Другие времена

Это был самый обычный грузовичок с надписью на боку: «Соки-Воды». Белая краска облупилась, и вблизи было видно, что писали наспех, неаккуратно, однако Миша избегал его разглядывать. Два или три раза в неделю грузовичок появлялся на рассвете, час-два стоял в их узком переулке у двухэтажного белого дома, который был занят каким-то учреждением, а затем незаметно исчезал. Водителя Миша ни разу не видел и только один раз заметил, как с подножки спустился человек в гимнастерке, вытащил с пассажирского сиденья сверток в коричневой бумаге и зашагал в сторону здания. - Ты опять не спишь, - сказала мама, беспокойно заглянув в комнату Миши. В руках она держала поднос с чаем. – Опять думаешь про свой завод? Она сильно сдала за последние месяцы, особенно после того, как Мишу исключили из партии за потерю бдительности. - Про наш завод, - привычно поправил он, хотя завод уже был вовсе не его. Ни новенькие цеха, построенные по американскому образцу, ни скучные стены заводоуправления, где частенько толпилась веселая рабочая молодежь, проводились комсомольские летучки, а приезжие агитаторы из ЦК читали лекции на самые разнообразные темы. Мама мелкими шажками пересекла комнату и поставила чай на письменный стол. У нее тоже были привычки, от которых трудно избавиться, и она заварила чай в чайнике, который купила Вера, как делала это пятый год подряд. - Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? - Спасибо, мама, не надо, - Миша не мог оторваться от разглядывания чайничка. Он старался не вспоминать о Вере. В последние дни перед ее уходом ему казалось, что ее будто подморозили – таким бледным и неподвижным стало ее лицо после известия о его исключении, она будто ушла в себя так глубоко, что все вокруг перестало иметь какое-либо значение. В последний раз она ожила, когда собирала свои вещи: платья, туфли, мелочи, которые он дарил, и прежде чем замерзнуть навсегда, упрекнула его в том, что он сломал ей жизнь, и если бы она знала… - Ты звонил Гене? - Нет. - Почему ты не хочешь ему позвонить, Михаил? – от волнения она заговорила, как много лет назад, когда отчитывала его за то, что он валял дурака вместо того, чтобы заняться уроками. – Он был твоим другом, неужели он не может объяснить ТАМ, - мама кивнула куда-то наверх, - что ты не знал этого Павловского и никогда не говорил с ним о политике. - ТАМ не объясняют, - ответил Миша. – Павловский был моим заместителем, и я бывал у него в гостях. Не стоит об этом говорить. Пройдет время, разберутся. Мама ничего не ответила и покачала гладко зачесанной головой. …Все началось со старого кладбища и часовни при кирпичном заводе. Прежние его хозяева, «буржуи», как презрительно называл их Генка, устроили здесь семейный склеп, и в последние несколько лет почти каждые три месяца Миша, как директор завода, получал обращение от трудящихся, которые жаловались на то, что культовые постройки мешают воспитанию детей в здоровом атеизме и рождают у них в умах нежелательные ассоциации, кроме того, многие несознательные работницы продолжали ходить на службы, которые вел полуслепой священник, чем-то похожий на корягу; рабочие предлагали устроить в часовне склад или пустить ее кирпич на хозпостройки, которых так не хватало в рабочем городке. Конечно, они были правы, но у Миши никак не доходили руки до кладбища; помимо производственных дел, он выхлопотал, чтобы помещичью усадьбу – романтический парк с заболоченным прудиком, господский дом, кухню, маслобойню и кузницу передали заводу и устроили в зданиях квартиры для нуждающихся семей; на месте памятного камня, который был воздвигнут в память буржуазной войны 1812 года, он устроил лекторий для культурного отдыха и намеревался здесь же построить детские ясли-сад и фабрику-кухню за заводские деньги, чтобы рабочие могли тратить больше времени на культурный досуг, а не на пьянку. «Ты слишком мало времени уделяешь рабочему классу, - говорил ему Генка, с новой, неприятной усмешкой, которая появилась с тех пор, как его по путевке призвали в органы. – Смотри, дорогой товарищ, не отрывайся от рабочих. С твоим происхождением…» - и он неодобрительно кривился, но тут же хлопал Мишу по плечу и улыбался, давая понять, что шутит. Возможно, Миша не торопился и потому, что ему чем-то нравилась эта часовня. Она стояла на самом краю кладбища, светлое пятно среди листвы и бестолковых могил – в последние годы здесь начали хоронить горожан, и могилы на маленьком кладбище налезали, наслаивались друг на друга – кресты, металлические пирамидки со звездочками, краска на которых облезала после первого дождя, старые памятники из черного камня – все эпохи смешались в этом месте, и священник в черной рясе с трясущимися от старости руками подходил к этому безумному месту вне времени как нельзя кстати. Миша часто гулял по его владениям, когда у него выдавалось время, он читал эпитафии, восхищаясь тем, как просто и сильно горевали современные люди и что их горе выражалось откровенней, честней, чем прежнее. «Спи спокойно, мой милый комсомолец» - прочел он один раз на дощечке, на которой было только имя и год смерти. «Не могу без тебя жить, забери меня с собой», - признавался неведомый автор на могиле Л.Федорова, умершего в 1935 году. Сильные, честные люди, которые понимали, что нет никакого потом и что жить надо здесь и сейчас, чтобы принести пользу молодой стране. - Надо заканчивать с этим рассадником опиума для народа, товарищ директор. Хватит тянуть кобылу за хвост! - звонко заявила ему комсомолка Кедрина, подав обращение в последний раз. – Наше комсомольское собрание приняло решение провести сегодня антирелигиозную акцию. Будем раскулачивать старых буржуев! Тогда Миша не стал ничего спрашивать, он был занят отчетом для наркомата промышленности и торопился закончить его в срок, чтобы рабочие получили премию к концу квартала. С работой он закончил только на рассвете, и рано утром, до гудка, пошел прогуляться, чтобы проветрить себе голову. На свежем воздухе стало легче, и он по привычке свернул к кладбищу, однако здесь чувство спокойствия его оставило. В этот ранний час двери часовни были распахнуты, и священник в черной рясе копошился на пороге вместе с двумя бабами, туго закутанными в платки, несмотря на позднюю весну. Они подняли головы одновременно, будто почувствовали его приближение, и священник шагнул вперед, выставив вперед бороду. Под его ногами виднелся какой-то мусор: песок, кости, разбитое дерево. - Убираетесь? – дружелюбно спросил Миша, кивнув на мусор. - После ваших комсомольцев, - буркнула одна из баб. – Не люди, а дикари, прости Господи. Священник обернулся к ней, укоризненно взмахнув руками, и она замолкла. - Видите ли, это дело такое. - конфузливо сказал он. Его голос Миша слышал впервые: неуверенный, тихий, привыкший, что его сейчас оборвут. – Поверьте, я не против государства, хотя в некоторых случаях – да-с, я человек старый, - не могу понять его методов. Хорошо, вы против религии, это я понимаю, но почему вы против истории? - В каком смысле? - Да вот, вчера… Нехорошо получилось… Ваши молодые люди явились сюда с транспарантами и дудками… Распугали всех прихожан… Выгнали меня, но это ладно, я человек старый… А затем двое из них расколотили пол в часовне, вынули гробы старого помещика – Оленина и его жены, и… и… - Что? – резко спросил Миша, и священник совсем увял. - Выбросили их останки на землю. Подумайте только, вы ведь человек интеллигентный – героя войны и на землю! Такой позор! И я даже не говорю об этих детях, которым дурят головы… - Прекратите, - поморщился Миша. Ему стало неприятно от этого разговора. Даже если бы он знал о том, что именно планируют комсомольцы, то вряд ли смог бы их остановить. А разговоров бессмысленных он не любил. - Да, да, - забормотал священник. – Я знаю, что вы коммунист. Я помню. Просто хочу сказать, что все-таки все имеет свои границы. Они защищали нашу страну… А их выбрасывают. Нехорошо это. - У рабочего класса, - наставительно сказал Миша, - нет «своей» страны. Рабочий класс интернационален. Простите, я тороплюсь. - Но все-таки… Это же память. Культура. - Культура. Но буржуазная. Священник затих и потряс своими космами, которые выглядывали из-под черного головного убора (Миша забыл, как он называется). Он хотел было сказать что-то еще, но только вздохнул. Миша сделал шаг прочь, но священник кашлянул. - Скажите, нам здесь еще долго осталось? - Что? - Часовню хотят упразднить, я знаю. Просто я человек старый, мне бы лучше подготовиться. - Я этим вопросом не владею, - отрезал Миша и зашагал прочь. Проклятый старик испортил ему настроение. Или, может быть, не в меру рьяные комсомольцы. Да, в его время они так не поступали. Во всяком случае, он так не поступал. Они обедали вдвоем с Генкой: суп-харчо, бараньи котлетки, мороженое с сиропом. Генка шутил, что так растолстеет и не сможет работать, но ел за двоих. - Кстати, - между делом заметил он, - что это ты водишься с социально-вредными элементами? Да еще и разговоры с ними водишь контрреволюционные. - С какими еще социально-вредными элементами? – рассердился Миша. - Со священником своим. Думаешь, никто не заметил, что ты каждую прогулку проводишь на кладбище? - И что? Я всего лишь гуляю. - Ну, дорогой товарищ, когда жареным запахнет, ты ужом завертишься, доказывая, что просто гулял. - С чего я должен кому-то что-то доказывать? - Я тебя предупредил. Кстати, будут вызывать в ЦК – не езди, - туманно ответил Генка. - Что? Почему? - По кочану. Люблю я тебя, поэтому не езди. Возьми лучше путевку куда-нибудь в Кисловодск и отдохни со своей Веркой. Сто лет же в отпуске не был. Или хочешь, я тебе сейчас достану отличный санаторий? – загорелся Генка. – Прямо сегодня и поедешь! А, как смотришь? - Смеешься? Куда мне ехать! Конец квартала, дел по горло. - Хозяин – барин, - и Генка перевел тему. Той ночью арестовали Павловского, а на следующее утро Мишу вызвали в ЦК, где ему объявили выговор и исключили из партии. Все произошло так быстро, что Миша даже не понял, что произошло, и только внезапно появившаяся пустота застала его осознать, что смысл его жизни исчез, отобран. «Да, теперь я могу ехать и в Кисловодск, и в Сочи», - мрачно сострил он, но уезжать ему никуда не хотелось. На заводе уже все знали, что его исключили из партии, и Миша почувствовал, что его исключили и из жизни: люди разговаривали с ним только по делу и старались не смотреть в глаза, пока он сдавал документы. «Ничего, - услышал он краем уха слова сторожа, который смолил цигарку у заднего входа. – Если просто документы забрали и не арестовали сразу, может, все образуется. У вашего-то обыск сразу, а вы – вон и ничего». Миша ему не ответил. Он не знал, как сказать об этом матери и Вере, но те уже откуда-то все знали. Телефон, раньше не умолкавший даже в выходные, таинственно молчал, а вскоре пришли монтеры и отрезали провод: «Не положено». С тех пор его жизнь пошла наперекосяк: на другую работу его не брали, хотя он просил у товарищей по партии хоть какого-то занятия, днем он спал и просыпался к вечеру, чтобы глядеть из окна на далекие огни своего заводика. Он будто существовал в вязкой паутине полуяви, и из реального мира осталась только мама. Он никогда не думал, что близи от грузовичка «Соки-Воды» пахнет так неприятно. Когда его втолкнули внутрь, Миша успел увидеть узкую металлическую лавку по периметру и нескольких людей с узелками, а затем они оказались в темноте. - Надо было уезжать, - сказал один из них в никуда. – Надо было… Вдалеке громко бухнуло. - Часовню взорвали, - сказал кто-то из темноты. – Да и черт с ней, товарищи. Здесь есть кто-нибудь из исполкома? Кто-нибудь видел мою жену?