Ёлочка или белый грибок?

Спим в земле под одним одеялом, обнимаем друг друга во сне. Через тело твое протекала та вода, что запрудой во мне. И, засыпая все глубже и слаще, вижу: вздувается мой живот. Радуйся, рядом со мною спящий, — я понесла от грунтовых вод плод несветающей брачной ночи, нерукопашной любви залог. Признайся, кого ты больше хочешь — елочку или белый грибок?(с)

— А вдруг он пошевелится, а я не пойму? — у Сони кожа на лбу собирается мучительным раздумьем, серьёзностью звериной. — А вдруг… — Как он пошевелится-то, представь — какой он там маленький ещё, Сонь, рано же… У Сони тревога не уходит из-под странно (сладко) припухших век, не уходит, но смягчается, затушёвывается, чуть-чуть — гаснет. Соня смотрит из-под припухших век внимательно, цепко — обдумывая его слова. И принимая (сейчас) на веру. Улыбается. Она, вообще, теперь очень много улыбается, и улыбка у неё не похожа на ту, прежнюю, издевательски-широкую и с вечной подначкой-подъебкой, не похожа… И это не кажется (уже — не кажется) самым странным и припизданутым в их жизни, свернувшей на темную сторону пузожителей и «а вдруг…». Соня, в принципе, не то чтобы прям с катушек едет на этой почве, нет. Она остаётся Соней — с удивленно(удивительно)-мелодичным по утрам: «Да ну нахуй, блядь, ты не поверишь, Мирош, опять кошачье дерьмо… Ну хоть бы раз это были розы, не знаю, или видоизменённый до брыльянтов углерод». Соней с мягкими и лохмато под ладонью послушными волосами непонятного цвета, с уебищными рубашками в клеточку и с твёрдыми болючими (с размаху под рёбра, очень, блядь, приятно) коленями, но. Но отрицать тот факт, что в ней меняется неуловимое и всеобъемлющее что-то, у Мирона не получается. — Ну, вот когда пузо начнёт расти, — воодушевлённо говорит Соня и щупает себя где-то в районе поджелудочной, почему-то, — тогда и разберёмся, точно. Пузо. Начнёт расти. Мирон тянется не одной ладонью, а всем непонятно (жалко) дрогнувшим телом. Он периодически ловит себя не на мысли даже, а на душном распирающем чувстве нежности — «вот оно как, пиздец». Вот оно вроде не поменялось нифига — «пузо» Сонькино, в смысле, а он все равно трогает как-то осторожнее. До пизды легче, кончиками пальцев по коже — вверх и вниз, пупок втянутый, а будет торчать, будет же, да, и вообще — представлять Соню с огромным животом, гордо торчащим вперед, спустя две недели этой повернувшей в ебеня жизни не кажется стремным делом. Соня и сейчас красивая очень, конечно. Соня охотно подставляет совсем не изменившийся внешне живот под ладони. Охотно — не то слово, она словно доверяет ему белое и мягкое, беззащитно-доверчивое, расслабленное, как драгоценность ебучую доверяет. С бесконечным запасом терпения. Мирон не целует, а глуповато как-то прихватывает губами — и отпускает. Пузо. Начнёт расти, а внутри, под белым и шероховато-тёплым, под мурашками и доверием начнёт расти… — Я всегда считала, что это самый тупой вопрос, — Соня поднимает его голову за подбородок и смотрит в лицо обескураженно чуть-чуть, — но вот ты кого больше хочешь? «Тебя, С…». — Девочку или мальчика? — Мирон не тянет время, ну что вы. Мирон считает, что этот вопрос однозначно из топа самых тупых, но Соня смотрит с едва заметной тревогой на дне зрачков, раньше бы он хрен заметил, или, вернее, хрен бы обратил внимание, но две недели назад не только Сонина улыбка изменилась, но и его реакция на… всё. На Соню. Эволюционный механизм, что ли, в рот его еби. — Главное, чтоб не русского рэпера. Соня фыркает громко и ничуть не обиженно. Несильно шлепает его ладонью по лбу и говорит: — Ну, наследственность дело такое… Загадочное. Будет ещё красивый, как ты. И умный, как я, вообще джек-пот соберём тогда, хули… Джек-пот. В том, что у тебя нет проблем с деньгами, в такие моменты действительно заключается судьбоносный выигрыш. Соня лежала смирно, задрав футболку до шеи, и глазами не отпускала сначала Мирона, а потом равнодушно-сосредоточенное лицо врача. УЗИ на дом — пожалуйста. Кровь из вены на три заветные буквы (Х, Г и Ч) — да какие вопросы. Ваши деньги — наш профессионализм, и, конечно же, никаких вопросов. Мирон боялся, что Соня начнёт требовать всех мелких деталей или показать ей на экране «руки-ноги-голову и родинку на жопе», но она удовольствовалась твёрдым: «Все в абсолютном порядке» от врача-узиста. Она вытерла прозрачный гель футболкой и посмотрела на Мирона с нескрываемой ебанутой гордостью. Мирон показал большой палец в ответ. Это было две недели назад, и он ещё не в полной мере мог осознавать свалившуюся на голову действительность. Например, с врачом УЗИ разговаривал Игорь Сергеевич, Мирон бы не вывез, честно. То ли дело теперь… — Ваня написал, что завтра зайдёт. О. Неплохо. Прямо сам зайдёт, а в прошлый раз они с Замаем по очереди несколько суток захламляли ему все лички на свете. И когда все-таки притащились, а Мирон хотел деликатно свалить из квартиры, ну, друзья, все дела, зачем смущать и над душой стоять — Фаллен эмси вцепился ему в локоть до синяка. И никуда из квартиры Мирон не свалил, а эти, боевые друзья-товарищи в принципе держались ниче так. С Соней. Охуительная новость заметно подкосила их тонко-постироничную душевную организацию, но с Соней они были нормально. Нормально, Фаллос эмси даже шутил про «нагуляла, а теперь хуяк — и в еврейских дамках». Мирон даже посмеялся, че уж. Ебала у них потом были нагружённые, конечно. Можно сказать, обезображенные тяжкими раздумьями, но Мирона ещё и их кукуха как-то вот не волновала, если честно. А вот теперь Ва… «Ваня зайдёт», здорово, че… Соне нужны хорошие впечатления, и даже если это Фаллос эмси, то кто Мирон такой, чтобы осуждать. Друзья это важно, а друзья, которые не исчезают в закатных лучах после подобных охуительных новостей — на вес золота, так, Игорь Сергеевич?.. — Музыки накидает ещё, — Соня переворачивается на живот и быстро-быстро печатает в телефоне, — а то колыбельные надо учить… Не буду же я ему аудиокнигу на сон грядущий включать, вырастет дурачком… А ты колыбельные какие-нибудь знаешь, вечный жид? Соня небольно пихает его пяткой, и Мирон съезжает с дивана на пол. — Только если с автотюном, — сообщает он доверительно Сониному бедру, — а так я петь не умею. «Спи, моя радость, усни… В доме затухли огни…» — По-моему, нифига не «затухли», ты долбоеб, — перебивает Соня, — уж лучше «с головой укройся, крепко спи, ничего не бойся» заебашишь, я потом объясню, что за отцом повторять не надо. Чтобы отвлечь Соню от этого слова («отцом», бля, может, не надо, не надо вслух, Сонь, я ж… как я вывезу это все, Сонь), Мирон лезет под задравшуюся у неё на спине очередную всратую футболку. Осторожно-осторожно, сапером, разведчиком, сука, на пояснице у Сони волоски мягкие, почти прозрачные и растут густо, смешным еле заметным подшерстком, Соня очень красивая. Соня ни на секунду не отрывается от телефона, не перестаёт печатать, не поворачивается и ничего не говорит, но в пояснице она напрягается заметно и тоже очень-очень красиво. Волоски встают дыбом, а ещё появляются глубокие несимметричные ямки-провалы, справа и слева, для ладони правой и левой, пальцами накрыть-провалиться, Соня-Сонечка, какая ж ты… Хоть пузо и не выросло (за две-то недели, ну точно), Мирон непонятным откуда-то из кишок импульсом пытается не наваливаться всем весом. Не давить. Соня твёрдыми и болючими (прямо под ребра, заебись) коленями не отпускает его от себя. Телефон глухо позвякивает на полу, а Соня ноль внимания, Соня вся — ему. Улыбается вспотевшим лбом и мокрыми висками, ресницами прозрачными и шершаво-красными губами, тянется на Соне футболка всратая с темными пятнами, тянется Соня снизу вверх, пиздец, как Мирона от неё кроет. Штырит, штормит, какая она пиздец, какой же все это пиздец, Мирон Янович (Игорь Сергеевич), но Соня улыбается. Но у неё тёплый живот, белый, мягкий, под губами вдох и выдох, вверх-вниз, расти-подрастай… Сука. Соня ещё заворачивается в полотенце так… Потом, после душа, в ебанись гигантское полотенце, Мирон хуй его знает — откуда взялось вообще, но Соня в него заворачивается, помещается, только макушка торчит, потемневшая от воды. И пятки. И лицо Соня высовывает уже сонное, Соня стала больше спать теперь — и не странно, и понятно, в принципе, просто… — Я ещё подумала, — говорит Соня, — я хочу такую уебанскую одежду для беременных. Знаешь, чтобы в штаны пролезала Пизанская башня… Конечно. Как же без уебанской одежды, Мирон легонько щёлкает по мокрому Сонькиному носу: — Купим, Сонь, в чем вопрос… Мирон спрашивает: — Спать будешь, героиня? Мирон забирает полотенце, гигантское, белое. Полотенце пахнет апельсиновым гелем для душа, а сильнее полотенце пахнет Соней. Когда он заглядывает в тёмную комнату, Соня уже посвистывает в подушку. Она любит спать на животе и говорит: «Буду так, пока можно». Мирон не подходит ближе, не накрывает торчащее из-под одеяла, белое и круглое плечо, не ложится рядом. Потому что хуй тогда Мирон сможет… Соня спит крепко. На кухне Мирон закрывает дверь, ставит на стол и включает ноут, на кухне он достает из-за пачки макарон пачку сигарет. Уже засунув сигарету в рот он вдруг ловит себя на мысли, что хули курить в квартире, табачный дым — это до пизды вредно ведь, а… Мирон сжимает пальцами столешницу до колких мурашек в кистях. Мирон закуривает, почему-то первым затягом обжигает мозги, Мирон выпускает дым в воздух почти рисуясь. Почти — … На экране ноутбука светятся знакомые до ноющего виска, до мелких-мелких лицевых судорог цифры. Перед камерой Игорь Сергеевич коротко встряхивает волосами, они у него длинные, особенно челка, Мирон всегда замечает этот момент; момент, когда Игорь Сергеевич «включается», настаивается на профессиональную волну. — Рассказывайте, Мирон Янович, — говорит Игорь Сергеевич доброжелательно-цепко, и Мирон только крепче прикусывает сигаретный фильтр. … «рассказывайте», ну, и с чего начать, хуй его знает, вот — пузо, блядь, должно вырасти, а с чего оно вырастет, нет, не надо мне про «истерическую беременность», я с прошлого раза помню, а чтобы пузо выросло — кормить, что ли, Славу пельменями, а накормить Славу азалептином, например, не вариант, да помню я, помню: самый атипичный нейролептик из всех, и тот сразу нахуй, Славу, Сла-ву, повторять почаще, чтобы не забыть, а Слава правда ещё там, в смысле, он-то никуда не исчез, не ушёл, я люблю Сонечку Мармеладову и нашего ребёнка… будущего… воображаемого, блядь, ребёнка, я не вывожу, знаете, это ведь я тут ненормальный, у меня диагноз круче, а эта психотерапевтическая хуйня с «не противоречим» реально сработает, реально мы вытащим Славу, я не знаю, почему он ушёл, почему спрятался, я не понимаю — зачем Соне ребёнок, рассказать, про что бы про первое «рассказать», я… — А вы как, Игорь Сергеевич? — спрашивает Мирон, и голос у него к концу фразы дрожит совсем немного, а пальцы, машинально подкуривающие следующую сигарету, не дрожат совсем.