Лисы волки

Арсений помнит: собственные руки, сжимавшие руль, красную стрелку, дрожавшую около отметки «200», собственное тяжёлое дыхание и страх, ледяной хваткой сдавивший грудь. Помнит, как тряслась его подержанная, уже совсем не чёрная, но просто грязная машина, а вместе с ней — всё естество. Помнит потухшую, не успев разгореться, мысль: «Что я творю?» Сентябрь выдался в этот раз на редкость тёплым, и солнце издевательски щекотало рыжие-рыжие листья, а у Арсения слезились глаза — из-за яркого дня и такого же яркого разочарования. Дали наконец о себе знать годами копившиеся недовольство, усталость и апатия, чувство вины за разрушенную своими же руками жизнь — монотонную теперь, заученную наизусть уже, прорепетированную заранее, словно за много лет загодя. Арсений знал каждый свой вдох и каждое движение, знал, где ему суждено быть через неделю в три пятнадцать по московскому, знал, что снова будет писать неудобной ручкой на бумаге — он такие не любит: маслянистые, с толстым росчерком чернил. Любит тонкие и острые, чтобы слегка цеплялись за бумагу и приятно поскрипывали в пальцах, любит, но не ищет и не покупает уже который год, потому что — смысл? Все документы и сценарии печатаются, а это так, записать случайно что-то. Записывал что-то раз в пару недель и морщился от того, как гладко скользила ручка. Арсений помнит, как ушёл вдруг с привычного маршрута, и как внутренний голос глумился: и что ты собрался делать, глупый? Думаешь, сможешь? Думаешь, сумеешь свернуть с этой обкатанной уже дорожки, со знакомого пути? Сейчас погоняешь по безлюдным дорогам у леса — ухабистым немного, но так даже лучше, щекотнее, острее, ты же любишь цепляться, — да успокоишься, скорость сбавишь, вернёшься к распорядкам дня, будням-выходным-будням. Живут люди, и ты будешь. Арсений помнит: собственное желание разбиться к чертям собачьим на этой старой машине, в которой удушливо пахнет тяжелыми мыслями, а колонки не выдерживают хорошей музыки, сдавая на басах и ударных. Арсений помнит: солнце издевательски било в лицо своим светом, — мне-то по боку как-то, что там у тебя случилось, милый, я как светило, так и буду, и не таких, как ты, переживало. На тебе-то точно свет клином не сошелся, даром, что глаза голубые, даром, что красивый — объективно и по-человечески, — даром, что честно жить старался. Даром, Арсений, это всё. Арсений помнит, как было мокро на щеках, как горло сводило судорогой, словно он сейчас громко закричит, словно что-то в нём вот-вот лопнет, и он ждал этого хлопка, ждал свободы, ждал, когда его отпустит, — но всё боялся отпустить руль. Телефон, небрежно брошенный на пассажирское, дрожал вибрацией, так же как машина Арсения, так же, как сам Арсений, так же, как дрожали перед его глазами рыжие деревья, дорога и солнечный свет. Арсений помнит: посреди дороги — мохнатый комок. Помнит: испуг животный, словно не свой. Помнит: не успевал затормозить, руль вправо, в груди наконец что-то лопнуло, телефон перестал вибрировать. Помнит грохот и мгновенную темноту, а больше — ничего. * Просыпается тяжело, ожидая увидеть перед глазами свет больничной лампы и обеспокоенное лицо чьё-нибудь, чьё точно видеть не хочет. Ожидает резкого запаха медикаментов и холода, но вместо этого — упирается взглядом в деревянный потолок. Кашляет тяжело, задыхаясь, спазмы цепляются за горло, в грудной клетке будто что-то трещит, слёзы собираются в уголках глаз. Краем уха слышит, как тихо хлопает дверь, через мгновение тёплая ладонь осторожно давит на грудь, и Арсений наконец может сделать вдох: сердце бьётся заполошно, издевается, спрашивает — испугался, Арсений, умереть? А что же раньше не боялся? Казалось романтичным угробить себя на скорости в двести километров, чтобы вокруг охали да ахали? Не кажется романтичным умереть в одиночестве на чужой кровати? Тёплая ладонь с груди не исчезает, пока Арсений не выравнивает дыхание окончательно, наконец может смотреть вокруг не поплывшим взглядом и первым делом видит бормочущие что-то на грани слышимости губы. Молится кто-то, что ли, за его здоровье? Взгляд скользит выше, и Арсений видит прикрытые глаза, чуть сдвинутые брови, смешные уши. Не может понять. — Эй… Голос хрипит и кажется слишком громким, парень, замерший над ним, коротко мотает головой, продолжая что-то шептать, и Арсений чувствует, как его совсем отпускает кашель и рассасывается комок в горле. Обращает наконец внимание на всё остальное: кисть правой руки болит нещадно, горит голова, гудит в голове, звенит в ушах немного. Хочется пить, ему бы вообще зубы почистить да в туалет сходить. От мысли о том, чтобы подняться, простреливает болью правое бедро, и Арсений шипит, а давление на грудь немного усиливается — Попов явственно чувствует металл колец. Почему-то хочется позволить незнакомцу завершить начатое, может, он и правда за его душу молится, — раньше-то только мама молилась, и та уже отчаялась, наверное. От нечего делать осматривает обстановку вокруг, пугается, вздрагивая, обнаруживает в изножье узкой кровати кошку с травянисто-зелёным внимательным взглядом, — та даже не мурлыкает, а ещё не двигается совсем. Вопросы лениво бьются о черепную коробку, и Арсений не знает, какой задать в первую очередь. Парень заканчивает и убирает руку, Арсений тут же теряет ощущение расходящегося по венам тепла и хмурится на незнакомца вопросительно — верни. Губы парня дрожат в аккуратной улыбке, и он снова коротко мотает головой. Глаз не открывает — странный. Из всех вопросов Арсений почему-то задаёт самый неочевидный. — Что теперь? Что теперь будет? Что мне теперь делать? Что теперь будешь делать со мной ты? Незнакомец поджимает губы и аккуратно тянется к его лицу рукой, Арсений панически думает, что сейчас его всё же задушат, а молился парень, потому что большинство преступников веруют. Тёплая ладонь ложится ему на глаза, и Арсений мягко и медленно проваливается в темноту, успевая шепнуть благодарность. Кошка в его ногах начинает тарахтеть, но он уже не слышит. * Арсений ещё несколько раз просыпается от удушающего кашля, но засыпает снова, не успевая ни рассмотреть своего предположительного спасителя получше, ни что-то ему сказать. Попов не знает, сколько времени проходит, прежде чем он вполне сознательно, а не в полубреду, открывает глаза. Кошка спит, прижавшись к его правому боку, и Арсений тянет к ней ладонь, но замирает, поняв, что вся его рука перемотана бинтами. Он приподнимает вторую руку и видит ту же картину, ощупывает лоб и затылок — всё так же. Его торс тоже охвачен чистой белой марлей, но радует, что, по крайней мере, нигде не видно следов крови. Кошка просыпается и спрыгивает с кровати, скребёт дерево двери. В комнате пахнет древесиной, смолой и какими-то травами. Слышится скрип половиц, а через несколько мгновений в комнату заходит тот самый незнакомец, чей покой он, видимо, потревожил. Вот только как… Господи, у него столько вопросов. У парня закрыты глаза, на нём какая-то потёртая толстовка — некогда красная, но теперь потускневшая от времени, посеревшая. Рукава приподняты до локтя, обнажая бесчисленное количество браслетов и колец, а на шее, прямо поверх ткани капюшона, минимум пять разномастных длинных подвесок, да и вообще весь парень длинный — едва ли не утыкается головой в потолок. Первым делом хочется спросить что-нибудь про глаза, но Арсений с его вшитой под кожу холодной вежливостью не знает, как задать вопрос, чтобы он правильно звучал. Пока Попов лихорадочно подбирает слова, чтобы вызнать у доброжелателя хоть что-нибудь, тот присаживается на край кровати, а следом за ним на ноги Арсению прыгает кошка с внимательными глазами. Садится и смотрит — у Арса так и паранойя развиться может. Вместо вопросов Попов смотрит на чужие ресницы и говорит: — Я Арсений. Почти сразу заходится кашлем, проклинает себя за то, что так и не долечил ту простуду трёхмесячной давности, а теперь расплачивается постоянно саднящим горлом и внутренней борьбой перед сном: дыши, Арсений, как можно тише, чтобы не разбередить дыхательные пути и не задыхаться половину ночи. Думай, Арсений, тоже как можно тише, иначе — снова в машину, на трассу, в кювет. Возможно, лучше бы всё же умер. Незнакомец кивает на тумбочку, и Арсений переводит взгляд: на деревянной поверхности лежит собственный паспорт, а сверху права, чуть дальше — телефон, экран которого покрыт уродливыми трещинами. От одной мысли о том, чтобы взять его в руки, начинает болеть голова, и Попов спешно снова смотрит на чужие даже не дрожащие веки. — А ты?.. — Антон, — тихо шелестит парень. Отлично, Антон — нормальное имя, а значит, шансы на то, что он окажется вменяемым, растут. С логикой у Арсения всегда было не слишком хорошо, но сейчас это скорее играет на руку: Антон — просто. Антон — понятно. Не то что Арсений. Попов порывается подняться на кровати, но Антон хмурится, знакомо уже кладёт руку ему на грудь, коротко мотает головой. Тихо, почти неслышно говорит: — Не слишком быстро. Осторожнее. Арсений садится и понимает, о чём говорил Антон: тошнота подкатывает к горлу, дыхание сбивается, голова идёт кругом, словно он только что поймал паническую атаку. Сердце бьётся очень тяжело, и Антон поджимает губы, цокает неодобрительно языком, выходит зачем-то, — Арсению вдруг снова страшно. Кошка в его ногах не двигается, только лапы по очереди сжимает, когтями ласково терзая наволочку. Антон возвращается с чем-то очень душистым в руках, снова присаживается, протягивает Арсению белобокую обыкновенную кружку — без рисунков, которые можно было бы рассмотреть, прежде чем пить неизвестно что из рук незнакомца. Хотел бы он тебя убить — уже убил бы, услужливо подсказывает Арсению сознание, словно ему от этой мысли легче должно стать. Может, думает Арс, и впрямь лучше бы убил… Он глотает содержимое кружки, чтобы отвлечься на обожжённый язык или неприятный привкус, но на поверку напиток оказывается едва тёплым и совсем не противным — скорее наоборот, приятным. Арсению кажется, он чувствует мяту — сто лет уже не пил мятный чай. Арсений ставит кружку на тумбочку, тем самым обозначая, что ему полегчало, и это действительно так: перед глазами снова не темно, тихим парнем по имени Антон снова можно любоваться. Как бы всё-таки спросить его про глаза… Антон осторожно берёт его левую руку в свою, и, цепляясь за край аккуратно завязанного бантиком бинта, приподнимает брови. Вместо ответа Арсений кивает, запоздало понимая, что это действие должно дать Антону ровно ноль информации, но тот, как ни странно, сразу принимается за освобождение рук Арсения. Всё не так ужасно, как Арсений думал сначала: пальцы, несколько из которых, очевидно, были сломаны, не выглядят кровавым месивом, да и вообще крови нигде нет, — ни на руках, ни, как позднее выясняется, на торсе. Под бинтами кожа вся в какой-то смеси, он может видеть консистенцию из измельчённого чего-бы-то-ни-было — какая разница, если помогло? Кем бы ни был этот Антон, — какая разница, если помог? Когда, Арсений, к тебе последний раз относились по-доброму, чтобы искренне, чтобы на чужих губах улыбка от каждого твоего плавного движения? Когда, Арсений, в последний раз кто-то заботился о твоём здоровье — не по телефону, а вот так, телесно, ощутимо, рядом? Кто, Арсений, оказался с тобой в твоей подержанной машине посреди нигде? Только, кажется, смерть, — если Попов всё правильно помнит. Как Антону удалось вытащить Арсения из её костлявых ледяных пальцев, он понятия не имеет. — Мне бы в душ, — признаётся Попов, — и в туалет. Антон помогает ему встать, крепко держит и очень медленно ведёт в ванную, кошка в этот раз семенит немного впереди, словно это она показывает Арсению путь. Антон оставляет Попова в ванной с чистым полотенцем и чистой — очевидно, своей, — одеждой. Через полчаса усилий над собой, — постоянно падающая из подрагивающих с непривычки пальцев насадка для душа, не держащие ноги, ватные колени, боль в спине, резь в левом боку и в правом бедре, — в зеркале отражается небритый бледный мужчина в потёртой, но оттого мягкой и приятной телу толстовке и свободных штанах. Даже так лучше, чем было до того, как он сел в свою машину. Было бы неплохо расспросить Антона про аварию. Стоит Арсению об этом подумать, как в дверь очень тихо стучат, и Попов обещает выйти через пару минут. Оторваться от раковины и привалиться к стене, дойти до двери — шаг за шагом, вдох за вдохом, вот так, Арс, потихоньку, не всё сразу. Ручку вниз, на дверь надавить, вывалиться почти из ванной и снова почувствовать чужое тепло. Кошка провожает их обратно в спальню, и Арсений облегчённо вздыхает, когда падает на кровать. — Можно я поспрашиваю? — слабо выговаривает он. Антон, собиравшийся куда-то уйти, неуверенно кивает. — Ты меня нашёл в машине? Глупый, конечно, вопрос — где ещё? Антон кивает. — Почему не вызвал скорую? — Они бы не успели. Голос Антона звучит так, словно он вообще не привык разговаривать, и Арсений не должен чувствовать уколы совести за то, что продолжает спрашивать, — но всё равно чувствует. Он не станет уточнять про глаза. Точно не сегодня. — Машина?.. В этот раз Антон ограничивается отрицательным движением головой. — Насколько плохо со мной всё было? — Очень. Был не уверен, что смогу тебя вытащить. — Тогда почему я не вижу никаких страшных повреждений… сколько я у тебя? Антон невнятно что-то мычит и пожимает одним плечом, и Арсений отчётливо понимает — очень долго. Он косится на собственный телефон: потеряли ли его? Похоронили? Пишет ли мама записки в храме у дома — снова, только теперь за упокой? Он отчего-то не хочет знать. Арсений замолкает, пропадая в собственных мыслях, а Антон всё не уходит, чуть склоняет голову, осторожно берёт ладонь Попова в свои руки, приподнимает и начинает сгибать и разгибать пальцы — медленно, один за другим, вслушиваясь в чужое недовольное ворчание время от времени. Он разминает руки Арсения, а затем приносит ему еду и отвечает на вопросы — камни, оставляющие круги на воде. — Зачем ты меня вытащил? Арсений, честно, сам не знает, какой смысл вкладывает в это: обвиняет или благодарит? Антон дёргает уголком губ. — Ты спас мою кошку. Эту самую кошку, которая сидит в его ногах недвижно, если Антон рядом, и сворачивается клубком у бока, как только тот уходит. Живое существо — тёплое, с внимательным зелёным взглядом и мягкой шерстью, тонконогое, ласковое и, судя по всему, верное. Хоть кого-то тебе, Арсений, за всю твою жизнь удалось спасти — от себя же. От колёс своей же машины. Хоть что-то, Арсений, хоть что-то. Антон молчаливо уговаривает Арсения выпить ещё кружку того напитка с мятой, помогает улечься и тихо спрашивает: — Помочь уснуть? Арсений знает, что будет ворочаться в попытке контролировать дыхание и мысли, если откажется. Он боится этого, боится начать думать о том, где он, и о своих планах на будущее. Не хочет, ни за что не хочет возвращаться в свою машину: ни мысленно, ни в действительности, — и надеется, что в прошлую жизнь не вернётся тоже. Антон сказал, что Арсений может оставаться столько, сколько потребуется. Попов кивает на его предложение, и в следующее мгновение на его глаза уже знакомым жестом ложится чужая рука, — ресницы Арсения щекочут кожу тёплой ладони. Темнота — мягкая. Завтра Арсений точно спросит про глаза. * Здесь очень тихо: Арсению сначала тяжело привыкнуть, потому что мысли, сколько бы он их ни отгонял, звучат в этой тишине так, как звучит в пустом зале рассказчик с микрофоном в руках. Попов может двадцать минут смотреть в деревянную стену невидящим взглядом и рассеянно гладить свернувшуюся на коленях кошку, вспоминая о своей прежней жизни. На дворе вдруг конец ноября, а в сознании он едва ли неделю, выспаться должен был, кажется, на всю жизнь, но в голове до сих пор туман, и в сон клонит постоянно. Он так и не включает телефон. Антон неизменно готовит странную на вкус еду и делает странные на вкус напитки, осторожными движениями втирает в ноющие руки Арсения самодельную мазь, которую набирает длинными пальцами из ступки. Попов не сопротивляется, только морщится болезненно, когда Шастун вдруг касается какой-то не до конца зажившей ранки, но терпит стоически. Отчётливо понимает: мог бы позаботиться о себе сам, — теперь-то, когда в состоянии ходить (пусть по стеночке, пусть голова кружится, а ноги дрожат) самостоятельно. Не уходит от прикосновений всё равно, и от Антона не уходит тоже. Вдруг почему-то кажется, что он заслужил побыть эгоистом, — а не был ли им всю жизнь? Разве не был? Всегда было плохо с самоанализом, себя распутать сложнее, чем случайных знакомых на кухне ближе к пяти утра, сложно концентрироваться на одном аспекте своей жизни, потому что сразу царапаешься о другие, разбираться пытаешься во всём одновременно, — поэтому и бросаешь. В детстве Арсений занимался музыкой и злился, хмурил брови, по-детски обижался, когда что-то не выходило, а мама твердила: «Не бывает, Арсений, чтобы всё и сразу». Урок уяснил уже многим позже, музыку — так и не освоил. У Антона дома нет вообще ничего электрического, даже воду для своих целебных отваров он кипятит в кастрюльке на газовой плите. Арсений видел одну розетку в ванной, но для чего она там — неясно: ни навороченной бритвы, ни фена у Антона нет. Арсений, когда впервые ступает на территорию кухни, завороженно рассматривает прозрачные склянки с тесёмочками на горлышках, — ими заставлены все доступные поверхности, кроме стола. Попов не понимает, зачем каждый из сосудов подписан, если Антон всё равно никогда не открывает глаз. Не понимает, как Антону удаётся ничего, включая себя, не ронять, если он ничего не видит. Арсений всё-таки спросил про глаза как-то, и Антон ответил односложным «болею». Попов не стал уточнять, потому что — не всё сразу. Из окон Антона ничего, кроме уже припорошенного снегом леса, не видно. Арсений старается выглядывать поменьше, мало ли какие лисы-волки ищут ночами тепла. Он не против, конечно, но предпочёл бы не знать, как предпочитает не знать ничего о внешнем мире. Антон дважды за неделю возвращается с пакетами из магазина (на нём забавные солнцезащитные очки, — круглые и зелёные), и целлофан в его деревянном одноэтажном домике выглядит противоестественно. Кошка играется с ним, мяукая, пока Антон не прячет пакеты в шкаф. Арсений, честно, несколько раз крепко задумывается о том, что на самом деле лежит в коме в какой-нибудь из северостоличных больниц, а кто-то из прошлой жизни трепетно держит его за руку, поглаживая костяшки: чужие пальцы почему-то представляются тонкими, с аккуратными ногтями, выкрашенными в светлый цвет. Он смотрит на Антона, на обстановку вокруг и гадает, могло бы его сознание такое придумать. На всякий случай как-то раз спрашивает: — А как зовут кошку? Антон чешет её за ухом, пустив прямо на край обеденного стола. — Кшися. Арсений улыбается, а потом всё-таки смеётся — тихо и коротко. Пальцы Антона замирают на секунду, но он воздерживается от комментариев, как и всегда. Забирает у Арсения тарелки, и, когда тот порывается помочь, привычно уже мотает головой. Арсений спрашивает: — Почему? Я уже в состоянии. Антон говорит: — Не геройствуй. Арсений не спрашивает: — Зачем ты меня спас? И: — Зачем заботишься? И: — Какого цвета твои глаза? И:   — Кем ты работаешь? И:   — Почему уходишь в разное время? И: — Откуда царапина на левой щеке? Потому что — не всё сразу. * В декабре Арсений впервые крепко стоит на ногах и почти не чувствует боли в правом бедре, его пальцы спокойно держат в руках посуду и губку, а страницы книг под подушечками не дрожат. Антон иногда уходит с утра, а иногда вечерами, иногда на час, а иногда — на десять. С Кшисей Арсений нашёл общий язык: та чаще всего сидит подле него, пока Антон не дома, и иногда застывает, как каменное изваяние, сверля его взглядом. Может, духов видит, а может душу Арса — насквозь. Может, догадывается, что Попов не хочет уходить, а может — скорее всего, — осуждает. Как бы то ни было, сворачивается клубком у правого бока, если Арсений собирается спать, и греет собой грудь, если он снова заходится в приступе кашля. Редко, — гораздо реже, чем в первые пару дней пробуждения, — Антон сидит на краю его кровати, шепчет свои мантры, молитвы или заговоры, Арсений так и не выяснил, и касается Арсения: его рук, лба или груди, реже — ноющего бедра, ещё реже — живота. Лишь однажды кладёт ладонь на щеку, случайно задевая большим пальцем тёплые губы, и его шёпот запинается на секунду, но возобновляется почти сразу же. Руку не убирает. Арсений смотрит во все глаза и боится дышать. Он находит в доме Антона несколько книг из разряда «всегда хотел прочесть» и радостно понимает, что у него наконец-то есть на это время. Читает. Просит Антона купить мятный чай и говорит, что может перевести деньги через приложение на телефоне, — только вот зарядки нет, да и не знаю, активен ли счёт в банке, я же наверное уже мёртв для всех извне. Антон качает головой, приносит домой коробку мятного чая и белый провод зарядки. Чай Арсений заваривает тем же вечером, зарядку кладёт в тумбочку и больше её не касается, а потом, набравшись смелости, открывает ящик стола в одной из комнат. Достаёт несколько ручек и находит среди них нужную: стержень тонкий и немного царапает бумагу, поскрипывая в пальцах. Давно хотел выправить почерк, мама раньше говорила, что для этого стоит больше писать вручную, и Арсений пишет: упрямо выводит первую букву алфавита, тратя на это несколько листов, потом принимается за вторую. Иногда не удерживается и дописывает к буквам целые слова: «Антон», «барбарис», «вторники», «глупость». Антон хмыкает, находя Арсения за этим занятием, проходится пальцами по бумаге, немного смазывая чернила, — чужие подушечки теперь синеватые. Положи Антон Арсению руку на щеку — как в прошлый раз, — Попов бы испачкал губы. Через неделю Антон приносит ещё ручек и бумаги. Сколь бы хорошо Арсений не умел игнорировать проблемы до последнего, пока они не начинают нарывать и гноиться, он не может договориться с собственной совестью. Антона надо чем-то благодарить, а чем — Арсений не имеет понятия. Он выглядит, как человек, у которого всё есть: кошка Кшися, удобная, хотя и потрёпанная годами одежда, крыша над головой и, судя по продуктам, деньги. Ему не нужно много разговаривать и комфортно живётся с прикрытыми веками: словно Антон в буквальном смысле закрывает на Арсения глаза, при этом видя гораздо больше, чем когда-то видели остальные. Арсений иногда рассказывает стихи или заученные монологи. Иногда принимается читать вслух книгу. Неумело готовит порции на двоих, если Антон не дома, и даже находит какую-то книгу с рецептами в холодной кладовке. Кашель медленно сходит на нет, Арсению кажется, что он впервые в жизни не сходит с ума. Камин в гостиной горит в декабре стабильно, Антон, кутаясь в безразмерные свитера, не забывает подбрасывать дрова. Ложится как-то раз прямо на пол около огня, — пришёл замёрзший, теперь греется. Кшися тоже греется — о колени Арсения, — но ей приходится спрыгнуть, недовольно вильнув хвостом, потому что Антон поворачивает голову и легонько хлопает по месту рядом с собой. Арсений не успевает подумать, пристраиваясь рядом, а Антон тянет уголки губ, то ли напевая, то ли рассказывая ложащуюся в стихотворение историю — про лисов и волков. * В двадцатых числах декабря Арсений вдруг чувствует потребность разговаривать с Антоном, но, конечно, в итоге болтает гораздо больше него. Говорить совсем не страшно, и Арсений, расслабленный и спокойный, не держит язык за зубами. У Антона очаровательно широкая улыбка, и Арсений готов шутить нелепо чаще, только бы она мелькала на его губах. Антон, оказывается, тоже умеет шутить, и Арсений сначала не верит своим ушам, а потом смеётся. Между ними очень много тихих вечеров, безмолвных дней, треска камина и половиц под босыми ногами, шуршания бумаги, душистого травяного запаха, позвякивания побрякушек Антона и его тихого шёпота на языке исцеления. Много по-арсеньевски запутанных монологов и смеха, которого раньше стеснялся — а теперь уже всё равно. Как-то раз Антон выводит Арсения из дома, заставив его надеть грузные валенки и пыльную дублёнку, а сверху ещё и в шарф замотал, и шапку напялил — горнолыжную, с помпоном, верно, из чьей-то чужой прошлой жизни. Попов совсем не замечает тёмного провода, тянущегося из ванной, а потом видит на крыльце удлинитель и усмехается: думал, Антон совсем ничего не смыслит и не знает, зачем обыкновенным людям розетки? Ан нет, Арсений Сергеевич, как бы не так, ничего ты не знаешь об Антоне: ни местности, где он живёт, ни недуга, которым больны его глаза, ни породы его кошки, ни образа его жизни, — куда тебе? О себе да о себе. Кшися радостно мяукает, легко запрыгивая на припорошенные снегом перила, и размахивает хвостом, преступая с лапы на лапу. Антон поднимает указательный палец вверх, присаживается на корточки и безошибочно находит руками нужный провод. Щелчок — невысокая сосенка загорается разноцветной гирляндой. Арсений поражённо выдыхает, а Кшися немедленно бросается исследовать яркие огоньки. Антон тихо улыбается, поднимаясь, а потом кладёт руку Арсению на плечо, и, несмотря на мороз, Попов действительно жалеет, что на нём так много одежды. Он бы хотел чувствовать Антона ближе и чаще, и осознание этого выбивает почву из-под ног. Рука Арсения тонет в снегу на перилах. Антон, впервые чего-то не замечая, беспечно говорит: — С наступающим. Арсений сжимает пальцы, чувствуя, как жжёт ладонь холодом, и делает вдох, смотрит на лицо Антона, подсвеченное разноцветным неоном. Что-то в груди неприятно колет. Выдох. — Какое сегодня число? Антон коротко поджимает губы. — Двадцать пятое. Арсений топчется на месте, убирая мокрую руку в просторный карман, а потом медленно сходит с крыльца: снег скрипит под его ногами, навевая воспоминания, от которых не осталось даже чётких картинок — только непонятное ощущение внутри, неуловимое и в то же время знакомое. Огни на сосне горят красиво, гирлянда крупная, и Арсений улыбается, стараясь заглушить гулко бьющееся под рёбрами сердце. Кшися вьётся у ног. Антон наблюдает за ним, — как он это делает? по звукам? — с крыльца. Арсений поворачивается к нему и роняет: — Спасибо тебе. Антон вдруг улыбается так широко, что закрытые глаза издалека кажутся лишь сощуренными, и Попов невольно улыбается ему в ответ. Он возвращается обратно на крыльцо и, смотря на украшенную сосну, не выдерживает, сдаётся: кладёт Антону голову на плечо и прикрывает глаза, пока внутри медленно запускается таймер. Макушкой Арсений чувствует чужую щёку. Кшися мяукает, просясь обратно в дом, — замёрзли мягкие лапы. * Арсения охватывает паника, едва он представляет себе, что его ждёт, когда он включит телефон. Приятный вакуум исчезнет вместе с вибрацией от пропущенных вызовов и непрочитанных сообщений, в их с Антоном общую тишину просочится информационный яд, — и Арсений боится этого. Ещё больше он боится того, что может случиться, если он так и не решится зажать кнопку включения на мобильнике. Арсений — эгоист, совсем не думает о здоровье родителей, не думает о знакомых, не думает ни о ком вообще: и пропади пропадом эти, — те, — работа, жизнь и люди, с ней связанные. Как он собирается объяснять окружающим, что отсутствовал почти два месяца с момента своего пробуждения? Станет ли он рассказывать маме (или полиции — к кому идти в первую очередь?) об Антоне? Найдёт ли дорогу обратно, когда захочет вернуться? Захочет ли? Арсений устало вздыхает и откидывается на стуле, оставляя руки на обеденном столе; под ними — исписанные мелкими буквами листки. Под руками Антона — снегирь, гордо выпятивший красную грудку: сломанное крыло не даёт ему спокойно жить. Шастун принёс несчастного пятнадцать минут назад, выгнал Кшисю с кухни и принялся за лечение. Арсений ожидал, что птица будет протестующе попискивать и пытаться упорхнуть от Антона подальше: люди — большие и самые страшные звери, все живые существа это знают. Вопреки доводам Попова, птица под ладонями Антона не смеет даже шелохнуться, только моргает глазами-бусинками. У Шастуна вдруг подрагивают веки, а губы снова шепчут то самое — целебное, спасительное, успокаивающее. Конечно, Арсений захочет вернуться. Антон выносит птицу на улицу, и Арсений воочию наблюдает, как та, клюнув его в ладонь, спархивает с длинных пальцев. Полчаса назад она едва ли могла передвигаться, волочилась по снегу, всё пытаясь от него отряхнуться. Если Антон — обычный лесник, то и Арсений — балерина. — Мне, наверное, стоит уйти, — говорит Арсений, едва Антон снова шагает на кухню. Тот замирает на мгновение, крутит кольцо на указательном правой руки и проходит внутрь, пожимая плечом. Напротив не садится, принимается перебирать свои склянки и ставит на плиту кастрюльку с водой. Браслеты нервно звенят. — Антон, я… Не знаю, чем тебе отплатить. Антон улыбку словно вымучивает, складывает руки на груди, поясницей упираясь в кухонную тумбу. — Ничем не надо. Арсений коротко облизывает губы и смотрит в стол, пытаясь подобрать правильные слова, — если они вообще могут быть правильными в сложившейся ситуации. — Я был у тебя почти четыре месяца, да так и не заплатил ни копейки… у тебя есть кредитка? Или… — Арсений, — Антон так редко зовёт его по имени, что Арс тут же реагирует, переводя на него взгляд, — ничего не нужно. Всё в порядке. Я понимаю, что тебе надо домой, и я правда рад был помочь тебе с… восстановлением. А сейчас позволь мне, пожалуйста, сделать нам ужин, ладно? Арсений кивает, уже даже не удивляясь, что Антон это видит, и продолжает свои прописи. Тишина впервые за всё время гнетёт. * Когда Арсений впервые включает мобильник, и тот взрывается уведомлениями, не прекращая вибрировать, он понимает, насколько масштабны последствия катастрофы. Всем людям, писавшим и звонившим, скоро придёт сообщение: «абонент снова в сети». Абонент снова попался в сети реальности, снова не понимает, с чего начать разгребать свою жизнь, снова теряет желание подниматься с кровати. Пропущенных от мамы — больше ста штук. Арсений сглатывает, чувствуя, как тихо подкатывает паника, и дрожащими пальцами роняет телефон на одеяло. На дворе ночь, в окно светит разноцветная гирлянда, Кшися удивлённо поднимает голову, обнюхивая телефон. Громко мяукает, застывает, а когда отмирает, Арсений слышит тихий стук в дверь. Ответить не хватает сил: телефон продолжает светиться, горло сдавливает подступающими рыданиями и тошнотой, сердце под рёбрами отчаянно качает кровь. Антон приоткрывает дверь и через мгновение оказывается рядом, осторожно кладёт мобильник Арса на тумбу экраном вниз, садится, и матрас под его весом приятно прогибается. — Что… — Я не могу, — говорит Арсений — слишком громко, загнанно и как-то совсем безнадёжно; сглатывает. — Не могу туда вернуться. — Конечно, можешь, — чужая рука ложится на плечо. — Ты сильный. Арсений рвано выдыхает, переводя взгляд на лицо Антона, смотрит так осознанно и остро, что можно пораниться, так, словно Антон — маленький наивный ребёнок, ничего не смыслящий в жизни за чертой своего родного одинокого леса. Слепая вера в Арсения, который провёл у Антона столько времени, — слабый, беззащитный, едва восстановившийся и трусивший даже маме перезвонить, — поражает измученное сознание. Арсений смотрит на чужие ресницы. — Открой глаза, — голос сипит. — Пожалуйста. Антон размыкает губы, чтобы что-то сказать, но, очевидно, передумывает, и мгновением позже на Арсения смотрят два блеклых омута: Попов не может рассмотреть ни красноты, ни зрачков. Пугается, но немного подаётся вперёд. Тихо спрашивает: — Как ты ориентируешься, если не видишь? Антон вдруг тихо смеётся. — Я вижу, — коротко мотает головой, — просто не своими глазами. Антон кивает на Кшисю, а Арсений не находит в себе силы удивиться — только любопытствует. — Её? — Не только. Я… могу видеть глазами любого обитателя леса. Не знаю уже, сколько здесь провёл, может — вечность. Так что, считай, вы́ходить тебя было моей прямой обязанностью. Арсений утыкается лбом в чужое плечо и устало прикрывает глаза. — Ты только поэтому со мной возился, да? — Нет, — сразу же отвечает Антон, а потом повторяет для верности, несмело накрыв своей ладонью чужую. — Конечно, нет. * Двадцать девятого Арсений уходит. Он шутит: подарок родным на Новый год. Шутит ещё: в Новый год никто не придаст ему значения. Антон в ответ улыбается, кажется, только из вежливости, но Арсению и этого вполне достаточно. Он отказывается взять с собой одежду или что-то из еды, Антон ведь сказал, что до дороги всего часа полтора идти, а там он уже поймает кого-нибудь, кто обязательно поможет. Такси, правда, вызвать не получится: деньги на телефоне закончились, как выяснилось уже позже, так что ни ответить, ни позвонить, ни даже проверить личку в соцсетях он не смог — или не стал пытаться. Уходить не хочется. Хочется — прижаться щекой к тёплому плечу и стоять так целую вечность; хочется — забраться замёрзшими уже ладонями под вязаный серый свитер, чтобы согреться о горячую кожу. Арсений всё же заставляет себя отойти на шаг назад — дальше не может. Антон берёт его руку в свои ладони и молча завязывает на запястье красную нитку, снова что-то шепча. Говорит: — Не снимай, пожалуйста, хорошо? Арсений кивает, теперь точно зная, что Антон видит, потому что Кшися сидит на ступеньках крыльца. Они стоят какое-то время недвижно, Антон гладит большим пальцем кисть Арсения, так и не осмелившись выпустить её из рук. Тихо. Антон чуть ощутимее сжимает чужую ладонь и наклоняется к Арсению близко-близко, задевает его губы своими — одноразово, легко, едва ощутимо прижавшись, сразу же отодвигается. Отпускает и торопливо говорит: — Кшися тебя проводит. Арсению бы запустить ладони в чужие мягкие волосы и пройтись языком по губам, сорвав удивлённый выдох, добиться бы дрожащих ресниц и пальцев на своей пояснице, вдыхать бы глубже чужой запах и тянуть за шнурки побрякушек, — ему бы всего этого, а не саднящего чего-бы-то-ни-было в груди. Арсений говорит: — Спасибо. И ещё: — Как мне тебя найти? — Позови Кшисю. Она подскажет. Арсений кивает, неловко переминаясь с ноги на ногу, а потом шагает прочь с крыльца, следуя за быстро перебирающей лапками по снегу кошкой. Слышит шелестящее за спиной «не оборачивайся» и не смеет ослушаться. * — Мам… — О боже, Арсений, ты… — Не плачь, пожалуйста. Я же в порядке. * «Выживший: через три с половиной месяца после ДТП молодой дизайнер и актёр театра и кино Арсений Попов был найден на просёлочной дороге недалеко от Санкт-Петербурга…» * — Нам жаль, Арсений Сергеевич, но из машины ничего не удалось спасти. Повезло ещё, что пожар заметили быстро — никто не пострадал. — Лес горел? — Да. — Чёрт… * — Ты можешь мне по-человечески объяснить, где пропадал три месяца, а? — Дим, по-человечески — не могу. * «Агата обещает себе, что выйдет всего на две минуты и зайдет в лес всего на сто шагов, а потом повернется и немедленно вернется назад по собственным следам, и окажется дома еще до того, как окончательно стемнеет, и вообще не сделает ничего плохого…» — Мы правда собираемся это ставить? — Ну да. — Очень смешно. * — За Арсения! — За Арсения! * — Наших подписчиц очень интересует, где же Вы всё-таки пропадали столь долгое время? — Плутал. * — Нёс бабушке пирожки. * — Шёл в Изумрудный город. Вы что, никогда по дороге из жёлтого кирпича не ходили? * — Чудь белоглазую искал. — Нашли? — Нашёл. * — Мам, а я точно не в коме? — Точно, Арсений. — А подзатыльник за что? — За вопросы глупые. * — Есть мятный чай? * — Нет, спасибо, у меня своя ручка есть — вот. * — Почерк у Вас красивый. — Правда? А в младших классах за прописи тройки одни были. * «…очень продуманный пиар-ход — сымитировать собственную смерть, чтобы поставить весь город на уши!» * — Они реально думают, что я специально? Подорвал машину? — Никто так не думает, Арс. А если думают, то глупые просто. Но правда, где ты был? — Да ты всё равно не поверишь. Я сам не верю. * «Агата обещает себе, что выйдет всего на две минуты и зайдет в лес всего на сто шагов, а потом повернется и немедленно вернется назад по собственным следам…» * — Алло? Арсений Сергеевич? — Да, здравствуйте. — Вы на кастинг вчера приходили, главную роль хотели, помните? * — Мам… — Папе позвони. Он рад будет. — Не будет. — Арсений. — А? — Он хочет, чтобы ты был счастлив. Мы оба хотим. — Даже если для этого мне снова придётся уйти? — Что? — Ничего, мам. Спокойной ночи. Папе привет. * — Когда приступаем? — На следующей неделе. — А съёмки до какого? — К середине марта закончим. — Класс. * — Я в порядке, да. Слушай, а ты когда-нибудь слышала имя Кшися? Да ничего. Пока. * — Такси на завтра заказать можно? Адрес не скажу, за город. Покажу дорогу. Спасибо. * — Направо. * — Здесь остановитесь, пожалуйста. — Так тут же пусто. — Ага. Спасибо, сдачу оставьте. * — Кшися! * Бродя у самой кромки леса и шёпотом зовя кошку Антона по имени, Арсений думает, что, возможно, всё-таки тронулся умом. Может быть, никакого Антона не было, и Кшиси не было, и чужих тёплых ладоней, и отваров, и сосны в огоньках. Арсений в который раз за прошедший час смотрит на свою левую руку: красная нить, пусть и поистрепалась, всё ещё на месте. На улице март, но всё ещё холодно — повсюду снег. Арсений ёжится и чихает, — дурак, думал, у Кшиси дел больше нет, кроме как тебя здесь стеречь? Антон же сказал: полтора часа до дороги, а ты, Арсений, даже не уверен, там ли из такси вышел. Мяуканье доносится откуда-то справа, и Арсений уже через пару секунд гладит пушистую шерсть. Кошка мурлычет, а потом ведёт его вглубь леса. Руки оттягивают пакеты с продуктами, на спине — набитый вещами рюкзак. Телефон выключен. Кшися ловко виляет между деревьями. * Он красивый. Объективно — очень красивый. Антону было бы жаль, не будь он в состоянии посмотреть на него хотя бы через призму чужого зрения — многое бы потерял. Синие глаза, съехавшая на лоб шапка, прижавшая чёлку, куртка какая-то дутая, на руках перчатки без пальцев — какой в них смысл тогда? Тени под глазами, кажется, неизменны, — но даже они идут. Арсений выглядит уставшим, но уставшим как-то особенно, по-счастливому, словно доволен результатом своей работы и готов отпустить её с концами, прикрыть глаза и отдохнуть наконец по-настоящему. Арсений, живший у Антона, и Арсений, стоящий перед ним сейчас, — два разных человека, поэтому Антон и замирает посреди коридора, когда Попов открывает дверь, не стучась. Топает ногами о коврик, стряхивая снег. Кладёт на пол белые пакеты с продуктами, посмеиваясь над попытками Кшиси залезть внутрь и всё попробовать. Снимает шапку, фокусируя взгляд на Антоне. Разматывает шарф. Вешает верхнюю одежду на крючок и вылезает из своих модных, но наверняка недостаточно тёплых ботинок. Антон — так просто совпало, — снова в том самом сером свитере, словно и не было этих двух с половиной месяцев между их последней встречей и вот этим днём. Правда, выглядит гораздо более уставшим: под глазами откуда-то взялись тёмные круги, на скуле и шее — царапины, волосы взъерошены, а отросшая щетина наверняка колется. Шастун, словно болеющий, шмыгает носом, прочищает горло, и голос у него тихий, как будто Арсений говорит с ним впервые. — Замёрз? Арсений поспешно мотает головой, рассматривает Антона какое-то время, улыбается так, словно забыл, что хотел сказать, а потом спохватывается и кивает головой на пакеты. — Голову сломал, пока думал, что тебе нужно… Антону вдруг тесно в своей же груди: сказать хочется очень много всего, но слово — горячее, обжигающее стенки горла и язык, — вырывается раньше, чем он вообще успевает подумать. — Ты. Антон пугается своего честного порыва, хотя действительно имеет в виду то, что произнёс. Ему необходимо заботиться о ком-то живом и мыслящем, чтобы было, куда вкладывать всё, что разрастается в груди сильнее и сильнее. Под охраной Антона находится целый участок леса, но этого всего недостаточно. Человеку нужен человек. Антон ни за что бы не стал искать Арсения и просить его вернуться, прекрасно ведь понимает, что для городских обитателей жизнь в деревянном доме посреди «где-то за чертой города» — не жизнь вовсе; но Арсений вернулся сам, стоит теперь перед ним, едва ли не сияет то ли от радости, то ли от гордости, — живой, здоровый и наверняка тёплый, хоть и замёрзший. Антон не выдерживает: внутри прорывает последнюю плотину, и тихо звучащий ответ на выдохе выскальзывает сам собой. Он пугается, поэтому сразу же пытается вернуть всё на круги своя. — Прости. Арсений коротко мотает головой, внимательно смотрит на Антона, преодолевая оставшееся между ними расстояние в несколько широких шагов. Покрасневшие от мороза пальцы тянутся к колючей щеке, большой ведёт по коже. Антон тихо выдыхает, накрывая чужую ладонь своей, чтобы согреть. Арсений улыбается, тихо выдыхая ему в губы: — Я соскучился. Перед глазами Антона ничегошеньки нет, он не держит чужое зрение, не в силах даже думать об этом, тянет свободную руку к чужому мягкому джемперу, чтобы скомкать в пальцах дорогой, наверное, кашемир. Прижаться сильнее, ощущая, как ладонь Арсения осторожно поглаживает затылок, спускаясь к шее, почувствовать мурашки, бегущие по спине, прихватить нижнюю губу. Облизнуть, оторваться, облизнуться, — уткнуться лбом в чужой лоб. Голос хрипит. — Будешь мятный чай? Арсений тихо смеётся. — Буду. * Антон позволяет Арсению гулять с собой по лесу, иногда решаясь на тихие рассказы про то, как он живёт и видит. Говорит, что знает больше, чем хотел бы, и что физически чувствует вред, нанесённый лесу — ходил с ожогом, когда сгорела машина Арсения. Почти неслышно шепчет, что это всё не навсегда, и что зрение — всего лишь плата за его умение нашёптывать живым существам исцеление и, касаясь их, лечить. Арсений всё шутит про ожившую сказку, а Антон жмёт одним плечом, говоря, что они вернее всего отражают реальность, если посмотреть под правильным углом. Арсений смотрит безостановочно. Однажды становится свидетелем, как Антон запрокидывает голову, замирая в какой-то неестественной позе, и широко распахивает свои белые глаза. Арсений не успевает толком испугаться, потому что через несколько секунд неизвестно откуда появляется крупная косматая собака, и несётся мимо них куда-то к дороге. Антон отмирает примерно через минуту. Говорит: — Охотников нашёл. Надеюсь, больше не вернутся. Попов решает не уточнять. Дома тепло, и у Арсения приятно горят щёки, пока он сидит на широком диване напротив камина. Отвлекается от чтения, когда Антон, только вышедший из душа, падает рядом. Чужой серый свитер сводит Арсения с ума, и он не удерживается, проходится кончиками пальцев по растянувшейся шерсти и не встречает никакого сопротивления, ведёт от локтя вверх, любовно оглаживает плечо и касается шеи. Антон наклоняет голову, и Арсений ловит его губы своими, чтобы сразу же спуститься ниже, коротко поцеловать челюсть и шею. Осторожно прихватить зубами кожу — и услышать тихий выдох. Антон откидывается на спинку дивана, повинуется осторожному давлению и вовсе падает на подушки, чувствует на себе чужой вес. Арсений бережно целует его губы, нос и щёки, Антон жмурится и не может не улыбаться, хотя очень старается. Попов прикусывает мочку уха и зависает на пару секунд, отодвигается, опирается на руки. Наклоняется снова, чтобы осторожно поцеловать закрытые веки — сначала одно, потом второе. Антону снова тесно в груди, и он тихо говорит: — Арс… Арсений подаётся назад, проходится подушечкой большого пальца по каждой из пяти подвесок, запоминая узоры. Сползает немного ближе к подлокотнику по чужим ногам, чтобы, слегка царапая, провести по чужому бедру вверх и сдвинуть серый растянутый свитер с тазовой косточки. Наклоняется, обводя языком, целует — там и ещё выше. Свитер сминается, а Антон коротко мычит, выгибая шею. Теперь — избавиться от своих штанов и подождать, пока то же самое сделает Антон, попросить не снимать свитер, поймать усмешку и зацеловать её до припухших губ, до рук на спине, до нетерпеливого толчка вверх. Влюбиться в то, как Антон выговаривает его имя, постоянно залезать под свитер руками, вести носом по шее, запоминая, как пряно пахнет Антон. Застонать самому, когда тот, успев стянуть кольца, осторожно минует резинку боксеров. Треск камина смешивается с шумным дыханием и каплями, тарабанящими по стеклу: на улице крупный дождь, от которого снег под ногами очень скоро превратится в месиво, а по бокам от проезжей части будут уродливо громоздиться тёмные сугробы, — но Арсению всё равно, ведь он пока не собирается возвращаться. Льнёт ближе и греется о чужое тепло, делясь своим взамен, целует и выводит пальцами узоры на коже, слушает своё имя, озвученное чужим голосом, слушает просьбы, чувствует, как внутри их обоих что-то рвётся с оглушительным щелчком. Дышать губы в губы, тихо разговаривать и жаться теснее, когда ловишь ресницами сон. Почувствовать через пару часов ломоту во всём теле, растолкать друг друга, отправиться в душ, — остаться там на двадцать минут, предварительно выставив любопытную Кшисю. Свалиться в одну кровать, с улыбкой терпеть на себе чужие руки, кутаться в чужое тепло. Поутру смотреть на голые ноги и серый свитер, улыбаться, как дурак, получить за это несколько не обидных щипков и чашку дымящегося чая с мятой. Провести весь день бок о бок, почти не разговаривая, но занимаясь делами, которыми не успевал заняться до этого. Жить, забыв про существование внешнего мира, и лишь изредка бросать ленивые взгляды в сторону телефона. Греться и греть. Наверное, робко надеется Арсений, на это похожа любовь. * Арсений срывается за город так часто, как только может, и Антон всегда ему рад, но сетует, что они слишком далеко друг от друга. Уклончиво говорит, что работает над этим, и молчит в ответ на все уточняющие вопросы. Молчит ровно до тех пор, пока не появляется на пороге квартиры Арсения со спортивной сумкой в одной руке и с переноской в другой. Улыбается широко, и… — Зелёные, — поражённо выдыхает Арсений, уставившись в чужие глаза. Антон медленно кивает, а Арсений затаскивает его внутрь, — счастливый до искорок под веками, до трясущихся рук и бешено колотящегося сердца. Вопросов много, но Арсений помнит: не всё сразу. Антон рассказывает, что лес никого не держит, но уйти оттуда тяжело; а ещё говорит, что чувствует себя беззащитно, зная, что больше не сможет поставить на ноги Арсения самостоятельно, если что-то случится. Посреди сбивчивого рассказа смотрит на него, стихает на полуслове, а потом смущённо говорит, что тот очень красивый, и Попов тянется к нему, целует прямо в нос, повторяя «ты тоже» несколько раз. Антон шутит, что ни за что бы не позволил Арсению встать на своё место, потому что синий цвет глаз слишком хорош, чтобы его забирать. Антон остаётся, закрепляется в жизни Арсения прочно, очаровывает всех друзей и подруг. Говорит громче, смеётся откровеннее, вспоминает что-то из позапрошлой, кажется, жизни, — оживает, становится мифом, вырвавшимся из детской зелёной книжки с яркими рисунками. Арсений не может на него насмотреться, да и не насмотрится уже, наверное, никогда, — всегда будет мало. * Иногда они возвращаются домой, разжигают камин, убирают паутину из углов и тихо разговаривают, заваривая чай. Иногда они сбегают домой, чтобы добраться до своей тишины — и послушать. Иногда Антон, едва шевеля губами, рассказывает Арсению сказку про лисов и волков, пока пламя уютно трещит и греет бок. Арсений всегда очень внимательно слушает.