Важнее, чем слова

Поздний вечер. Солнце уже скрылось за горизонтом, и на город опустились сумерки. Сегодня сомнительно известный почти каждому жителю Вены композитор Вольфганг Амадей Моцарт давал концерт для фортепьяно с оркестром. Зрителей было немного, да и те уже давно разошлись по своим домам. Разошлись все. Кроме одного, самого преданного и в то же время самого нетерпимого к его музыке - Антонио Сальери. На всем протяжении концерта он незримо присутствовал, из тени наблюдая за происходящим и вслушиваясь в каждую божественную ноту звучавших мелодий. Он всегда считал необходимым скрывать свои слабости от посторонних глаз. Тем более от глаз того, в ком они заключаются. Та несвойственная несколько замкнутому характеру капельмейстера, даже незнакомая ему нежность, с которой он относился к произведениям молодого гения, сильно тревожила бесталанного, как ему казалось, композитора, не давая спокойно спать по ночам. Даже просто встречаясь с Вольфгангом глазами, он вновь терялся в своих чувствах, в безуспешных попытках от них убежать. А сегодняшний концерт показался Сальери потрясающим. Феерия звуков, разносившихся по залу, будоражила и заставляла биение сердца постоянно менять свой темп. И от этой своеобразной слуховой амброзии он терял всякий контроль над чувствами и даже в какой-то мере над своим телом. К счастью для Антонио, его терзания никто так и не заметил, но душу его это успокаивало мало. Когда зал, наконец, опустел, он вышел из своего укрытия в пустой надежде провести остаток ночи в своей постели. Но уходя бросив прощальный взгляд на сцену, композитор с удивлением обнаружил оставленные Моцартом на рояле ноты. От чего-то в нем проснулось желание подойти, полистать их, а может, даже попробовать что-то сыграть самостоятельно. В принципе, никуда не спеша, по пути оставив свой камзол на одном из зрительских кресел и ослабив удушающее жабо, он медленно подошел к инструменту и присел на банкетку при нем. Открыв первый лист, он с некоторой опаской опробовал начальные ноты. С внезапно проснувшейся смелостью ближе к третьей строке быстро пробегающих знаков и черновых пометок на листах Сальери заиграл почти что автоматически, незаметно скользя тонкими пальцами по клавишам инструмента, воссоздавая восхитительные мелодии, что совсем недавно будоражили его сознание немыслимой глубиной чувств, чем дополнял сонату сам создатель, исполнявший ее накануне. И душа его запела в тон фортепиано, сливаясь с ним в волшебной гармонии звучания, поддаваясь очаровательной симфонии, вызывающей сладостно противоречивые чувства всепоглощающей ненависти и в то же время симпатии и влечения к ее первозданному творцу. Но наслаждение композитора божественным упоением унеслось в небытие, как только он внезапно споткнулся на непривычном переходе сочетаний аккордов. Не успев переместиться на нужную октаву, рука его сорвалась с клавиши, отвратительно резко оборвав мелодию. Антонио непонимающе посмотрел на свои руки. Абсурдно просто разрушилось его и без того недолговечное спокойствие, выдернув музыканта из утопических мечтаний, незаметно пробравшихся в его голову. Несколько безуспешных попыток правильно исполнить комбинацию значительно подорвали веру капельмейстера в собственную способность игры на фортепьяно, но с прежним старанием он не оставлял надежды все же справиться со своей проблемой и освоить неудобную последовательность. Вдруг на который десяток проб и ошибок ему, наконец, удалось извлечь из инструмента нужный звук. Радости победы над самим собой не было предела, и композитор решил проиграть весь концерт сначала. Вновь уходя в завораживающее наслаждение мелодией, что поет прямо его сердцу, унося куда-то далеко, Антонио не заметно для себя дошел до неподатливой октавы, что мучила его почти весь последний час. И вновь... ошибка. Проклиная свои пальцы, несуразно разбившие мимолетный покой его души, Сальери, поддавшись секундному порыву гнева, с силой ударил ладонями по роялю так, что крышка его, призванная укрывать клавиши, с треском упала, чуть не зажав руки исполнителя. Режущая тонкий слух музыканта какофония потревоженных струн раскатом грома прошлась по залу. Он устало запрокинул голову назад и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Наконец, когда довольно скоро все следы внезапной вспышки эмоций утихли, и погасло последнее эхо, капельмейстер вернулся в исходное положение. Как можно легче проведя ладонью по многострадальному фортепьяно, словно прося прощения за неподобающее с ним обращение, музыкант в тишине задумался о чем-то своем. - Надеюсь, вы, мсье Сальери, не сломали инструмент, - вдруг раздался за спиной до боли знакомый голос. От неожиданности Антонио в непроизвольном движении вскочил с банкетки, одним прыжком развернувшись к нежданному собеседнику, на лице которого играла едва заметная мягкая улыбка. Сердце застигнутого врасплох композитора забилось чаще. Он не знал, что сказать. - П-почему... Что вы здесь делаете? - еле дыша, запинаясь, пролепетал музыкант, оперевшись руками на рояль за собой, будто пытаясь скрыть его, как что-то постыдное. Почти не моргая, с какой-то степенью испуга, глядел он на словно материализовавшегося из воздуха в пяти шагах напротив него Моцарта. - То же могу спросить у вас, мсье Сальери... - ухмыльнулся словно про себя парень через несколько секунд молчания, уткнув взгляд куда-то в пол. Ему нравилось называть итальянца по имени, певуче и протяжно, упиваясь им, словно смакуя каждую букву, пытаясь использовать любой удобный случай, чтобы лишний раз произнести его. Собравшись с мыслями, капельмейстер все же выдавил из себя вопрос: - Вы были здесь все это время... - мужчина потупил взгляд. Прозвучала эта фраза скорее как утверждение, как само собой разумеющееся. Вольфганг промолчал. Уверенно подняв голову, не спеша он попытался сократить расстояние между ними на несколько шагов. Сальери же решил отступить назад, неосознанно открыв доступ к инструменту величайшему, по его скромному мнению, композитору. Последний же с довольной улыбкой присел на левый край банкетки и аккуратно отрыл крышку фортепиано, с наслаждением любуясь «наготой» клавиш. - Я не успел сделать пометку на листах. Позвольте, я покажу вам, как удобнее сыграть тот момент моей симфонии, что никак не давался вам, - предложил он, по-детски снизу вверх взглянув на собеседника, кто находился в некотором замешательстве. Получив в ответ лишь непонимающий взгляд, молодой человек добавил: - Присаживайтесь, мсье Сальери, - Моцарт еще более подвинулся к краю банкетки и похлопал по освободившемуся пространству рядом с собой, приглашая его сесть. С каждой тягостной, будто целую вечность тянувшейся минутой, начиная с самого появления Вольфганга, волнение Антонио все более усиливалось. Композитор никогда не хотел выдавать просто своего присутствия на выступлениях молодого гения, не то что привязанности или, быть может, даже любви к его произведениям. Вдруг мужчине показалось совершенно постыдным то, что он полночи провел в концертном зале, наслаждаясь музыкой своего, можно сказать, соперника. Он замялся и в смятении отвел взгляд в сторону, обдумывая ситуацию и машинально прикрыв рот одной рукой, а на вторую словно в изнеможении опираясь на рояль в желании провалиться на месте, не в силах выдержать, безусловно, мягкого и приятного, но от этого не менее болезненного его сердцу взгляда Амадея. Моцарту же нравилось рассматривать выражение крайнего замешательства на лице капельмейстера. Возможно, ему в какой-то мере льстило то, в каком состоянии застал он своего знакомца. Ему доставило непередаваемое удовольствие наблюдать, с каким упоением последний исполнял его концерт, полностью отдавшись игре. Несколько минут молодой гений с интересом занимался этим делом, был поглощен своим занятием, но после нервного выдоха Сальери, когда он заметил отражение маленькой искорки паники в его глазах, Вольфганг решил прерваться и все же нарушил изрядно затянувшуюся паузу: - Присаживайтесь, я жду, - он попытался произнести это как можно мягче, но оппонент его все равно нервно вздрогнул от неожиданности. Он полностью потерялся в своих мыслях, но от сей встречи уже никуда не спрятаться. И этот факт огромным каменным штопором врезался в поток его сознания. - А? Да... Х-хорошо... - в нерешительности музыкант совсем не плавным шагом, а какими-то рывками, обошел рояль и, на секунду задержавшись разглядывая предложенное ему место, все же присел на банкетку подальше от Моцарта, насколько это позволяла небольшая площадь, но все равно касаясь его правого локтя. В какой-то момент Вольфгангу даже показалось, что у Сальери вырвалось что-то наподобие стона безысходности, хотя откуда ему знать, к чему именно относился этот непроизвольный выдох. - Следите за моими руками. Надеюсь, вы не против, если я начну сначала. Не люблю разрывать мелодию, - деловито встряхнул головой композитор и, коснувшись клавиш, озарил зал переливами первых нот. Как только заиграла музыка, Сальери вновь невольно отключился от внешнего мира и мечтательно прикрыл глаза, немного приподняв подбородок, а ладони свои зажав между коленей, будто стараясь занять как можно меньше места и, по возможности, не мешать исполнению. Ему было ужасно неловко сидеть рядом с Амадеем, но, посчитав, что побег не сделает ему чести, решил не противиться ходу событий и пустить все на самотек. Тем более... он и не хотел убегать. Симфонии Моцарта связывали его в сладостной пытке, не позволяя двигаться, а рулады противоречивых чувств добавляли остроты, что само по себе заставляло его просто поддаваться ситуации. Вольфганг совершенно не следил ни за нотными листами, ни за своими руками. Он и так помнил наизусть все комбинации, что должен был исполнить, и фортепиано его ни капли не интересовало. Машинально двигаясь по клавиатуре, с бóльшим вниманием он наблюдал за сменой эмоций на лице Сальери. Сам он чувствовал себя гораздо свободнее рядом с итальянцем, и неудобства у Моцарта его общество никак не могло вызвать. Даже наоборот. Ему всегда были приятны даже короткие разговоры с опытным композитором, и более того хотя бы пребывание рядом с ним без слов почему-то доставляло Амадею некоторое удовольствие. С теплой улыбкой наблюдал он за Сальери, за часто менявшими свой изгиб бровями, за изредка немного подрагивавшим уголком губ, за сбивчиво вздымающейся грудью. Все это зрелище полностью приковало его внимание и будто не хотело отпускать. Каждое новое чувство Антонио с, казалось, необъяснимой ясностью отражалось на его лице. А главным образом потому, что любая малейшая попытка свободной воли музыканта упрятать настоящие страсти его сердца изничтожалась мелодиями Моцарта, не давая и шанса сокрыть хоть что-то в своей душе. Вся ничем не прикрытая сущность итальянца предстала перед Амадеем, приятное осознание чего в столь же неприкрытой честности отражалось словно в стократно усилившемся биении его собственного сердца. Музыка тягучей, вязкой субстанцией перетекала, обволакивала их, уводя в безумном танце противоречивых эмоций, сталкивая их, разжигая войну в самих себе. Оба музыканта точно утонули, были погребены под сладостной ношей мелодии богов, окружавшей, захватившей их в свои объятья. Мир вокруг растворился в очаровательном дурмане, и словно на всей земле остался только этот концертный зал, только для двоих и только на эту ночь. То ли почувствовав на себе внимательный взгляд Амадея, то ли по выработанному за столь короткий срок рефлексу Сальери очнулся будто ото сна точно за несколько секунд до проблемного аккорда симфонии, почти что совсем незаметно вздрогнув. Это быстрое движение не ускользнуло и на мгновение отвлекло Моцарта, заставив так же оторваться от созерцания его единственного на сегодня (а может быть, и единственного настоящего в целом мире) слушателя и резко отвернуться от него, словно в нежелании показывать своего интереса, или даже просто осознав, что этот самый интерес был. И именно в это мгновение рука маэстро предательски соскользнула с клавиши, вновь оборвав игру на том же чертовом несчастливом месте и вернув старую вселенную на былое место. Оба композитора машинально посмотрели на фортепьяно и через секунду, словно сговорившись заранее, с почти идеальной синхронностью улыбнулись и обратили свои взгляды друг к другу. В мгновение последней остановки мелодии они словно поменялись своими настроениями - Вольфганг, в обыкновении своем решительный и дерзкий, сейчас вел себя до странности сковано. В стеснении он снова отвел взгляд в сторону, блуждающе изучая окружающее пространство. Антонио же, не последовав его примеру, продолжал рассматривать гения, глубоко дыша, с каждым разом, казалось, все тяжелее набирая воздух в грудь. Наконец, расцепив ладони, Сальери опустил их по обе стороны от себя, только поверхностно осознавая, что его левая рука накрыла пальцы Моцарта, нервно сжимающие край банкетки. Это довольно робкое касание заставило Амадея дрогнуть. Не поднимая глаз, стараясь не показывать слегка покрасневшее лицо, он повернул голову в сторону Антонио и смотрел будто в пространство между ними, что заставило капельмейстера так же последовать за его взглядом. Окончательно очнувшись от захватившего его транса, Сальери поспешил было убрать руку, но движение его опередила прохладная ладонь Моцарта, накрывшая его пальцы и моментально лишившая композитора всякого желания двигаться. Антонио хотел было одарить Вольфганга вопросительно-недоумевающим взглядом, но, как только он поднял глаза, в одно мгновение все его мысли и намерения утонули в серой, чуть светящейся дымке окутавших его чувств. Не успел музыкант хоть как-то осознать случившееся, как, следуя импульсивному порыву, Моцарт мягко припал к его губам, с осторожностью наблюдая за реакцией музыканта. И тело Антонио будто пронзили тысячи крошечных шипов от нежного, но чувственного прикосновения. Не принимая это за действительность, с детства заключенный в кандалы социальных норм, Сальери сначала попытался отстраниться, но моментально ставший дорогим трепет в груди и прерывистое тяжелое дыхание вовремя дали ему понять, что отвержение Амадея он никогда не примет ничем иным, как самой большой и грандиозной ошибкой за всю свою в одно мгновение ставшую никчемной жизнь. Полностью и окончательно сложив оружие, композитор отдался моменту, которого, может, и не желая признавать этого, но жаждал всей душой. Невольно прикрыв глаза, он неловко отвечал на поцелуй, словно и не заметив, как ладонь, только что лежавшая на его руках, едва уловимым движением скользнула по его шее. Челка Антонио упала ему на глаза, но такие мелочи уже не могли доставить ему никакого беспокойства, когда Вольфганг ласково запустил левую руку в его волосы, а правую приложил к его груди, будто стараясь почувствовать пульсацию внутри. И вновь, словно под эффектом сочинений юного гения, вся вселенная медленно растворилась, пропала в чарующей пелене отголосков внутренних переживаний и учащенного биения сердца, эхом отдающихся в ушах, создающих едва различимую, но от этого не менее восхитительную музыку их наслаждения, пленительную симфонию сладострастия, что разливается в сознании двух исключительных композиторов, более не нуждающихся в словах, - Вольфганга Амадея Моцарта и Антонио Сальери.