На восток от Эдема

      Последние слова всегда похожи.       Илай собирает их с дотошностью коллекционера. Он не собирает лица, после десятка-другого они все становятся похожи друг на друга. Но слова путешествуют по холмам и степям в его голове, как одинокие перекати-поле. Становятся частью безжизненного пейзажа.       Дорога, выложенная буквами из вы пожалеете об этом, вместо спиц-елей на размытой линии горизонта — угловатые пожалуйста, не надо и у меня дети. А ещё дальше громадина сукины дети с заснеженной шапкой из слёз и молитв Всевышнему. Илай чертовски хорош в бережном хранении (шаль даже не потёрлась). Лучше он только в убийствах.       Одного только он никак не мог пристроить. Слова летали над выщербленным на внутренней стенке головы пейзажем.       «Ты сможешь?»       — Эй, помнишь того старикана, что мы грохнули на границе в Эль Пасо?       Когда Илай поднимает голову, глаза брата уже заволокло отблесками костра. Того, что внутри, не снаружи. Чарли ковыряется в зубах, где единственная находка — остатки ужина из дичи.       — А что?       — Что он тогда сказал тебе?       Вокруг Илая смыкается одинокая степь из слов-призраков. А он стоит в ней, как дурень. Простая мишень.       — Ничего важного.       — Да брось, — брат скалится хищной улыбкой доставшейся от отца. Не самое желанное наследство. — Ты так побледнел, будто он тебе в любви признался.       Илай смотрит на мотыльков, кружащих в прозрачной поволоке дыма над костром. Ему чудится в этом сумеречном мареве топографическое лицо, изрезанное морщинами, как руслами рек, по которым течёт старость. Через пару минут лицо превращается в кровавое месиво от выстрела Чарли. Но Илай всё равно успевает расслышать, как прежде старик произносит: «А если в следующий раз тебе прикажут пристрелить его? Ты сможешь?».       Спустишь курок, глядя в глаза? Сможешь разделить «братья Систерс» на два отдельных слова с хирургической точностью? Ну, словом, выполнить работу?       Илай смотрит на брата, подложившего руку под голову и крутящего во рту тонкий колосок. Чарли смог бы. Он сильнее, изворотливее. Илай наощупь находит валун зверьё в своём мире внутри головы и приваливается к нему спиной. Если они и вправду звери, то он сам скорее преданный пёс. Чарли другой. Он будет тем, кто вцепится зубами в глотку, выгрызая право на существование. Тем, кто будет бежать. Тем, кто размозжит голову. Будет тем, кто выживет в этом аду, потому что захотел.       Илай выживает потому что нужно. Не ему, брату. Хоть Чарли и не даёт повода себя любить, хоть и хочется иногда кулаки сбить об его самодовольное лицо. Толку-то? На нём всё равно всё заживает, как на зверье.       — Я бы не смог, — Илай бросает в темноту запоздалый ответ.       — Что ты там бормочешь? — Чарли ворочается.       Не смог бы. Илай убеждает себя, что это от любви. Такой, какой не знали со времён Каина и Авеля. Или потому что рычание в голосе брата — его вина.

—

      После нескольких дней в бреду ему снится мать. Гангрена жрёт руку, а по ощущениям добралась уже до мозга. Медный привкус жжёт язык, будто ствол его Ремингтона засунут в рот и скребёт нёбо.       Чарли кажется, всё по вкусу, как кровь. А кровь, как порох. Брат сам заставляет его есть, пропихивая сквозь сомкнутые сухие губы ложку за ложкой.       — Пристрели меня.       Слова врываются в выстроенную коллекцию Илая. Колыщущимся ковылём пристраиваются там, где быть не должны. Он отворачивается. Этой ночью Чарли в первый и последний раз слышит, как старший брат плачет, закрыв лицо потемневшими от беспощадного солнца руками.       Просто по всем законам выжить должен был Чарли.       Просто сильнее оказался Илай.