Этот любящий мучитель — самый жестокий оттого, что он любил и за то мучил себя и его. Л.Н. Толстой
Горячая вода обжигает кожу. В маленькой душевой жарко и нечем дышать, но Уилл стоит под огненными струями, стоит, запрокинув голову, закрыв глаза, и не чувствует жара. Кожа постепенно становится красной, угрожающе краснеют и рубцы от ран. Уилл не чувствует обжигающих прикосновений. Он чувствует только боль — и она не имеет ничего общего с тем, что он уже почти полчаса стоит под горячей водой. Дождь идёт весь день. С самого утра до самого вечера, то утихая, то вновь набирая силу, но не прекращаясь ни на мгновение. Тяжёлые крупные капли стучат в окна, дрожащими ручейками спускаются по стёклам вниз. Уиллу всегда нравилась осенняя дождливая погода — в такие дни можно было укутаться в одеяло, обложиться тёплыми, зевающими собаками, лениво почесывать их за ушами, пить виски, смотреть в окно и думать о том, как неуютно и сыро на улице и как хорошо здесь, в его маленьком доме, издалека похожем на лодку, плывущую сквозь дождь по морю. Ритмичный, монотонный перестук капель действовал на него успокаивающе, и, когда Уилл засыпал под ливень, сидя с собаками на диване, ему не снились кошмары. Сейчас все не так. Нет собак. Нет дома. Нет виски, нет тепла согревающих его собачьих тел. На календаре — январь, и все, что теперь осталось, кроме этого промозглого январского дождя и неуютного номера гостиницы, — непрекращающаяся ноющая боль, усиливающаяся с каждым часом. А еще Ганнибал, сидящий за столом в их общей единственной комнате. Уилл знает, что он тоже это чувствует. Знает и то, что старые раны, даже давно затянувшиеся, даже оставившие после себя только шрамы, всегда ноют в сезон дождей, болят на плохую погоду, не дают уснуть. Он проводит мокрой ладонью по длинному шраму на животе, впивается ногтями в кожу. Новая вспышка боли — в этот раз от его же руки — обжигает куда сильнее горячей воды. Уилл судорожно вздыхает, опускаясь на пол душевой, втягивает носом воздух, когда дыхание перехватывает. Эта боль — другая. Какая-то живая, настоящая. Сидя на кафельном полу под льющейся на голову водой, Уилл чувствует, что и сам он ещё жив, ещё умеет дышать, ещё не всё потеряно… А потом его отпускает, и возвращается прежняя боль — монотонная, тянущая и нудная. С трудом он встаёт, держась за стены, выключает воду, вытирается мягким махровым полотенцем, вдавливая его в тело и безуспешно стараясь, чтобы ткань сильнее оцарапала кожу, выходит из душной маленькой ванной. Долго стоит в коридоре, перед неплотно закрытой дверью, не решаясь войти в комнату, где сидит Ганнибал. Уилл не хочет его видеть. Не хочет слышать его слова, сам голос его не хочет слышать. Горло сжимает неприятным спазмом, горечь на языке смешивается со вкусом обиды. Они чужие друг другу. Между ними не осталось ничего, кроме старых шрамов и какого-то ненормального, болезненного понимания друг друга с полуслова, с полувзгляда… Общая память, общая кровь. Больше ничего, ни эмоций, ни чувств, ни ощущений. Все выгорело, развеялось по ветру, утекло в землю вместе с кровью Дракона. Тогда Уиллу казалось, что это прекрасно. И тогда же все прекрасное закончилось — началось обыденное. Серое, тоскливое, немое. Все, что связывало их двоих, окаменело, превратилось в незыблемую твердь, неподвижную и холодную. Они оба в розыске, живут в одном номере, спят в одной постели. Это все, что есть теперь между ними общего. Даже кофе Уилл предпочитает другой — обычный растворимый с молоком или в маленьком бумажном стаканчике из автомата. К тому кофе, что варит себе Ганнибал по утрам, Уилл так и не смог привыкнуть — такой напиток можно было бы попробовать, посетив кафе или ресторан, но не пить его каждый день. Восприятие Уилла за последнее время и так заметно притупилось, чтобы добивать его подобными привыканиями. Или же притупилось оно оттого, что боль в старых шрамах, отдающаяся эхом по всему телу, не прекращается вместе с проклятым январским дождем. И затмевает собой все остальное, кроме, пожалуй, проклятых мыслей, беспорядочно роящихся в голове. Уилл так и не решается войти. Накинув куртку прямо на белый гостиничный халат и сунув босые ноги в ботинки, он хлопает дверью и идет курить на общий балкон. Обезболивающие ему положено принимать дважды в день — так сказал Ганнибал. Хотя толку от них никакого — боль лишь становится тише на пару часов, чтобы потом, словно издеваясь, возвратиться с новой силой. Ганнибал говорит, что так и должно быть. Интересно, сам он терпит это так же, как Уилл, или позволяет себе пить таблетки чуть чаще, чем два раза? От одной мысли об этом почему-то становится горько. Сигарета дотлевает до фильтра, и губы тотчас облизывает жаром, словно раскалённое железо касается. «Чччерт…» — шипение вполголоса, летящий вниз огонек выпавшего из приоткрытого рта окурка, мгновение — и рыжая мерцающая точка гаснет, завертевшись в полете со второго этажа неказистой гостиницы с неостекленными общими балконами, продуваемыми всеми ветрами. Уилл зябко ежится в своей лёгкой куртке и вытаскивает из помятой пачки вторую. Дождь не думает прекращаться. Проклятые затяжные дожди, серые, ледяные, жуткие — январь на календаре. Но небу не прикажешь, не попросишь остановиться. Не то что себе, как тогда, на самом краю обрыва, он заставил себя замереть в одном маленьком шаге от пропасти. Он ведь хотел, на самом деле хотел, чтобы все закончилось в тот момент, когда они оба были на пике эйфории. Потому что знал: ничего ярче, ничего острее уже не будет — слишком сильный огонь разожгла в нем кровь Дракона на его же собственных губах. Он знал… но, посмотрев в последний миг в глаза Ганнибала, так и не смог шагнуть в бездну. Уилл усмехается собственным мыслям, втягивая дым глубоко в лёгкие. Ещё каких-то несколько минут, пока тлеет сигарета в руке — и ему придется вернуться в номер. Открыть дверь, войти в комнату. Посмотреть — снова — Ганнибалу в глаза, в его янтарные глаза с золотым ободком вокруг черного зрачка. В глаза, которые не хочется видеть вовсе. Очередной окурок летит вниз, рассыпая в полете последние искры, и Уилл, стиснув зубы, все же возвращается в номер. Кладет ладонь на ручку двери, нажимает медленно, будто бы все ещё сомневается. Но выбора у него нет, и он, угрюмо опустив голову, слегка хромая, делает шаг в дверной проем, подходит к дивану, садится на краешек, чуть поднимает взгляд. Как раз вовремя. Ганнибал наблюдает за ним, развернувшись в кресле за столом, вертит в длинных пальцах остро заточенный карандаш — и весь вид его выдает странную встревоженность, словно он ожидает чего-то. Уилл смотрит ему в лицо. Старается, чтобы во взгляде читалось хоть что-то похожее на равнодушие, но и сам чувствует, что терпит провал. Впрочем, не только он. Зрачки у Ганнибала сужены, и, хотя его шрамы тоже ноют, Уилл знает, что он не покажет вида. — Скажи, — произносит Ганнибал — без предисловий, без вступительных речей. Непохоже на него. Уилл вздрагивает, чуя разливающееся в воздухе напряжение, смешанное с отчаянием и болью. — Скажи мне, о чем ты думаешь прямо сейчас. В ответ хочется съязвить, бросить колкую фразу ледяным тоном, но сил уже нет. Ни сил, ни желания. Слишком долго он простоял, пялясь в дождь на балконе… слишком долго он уже здесь, проживает суррогат жизни рядом с этим человеком, чтобы хоть какие-то настоящие эмоции ещё остались. Кроме усталости и желания не просыпаться по утрам. — Мне нечего тебе сказать. Больше нет. Упасть навзничь на жесткое сиденья дивана, вытянув ноги, — как же болит спина, словно разваливается — и наконец, щёлкнув в очередной раз зажигалкой, снова вдохнуть по привычке успокаивающий ароматный дым. Чуть легче. Ганнибалу не понравится, что он курит в их комнате, но Уиллу уже все равно. — И все же, — Ганнибал протягивает руку, требуя сигарету. — Мы оба знаем, что нам нужно поговорить. — Ну, если нужно, — Уилл устало закрывает глаза и отдает сигарету Ганнибалу — вслепую, не видя его руки, — тогда говори. Ганнибал молчит в ответ мучительные несколько секунд. Вместо карандаша у него в руках сигарета, он аккуратно тушит ее о край металлической линейки, лежащей перед ним на плотном коричневатом листе бумаги вместе с россыпью карандашей, потом задумчиво подносит к лицу и вдыхает запах. — Тебе это помогает? — наконец произносит он. Уилл, не оборачиваясь к нему, молча пожимает плечами. Вздыхая, Ганнибал бросает сигарету в мусорное ведро, встаёт со своего места и подходит к дивану. Уилл слышит его лёгкие, едва слышные шаги за спиной — но все равно вздрагивает, когда ладонь Ганнибала опускается на его плечо. На то плечо, где остался шрам от ножа Дракона. — Болит настолько сильно? В голосе слышится забота — неподдельная, искренняя. Уилл усмехается про себя: Ганнибал на самом деле не чувствует вины, и они оба хорошо это знают. — Тебе самому прекрасно известен ответ. — Прошлое всегда оставляет следы. Шрамы напоминают нам о том, что… — …прошлое реально, — с раздражением заканчивает Уилл его фразу. — Когда мы выбираем настоящее, мы редко думаем о том, что оно вскоре станет прошлым. И что мы можем о нем пожалеть. — Ты жалеешь? — Нет, — Уилл морщится, отрицательно качая головой. — Не об этом. Я жалею о том, что это продолжается и я не в силах больше ничего изменить. Ганнибал молчит ещё некоторое время, проводит пальцем по шраму от раны на его щеке, которую зашивал сам, своими руками, как и плечо. Потом говорит — тихо, почти шепотом: — Боль утихнет, когда закончится дождь. Старые травмы реагируют на изменение погоды, потому что в повреждённых тканях нарушена нервная проводимость, и… — Я не о боли, — перебивает Уилл. — Ты знаешь, что не о ней. Не только о ней. — Ты хотел, чтобы все закончилось. — Я и сейчас этого хочу. — Но разве смысл не в том, что вслед за концом приходит новое начало? Уилл наконец поворачивается к нему, впивается пальцами в воротник его рубашки, притянув к себе, смотрит в глаза, в янтарную глубину зрачков, будто желая разглядеть в них то, что скрывается за внешней невозмутимостью. — Ты ведь чувствуешь то же самое. Ведь чувствуешь? Скажи. Ганнибал мягко высвобождается из его хватки, разглаживает помятый воротник и возвращается к своему столу. — То, что я чувствую, Уилл, — произносит он, — лишь реакция тела на изменение атмосферного давления. Ничего, что может угрожать моей жизни, в этом нет. Будет весьма неплохо, если ты тоже начнёшь так думать — интенсивность болевых реакций сильно зависит от того, какое внимание мы им уделяем. Конечно, он прекрасно понимает, что подразумевал заданный ему вопрос. Уилл резко встаёт с дивана, выхватывает из шкафа свои джинсы и быстрым шагом покидает комнату.***
На улицах по-новогоднему холодно и празднично: город мерцает тысячами огней, светится и переливается, как разряженная ёлка, сияет стеклянными витринами и вывесками магазинов, зовущих праздных зевак заглянуть внутрь, соблазниться выставленными на полках безделицами и оставить на кассе изрядную часть содержимого кошелька. Уилл стоит возле одной из таких витрин и курит, выпуская в небо лёгкие облачка серебристо-сизого дыма. Зонта у него нет, и дождь льется ему на голову и плечи, забирается под воротник, заставляя вздрагивать от каждого мокрого прикосновения ледяных капель. Холодно. Праздничные огни светятся, создавая иллюзию тепла, но не согревают нисколько. Уилл зябко ежится, закутываясь в тонкое пальто, и, небрежно бросив под ноги дотлевшую до фильтра сигарету, закуривает вторую. Пальцы у него уже онемели, и он мало что чувствует ими: когда очередной окурок обжигает фаланги, он почти не замечает этого. Прохожие идут мимо по своим делам. Уилл наблюдает за ними из-под спадающих на глаза мокрых волос: вот изящно одетая женщина с продуктовой сумкой — спешит с работы к семье накрывать стол мужу и детям; вот небольшая компания парней и девушек — улыбающиеся лица, светящиеся, яркие, у кого-то есть зонт, кто-то ловит языком дождевые капли, — эти явно торопятся куда-нибудь в бар продолжать отмечать отгремевший недавно праздник; вот мужчина под зонтом и с букетом роз, выглаженный, одетый с иголочки — наверняка идёт на свидание в какое-нибудь уютное кафе с хорошей музыкой и вкусной едой. Подумав о еде, Уилл невольно вздыхает, сразу вспоминая званые ужины Ганнибала. О самом Ганнибале он не перестает думать ни на секунду — но возвращаться ему не хочется. Вечер близится к ночи, и становится ещё холоднее. Уилл обматывается шарфом, потому что холод пробирает до костей, отдаваясь во всем теле неприятным ознобом, и прячет руки в карманы. Онемевшее тело на время перестает болеть, и он рад хотя бы этому: чувствовать холод не так мучительно, как постоянную ноющую боль. Если бы можно было мысли заморозить так же. Уилл не думает. Упорно убеждает себя не думать. Не размышлять о том, что ждёт его дальше, что было бы, сложись все по-другому, чего не случилось и что случилось бы, выбери он другой путь — какой угодно, но только не этот. И со страхом понимает, что никакого другого выбора у него и не было, потому что он сам себя его лишил ещё в тот миг, когда согласился на просьбу Джека поймать Дракона. С этого момента все дороги вели сюда, в этот день, в гостиницу с номером на втором этаже. К Ганнибалу. Осознав это, Уилл усмехается горько и тоскливо. Дождь становится чуть слабее, а людей на улицах — меньше. Закрываются магазины, витрины завешивают изнутри. Уилл переступает с ноги на ногу, разминая затекшие мышцы, а потом медленно направляется в сторону, подальше от ярко освещенных центральных улиц, вглубь города. В паре кварталов отсюда, под мостом через канал, где он ловил иногда здешнюю мелкую рыбёшку, Уилл, сам не зная зачем, устроил тайник: маленький глок с глушителем и патроны к нему. Он не думал, что когда-нибудь это ему понадобится, и если бы они с Ганнибалом уехали из города раньше, не стал бы забирать пистолет с собой. Но сегодня ему не оставили выбора. Он сам себе его не оставил — если он не сможет закончить все сейчас, дальше будет только хуже, пока эхо отзвучавшего "Это прекрасно" не растворится без следа. А он не хочет этого больше всего на свете. И ещё — боль наконец-то отпустит его. Их обоих. Когда Уилл возвращается домой — промокший насквозь, грязный и замёрзший, — Ганнибал уже спит. Несколько секунд Уилл смотрит на него спящего, следит за тем, как мерно вздымается и опадает его грудь, вглядывается в укрытое ночными тенями лицо. А потом снимает пистолет с предохранителя и поднимает руку. Боль возвращается в едва начавшее согреваться тело — сильнее прежнего, на этот раз врываясь внутрь пульсирующими толчками, и Уилл вспоминает, что не пил сегодня обезболивающее. Ганнибал просыпается за секунду до того, как он нажимает на спусковой крючок. Приглушенный выстрел все равно разрывает ночную тишину оглушающе резким звуком, и его подхватывают часы, отбивая стрелками полночь. Словно в замедленной съёмке, стоя где-то в стороне, Уилл наблюдает, как дёргается тело Ганнибала, выгибаясь дугой, как тяжело опускается на кровать, как изумление на его лице сменяется застывшей маской укора, как во лбу, наливаясь темнотой, угрожающе чернеет аккуратная маленькая точка… Голова взрывается болью так, что Уилл впивается пальцами в мокрые волосы и жмурит глаза, тяжело дыша. Секунда, другая… Тиканье стрелок звучит как череда выстрелов. Уилл поднимает пистолет снова и приставляет к своему виску. Рука его не дрожит.