малышку с ними, прожить положенный ей человеческий век, а затем забыть и быть вместе, вдвоём, всю оставшуюся вечность. Но его не было с ней тогда. И с тех пор его захлестнула холодная ярость.       Он не верил, что Лелия просто так отказалась от него, не верил, что это чёртова правда. Ему казалась горячечным бредом сама мысль о том, что она хотела остаться там. У него не было никаких доказательств или опровержений. И он сам придумал историю, в которую поверил, возвёл в абсолют. Лелию нужно спасти. Любой ценой. Он не видел, не хотел видеть, отрицал даже малейшее предположение, что она сознательно останется там.       О, какой гнев обуял его, когда принцесса отказалась уйти вместе с ним. Единственное его желание быть с ней окончательно ослепило когда-то светлый разум йольфа. И как сильно он сожалеет об этом теперь.       Когда же это маленькое солнце, согревавшее Лелию своей безграничной любовью, обернулось монстром?       Вода стала совсем алой. Слепая ярость давно сошла на нет.       Рядом, совсем рядом лежал и так же тихо умирал в бесконечной тоске последний огромный зверь.       ***       Когда Лелия прыгала с башни, она надеялась, что умрёт. Потому что понимала, как никогда отчётливо понимала, что уже не сможет жить спокойно, потому что не забудет ни тот ужас заточения, ни жизнь в золотой клетке, ни людское отвращение, ни удивлённые глаза дочери, ни стойкий силуэт Исола. И более того, она никогда не сможет забыть, как любимые, медовые глаза затянула пелена безумия.       Долгие годы существования во дворце сгладили, размыли, почти стёрли из памяти йольфийки ту недолгую пору счастливой, безмятежной жизни. Ткацкие станки, строгий взгляд старейшины, ежедневная стирка тканей, каждый раз оборачивающаяся маленьким приключением, трусливая Макия на крепостной стене, цветы в волосах, прохладный ночной ветер, горячие юношеские руки на талии.       Лелия никогда больше не испытывала тех лёгких чувств, от которых так сладко щемило в груди. Кулим был её крошечным солнцем в их маленьком ткацком королевстве, ничего больше она и не желала. Жизнь среди людей убила всё. Её солнце медленно гасло вместе с ней.       Последним, что она могла чувствовать было отчаяние. Горькое, тёмное, тягучее. Даже там, посреди горящего зала, напротив Исола, высокого, статного, повзрослевшего, с бесконечным выражением вины на лице, человека, который на протяжении всех лет её заключения во дворце спасал и спас сейчас остатки её никчёмной жизни, она не ощущала больше ничего. Ни боли, ни страха. Ей просто хотелось закончить всё это.       Мэдмел, маленькая девочка, не унаследовавшая от матери мифического долголетия, ненавидимая отцом, никогда не чувствовавшая родительской любви, не узнаёт её. Конечно, с чего бы ей узнать ту, кого она видела лишь один раз в своей недолгой жизни, но это становится последней каплей для утопающей в отчаянии йольфийки.       И она неверным движением распускает волосы и бежит к краю башни, вспоминая далёкие слова о том, что у неё тоже есть крылья. Сейчас она совсем не отличается от Кулима, единственная мысль о свободе затмевает все остальные, единственное желание захлопнуть дверь в этот ад и никогда в него больше не попадать ослепляет.       Когда её, в свободном падении потерявшую туфли, с разметавшимися волосами, подхватывает ренат, ведомый Макией, она даже не может радоваться. Её охватывает страх, и она, судорожно вцепившись в подругу, глазами полными неверия и ужаса смотрит на замок, на Мэдмел с гувернанткой, на Исола – Лелии кажется, что он облегчённо вздыхает и кивает ей на прощание, а в глазах его плещется печаль. Она надеется, что ей просто кажется.       И мельком, совсем случайно, пролетая над тем местом, где раньше держали ренатов, она видит размытый бело-красный силуэт, словно бы путник решил отдохнуть под сенью огромного древа. Вот только она знает, что этот йольф больше никогда не откроет глаза, не посмотрит на неё со сладкой, медовой нежностью, не тронет за руку.       Она плачет, громко навзрыд плачет, утыкаясь лбом в узкую спину Макии. Ей не нужно было ничего: ни богатств, ни власти, ни положения в обществе – она была от этого слишком далека. Ей всего лишь нужна была любовь, его любовь и любовь её дочери. И ничего из этого она не получила.