Bezaubernder Teufel

Bezaubernder Teufel - очар. дьявол Штандартенфюрер стоял у окна и нервно постукивал пальцами по тёмному дереву курительной трубки, когда в дверь учтиво постучали. На петлицах его безупречно выглаженного кителя сверкали дубовые листья - знак превосходства над своими слабостями. Над страхами войны, сурового, кровопролитного, беспощадного действа, в которое затянула его судьба. Николаус Ягер - один из тех, кто добивается своего самым трудным и естественным путем. Здесь, в концентрационном лагере, вокруг него суетливо щелкали каблуками штабные офицеры, кто с поручением старшего по званию, кто с кипой бумаг, которая позже свалится ему, ветерану, стоявшему в тридцати километрах от Москвы, на рабочий стол. Бумажная волокита... Какое унижение для человека, чье лицо испещрено шрамами - метками боевого крещения. Травма нисколько не уродовала его аристократического лица. Наоборот, скулы немца становились острее, а взгляд потухших глаз приобретал суровый оттенок. Когда-то зимой сорок первого сослуживцы видели в нем талант командира, но его значение преуменьшала одна маленькая деталь. Глаза. Кристально-голубые глаза гауптмана выражали наивность и интерес ко всему, что его окружало на поле боя: дыхание ветра, тонкие стволы осин, силуэты деревенских домиков. Они переливались перламутром в лучах солнца, отраженных от ледяных снежинок, и далеко не каждому удавалось сохранять невозмутимое выражение лица рядом с Клаусом. Черт, он даже отрастил бороду, чтобы скрыть в себе, как он считал, недостаток и глупое недоразумение! Невероятное чутье позволяло танкисту предвидеть опасность за сотни метров, а тактика талантов германской школы, отточенная и подогнанная под себя не менее талантливой головой, не позволяла ошибаться. Не позволяла, пока его рассудок не сковали и не вышвырнули вон собственные демоны. Но плата за мастерство в своём деле есть плата за мастерство. -Herein (Войдите), - бросил эсэсовец без особого любопытства. Одна из створок двери отворилась, и в кабинет зашёл Тилике. Доведенная до автоматизма дисциплина в войсках СС - то, к чему невозможно привыкнуть. Солдат вытянулся и прищелкнул каблуком так, что Ягер невольно развернулся. - Herr Standartenführer. (Герр штандартенфюрер.) - Хайн задрал голову, всем своим видом показывая, что не скажет больше ни слова. За окном как назло даже собаки позатыкали пасти. Только частое дыхание последнего рассекало тишину, как острие штык-ножа рассекает тело, оставляя смертельную рану. Лицо танкиста переменилось. Глаза на миг сверкнули отголоском чего-то яркого, ледяного, далёкого, и снова потухли. Он тряхнул рукой, опуская рукав, бросил беглый взгляд на часы, затем снова на Тилике. Тот еле заметно кивнул и этого жеста было достаточно, чтобы выбить старшего офицера из колеи. Перед глазами заново пролетела вся его никчемная жизнь. Все три раза, когда он не без помощи Сатаны выкарабкивался с того света, не теряя хватки. Но последний раз он не падал в безызвестную пропасть, а скользил, оглядываясь по сторонам, и только двум на всем белом свете известно, почему. День был определённо хорош. Ветер стих настолько, что полосатые ветроуказатели совсем перестали колыхаться, а высочайшие макушки деревьев едва заметно подрагивали. Солнце ласкало бордовые крыши офицерских корпусов и сапоги шарфюреров на плацу. Здесь оставались самые жестокие бойцы: вид и особенно запах концлагерных ужасов выдержать мог далеко не каждый, что уж говорить об их вершении. Впрочем, на фронте лагерные расчеты все равно считались тыловыми крысами. Чёрные каски застыли в ряд, как фигуры на картинах Дега. Солнце стояло в зените, и ничто не отбрасывало тени на порочный камень. Кроме бессознательного тела, подвешенного в бетонной коробке с одним-единственным окошком под самым потолком. В камере было холодно и сыро, стены проела грязь, кровь и желчь, потому свет, который падал сюда, приобретал неприятный желтушный оттенок. Металлическая дверь отворилась, и в комнату вошло несколько человек в военной форме и с автоматами наготове. Последний был без оружия, но нёс с собой ведро холодной воды. - Weit floh von uns. (Далеко убежал от нас) - заговорил ведущий солдат. - Abschaum (Сволочь) - добавил коренастый шарфюрер, идущий следом. Пленник разомкнул иссохшие губы, но двигать ими было слишком тяжело. Звякнули цепи, ледяной поток, обрушившийся прямо ему на голову, заставил тело дернуться, а нутро - болезненно взвыть. Резкие движения натянули кожу, и раны, которые ещё толком не затянулись, разорвались и начали кровить с новой силой. Солдаты брезгливо отошли к противоположной стене, облокотившись на стволы верных МР. Никто не желал марать обувь в смешанной с кровью воде. Она вязко растекалась по полу, заливая тёмные трещины и застывая там навсегда. Железистый запах наполнил помещение, и немец с ведром стал тереть нос рукавом. Николай разомкнул веки. Безумно болели перебитые ноги, до потери пульса его мучила жажда. Перед ним стоял заградительный патруль, которому удалось перехватить беглецов почти сразу же за мостом. Провал в памяти. Младший лейтенант не помнил, как оказался в таком до боли знакомом месте. Стена, по которой он шарил, до крови раздирая руки в поисках слабых мест, чтобы спланировать очередной побег... У одного рука лежит не на стволе оружия, а на коробе. Горячий небось, стрелял недавно, скотина. Непреодолимое желание высунуть язык и ловить капли ржавой воды, стекающей с волос прервал негромкий стук. - Geh raus! (Выйти!) - раздался знакомый голос, перебиваемый слаборазличимым стуком. Солдаты стали стягиваться к выходу, а Николай все смотрел на предположительно нагретый ствол МР-40. Шарфюреру не понравилось, как обводят взглядом его боевую собственность, и в следующую секунду советский танкист согнулся пополам от тычка под ребра. В глазах помутнело, голова закружилась, и криков "Geh zurück!" (Отставить!), а затем тихо добавленное "Ich werde mich mit ihm befassen..." (Я сам с ним разберусь) он уже не услышал. Цепи на руках не дали ему вновь свалиться на пол без сознания. Голова безмятежно опустилась на концлагерные лохмотья, болтавшиеся на груди. Сухие глаза. В организме не хватало воды даже для маленькой слезинки. Вокруг было тихо, а за дырой в стене, именуемой окном, пахло сигаретами. Эсэсовцы вышли вон, и от нечего делать пускали такой сладкий и одновременно едкий дым, ещё сильнее терзая младшего лейтенанта. Через пару минут картинка перестала двоиться, ещё через минуту перестала быть мутной. Немец нетерпеливо шевельнулся и отделился от стены, как тень собственных сомнений в происходящем. Он повернулся к солнцу, и оно осветило страшную конструкцию наподобие шины Крамера на одной ноге. Деревянный стук усилился, и за второй ногой вскоре показалась трость. - Ich bin da, Nikolai. Immer nich da. (Я здесь, Николай. Всё ещё здесь) - не веря ни одной частичке увиденного проговорил Клаус. Его свободная рука с кромки фуражки переместилась на пряжку ремня. Ивушкин из последних сил поднял голову и сухо сглотнул. - Жи.. Живой что ли? - удивление сменилось жуткой ненавистью, - гнида фашистская... - просипел он, но вышло отнюдь не так гордо и доходчиво, как он себе представлял. Горло опять запершило, и лейтенант закашлялся. Немец ткнул носком сапога брошенное солдатами ведро, неуклюже нагнулся за ним и протянул пленнику. - Trinke (Пей), - отстранённо говорил он, наблюдая, как русский пьёт, а затем жадно глотает капли, стекающие по стенкам ведра. Когда вода закончилась, Николай позволил себе вдохнуть полной грудью и откинуть голову назад. Впервые его охватило невыносимое отчаяние. Всякий раз, вырываясь на свободу, он попадал обратно в клетку, и с каждым разом она становилась для него ужаснее, ибо нет ничего более отвратительного, чем чужбина, ставшая роднее собственного дома. - Расстояние.. 50 метров. Солнце за твоей спиной вставало. Видимость. Почему ты, - лейтенант тряхнул головой, - почему не разнес меня в щепки? - тихо, так тихо, что слышно было, как язык отскакивает от неба. Штандартенфюрер только нахмурил брови на его слова. - Дубина. Вай... Вар.. Фюнф унд нуль метров, шиссен мимо почему? Немец задумался. Достал из нагрудного кармана маленькую книжечку и веером пролистал. Потом бросил это дело и медленно произнёс: - Panzerturm. Schild. Panzerketten. Ich wünsche dir nicht den Tod. (Башня. Щит. Гусеницы. Я не хотел тебя убивать. ) Николай долго не думал, а просто шумно сплюнул врагу прямо под ноги. Клаус сдержал смешок и посмотрел в его измученные, прожженные глаза. - Nikolai, - помогая себе тростью, эсэсовец подобрался ближе, - dich нье хотет смерть, - поглядывая в разговорник, весьма паршиво продолжил на русском. Как же много хочется сказать, а изъясняться на самых странных языках мира сего отнюдь не легко. Лейтенант упрямо отвернулся, но его грубо вернули за подбородок в прежнее положение. Ему ничего не оставалось, кроме как разглядывать лицо Клауса. Единственное лицо, которому он за три года плена доверил свое имя. Которое доверяло ему больше, чем следовало бы рассудительному командиру. Глаза Ягера вновь засверкали лазурью, как при их первой встрече в камере, и Николай почему-то понимал, что ТАК он смотрит только на него одного. - Warum hast du... nicht geschossen? (Почему ты не выстрелил?) - не отпуская, спросил Клаус. - Сука ты, Николаус. И жизнь моя. Тоже сука. - горечь промелькнула в чертах лица русского, вспоминающего, как не хотел отпускать чужую руку. Скулы предательски дрогнули, и немец расценил это как позволение. Большой палец прошёлся по впалым щекам, окаймил ухо и вернулся на подбородок. Ивушкин выдохнул и тут же получил резкую пощёчину. - Das ist für mein Hinken. (Это за мою хромоту) Клаус снял с цепей ограничитель, и ослабленный лейтенант со звоном рухнул на измазанный в крови пол. Не успев подняться, плененный рефлекторно свернулся в клубок. Следом за горящей щекой загорелось знакомое подреберье, куда аккурат попал новый удар. Николай взвыл. -Das ist für betrogen mich. (Это за то, что обманул меня) Его небрежно перевернули носком сапога и вытерли кровь с лица. Клаус шипел, ибо каждое движение давалось ему со страшной ломотой в раздробленной ноге, но отступаться от своих намерений было поздно. Кое-как извернувшись, чтобы не тревожить хирургическую конструкцию, немец присел. Запястья русского были пригвождены к полу отечностью и усталостью, поэтому Ягер без сопротивления взял его за ворот рубахи и приподнял. - Und Das... На секунду Клаус засомневался. Лейтенант дышал отрывисто и быстро. Взгляд его был направлен прямо в душу, а губы бесстыдно приоткрыты. Немец коснулся их пальцами, будто проверяя, не нанесёт ли своему русскому ещё больше вреда. Подушечки пронзило током от лёгкого ответа на прикосновение. Штандартенфюрер никогда не признает своего поражения. - ...ist fur Eroberung mich. (За то, что покорил меня. ) - шепнул Ягер в чужие губы, перед тем как утонуть во второй раз. Непокорный. Подлежащий уничтожению. Бумаги не умеют говорить, только отражать чей-то бессмысленный трёп. Младший лейтенант никогда не признает своего поражения. Но только сейчас, только для него, русский податлив и смирен. Потому что знал ответ на вопрос немецкого аса. Потому что, пускай даже образно и специфично, понял каждое слово, произнесенное немцем с придыханием. Николай больно кусает его за нижнюю губу, чтобы хоть как-то отомстить за побои, и тут же получает укус в ответ. Звенят цепи - лейтенант притягивает к себе темноволосое проклятье, посылая к черту всех и вся. Две дуэли. Две ничьи. Это хоть что-нибудь да значит. Николаус целует грубо, несдержанно, чувствуя, как за его спиной вырастает стена из шипов. Он бы не пришёл сейчас, если б не почувствовал столь сильной хватки на своей ладони и растерянность русского. Он был одержим, но одержимость эта сгинула бы вместе с ним в ближайшем бою. Николай целует мягко, осторожно, ощущая, как отбитые лёгкие упорно не хотят вбирать в себя воздух в рваные перерывы. Николаус думал, что обрёл власть над себе равным, а Николай усмехался, наблюдая, как офицер СС вьется аки кобра вокруг его укротительской флейты. Теперь не стыдно вспоминать. - Ich werde herausfinden, was ich tun soll. (я что-нибудь придумаю) - пообещал штандартенфюрер, нехотя отрываясь и облизывая место укуса, - meine bezaubernder teufel (мой очаровательный дьявол) Руки соскользнули с чужого лица, и Ягер улыбнулся, наблюдая, как Николай очерчивает на себе его прикосновения. Когда-нибудь они пустят себе пулю в лоб. Но только вместе. И только не сейчас.