Gorgeous

Шурх. Шурх. Хлюп. Ты отклоняешь голову к плечу не потому, что это чем-то помогает, а потому только, что это въевшийся стереотип. Когда-то ты приучил себя делать так, чтобы казаться более одухотворённым, а теперь не можешь отказаться от глупой привычки, превращающей тебя из настоящего мастера своего дела в позирующего лентяя, тянущего время, чтобы отведённые на работу над картиной два часа в день поскорее прошло. Впрочем, до истины не так сложно докопаться даже и с этим отягчающим обстоятельством. Позеры у холстов в полтретьего ночи не стоят. Не любуются с такой нежностью каждой линией. Не тратят дорогую бумагу впустую из-за одного не вышедшего штриха. Тебе это делать тоже не стоило бы – ты по уши в долгах, однако сейчас два двадцать три среды и ты пьян так, что виски со льдом булькает уже где-то в горле. Организм отказывается принимать очередную дозу. Значит, с большой вероятностью в последующий час твои деньги украсят собой стенки унитаза. Ну и пусть. Отчаянное решение, но куда уже отчаяннее? Обрывки качественной бумаги покрывают пол снежно-белым ковром. Опять Дороти всё убирать с утра, до работы. Она знает, как ты огорчаешься, если, просыпаясь под вечер, находишь в комнатке с отклеивающимися обоями, которую ты гордо зовёшь мастерской, прежний беспорядок. Она умница, твоя маленькая До. И с кем ты ей изменяешь, Роджер, с кем? Здесь акцент чуть темнее – надавить на карандаш, оттенить подол, обозначить тесную треугольную складку между бёдер. Чертовски интимное занятие. Куда более трогательное и тревожащее, чем всё, что было у вас с Дороти на скрипучей койке с десяти до десяти тридцати вечера как по расписанию. По крайней мере, всё, что было у вас там в последние месяцы. Что до более ранних времён… О, не будем о грустном. Твоя душа нуждается в большем – превозносить и поклоняться. И раз в жизни идеальных объектов нет, выдумка кажется вполне даже обоснованной. Блеск на платье. Глянец на губы. Эффектно выставленная вперёд ножка. Да, теперь ты чувствуешь, что всё выходит правильно. Разок оседлав эту волну, ты уже не кувыркнёшься к её подножью. Ты опытный сёрфер в море вдохновения, это уж точно. Хотя творения твои ни в одну, даже самую поганую газетёнку не принимают. Наверное, потому что ни в одно из них ты не вкладываешь столько страсти и старания, сколько в этот идеальный, гипертрофированно соблазнительный силуэт, который воском плавится в твоих пальцах. Джессика. Ты даёшь ей имя по образу и подобию. Оно окутывает её, идеально садится по фигуре. Как иначе? Ты хорошо умеешь это слышать. До-ро-ти – как будто скребут по доске, стирая бельё, задевая каждую впадинку, отсиживая задницу и искривляя позвоночник. Джес-си-ка – шуршание кустов райского сада, скрывающих в своём сочном бахромчатом нутре тигрицу, лишь немного приглушающих её рычание. Это – вызов. Не то что пропитанные порошком пелёнки с въедливыми коричневыми следами. Ты знаешь наизусть эти томные большие глаза, эти едва заметные скулы и тонкие линии выщипанных по недавней глупой моде и заново нарисованных бровей. Ей всё идёт, ей всё к лицу, твоей малышке. Но внешность – отнюдь не единственное, чем одарила её природа. Всё-таки и в серой, застиранной Дороти есть что-то, что ты любишь и уважаешь, хочешь сохранить в веках и оставить при себе. Её тихая, собачья верность, если точнее. Джессика вся дышит призывом и обещанием удивительных удовольствий, но это не её вина, ты это знаешь лучше всех. Ты её такой выдумал. Только в твоих руках она оживает по-настоящему, и пусть она остаётся мечтой любого здравомыслящего мужчины, никто из них не сможет овладеть ей, она навсегда твоя. Это пьянит, право, может быть, даже больше, чем твой любимый виски, купленный на последние. Подобные красотки никогда в твоей уже приблизившейся к середине жизни не обращали на тебя внимания. Никогда не существовали где-то, кроме твоих картин. Джессику ты не продаёшь. Хотя, наверное, как раз её многие газетчики оторвали бы с руками и ногами. Тебе становится мерзко от мысли о том, сколько грязных рук её коснётся. Джессика не для этого. Не для супов и готовки. Не для заработка денег. Не для натирания до блеска полов. Даже, тем более не для стояния на обочине в призывной позе. Она экспонат, сувенир, драгоценный образец. Ты можешь представить её на своих коленях, смеющуюся и болтающую ногами в чёрных чулочках сеточкой. Впрочем, это было бы не тем. Тогда её пришлось бы кормить, одевать и обхаживать сообразно её красоте. Тогда она быстро бы в тебе разочаровалась. Разве нет? Вместо этого ты переносишь на бумагу себя. Это требует в каком-то роде даже душевной борьбы – у тебя нет сил, не хватает смелости рисовать пивное брюшко, пробивающуюся щетину, мешки под глазами, седину в волосах. Вместо этого ты выбираешь себе не менее чужеродный, но куда более обаятельный облик. В самом деле, кому может не понравиться кролик? Пусть ума у него в голове ни на грамм, он такой очаровашка. Такого Джессика никогда не найдёт в себе сил оставить на обочине своей жизни. И, разумеется, он будет зарабатывать миллионы. Окрылённый этой мыслью, ты ложишься спать на кресле, даже не пытаясь вспомнить, когда в последний раз делил с Дороти постель. Джессика косит на тебя лиловым глазом – тебе не захотелось её занавешивать на ночь, как обычно, не хватило сил в этот раз скрыть её глянцевую, заламинированную красоту от загнанного взгляда жены. Хорошо бы представить, что девушка твоей мечты охраняет твой сон. На Рождество ты свозишь её во Флориду, быть может, или вы прокатитесь до Лас-Вегаса с ветерком. Она будет тайком таскать твои папиросы и махать проезжающим мимо водителям, от этого только не справляющимся с управлением и сворачивающим в кювет. Ночью вы возьмёте коктейли и немного сойдёте с ума под джазовые ритмы. А Дороти? А что Дороти? Утром ты обнаружишь на кухонном столе скупое прощальное письмо, составленное из букв, которые можно найти на упаковке любого порошка для белья. Да и кто в здравом уме станет соревноваться с идеальной во всех смыслах девушкой? Порядок в квартире, звон денег в кармане вовсе не обязателен, когда твоя щетина щекочет чью-то нежную шейку. Дороти уже не помог бы и отпуск на месяц. Она устала и постарела, она посмела осунуться, бросить курить и легкомысленно смеяться и долго по утрам разглядывать твои картины, ища безуспешно в них ответ на то, почему она уродилась такой дурочкой. Ты не будешь платить по счетам без неё. Ты совсем перестанешь есть что-то, кроме хот-догов из ларька на углу. Только вот… какая досада: через несколько дней/недель/месяцев ты проснёшься с неправильным именем на губах. Джессика до этого воровала у тебя только ночи. В темноте она вся сверкала и переливалась лучше, чем рождественское дерево, ярче, чем огни прожекторов. Днём всё не то. Днём она тускнеет и стыдливо прячется за раму, она не может вынести и пяти минут в твоём обществе – ты режешься бритвой, заляпываешь грязью штанины брюк, силясь успеть на трамвай, словом, занимаешься вовсе не романтическими вещами. В те часы, когда ты обычно тащился на работу, проклиная всё на свете и ненавидя свою жизнь, ты, как правило, забывал о сказочных формах и томных глазах. И думал о том, что Дороти приготовит на ужин. Конечно, вы оба ужасно устали, но, может быть, сил хватит на то, чтобы посмотреть что-то несмешное по чёрно-белому телику, обмениваясь время от времени пустыми комментариями, нужными только для того, чтобы показать присутствие и причастность? Пусть вы давно не ложились вместе и руки у неё мозолистые, грубые, стёртые, улыбка всё ещё такая же, как в юности, и она одна проводила в захламлённую комнату больше света, чем тусклая лампочка под потолком, работающая с перебоями и ежемесячно вычитающая из семейного бюджета омерзительно крупную сумму. Дороти накрывала тебе на стол. Она смотрела тебе в глаза и честно говорила, что скоро сдохнет, если так пойдёт и дальше. Голос её слишком дрожал, чтобы срываться на крик. Она почему-то и смотреть не хотела на виски, не собиралась делить с тобой твоё сказочное убежище от всех мирских невзгод. Она поджимала губы, мыла посуду, сушила полотенца и гасила на кухне свет, притворялась, что не замечает, как ты остаёшься сидеть за столом, чтобы прокрасться в гостиную к холсту, когда захлопнется дверь в холодную спальню. Она изначально заслуживала лучшего. Твоя малютка До, когда-то с глянцевыми губами и томным взглядом, которым она пронзала безошибочно сердце любого мужчины и который она почему-то так долго не желала сводить с тебя. Это её, её глаза, яркость и живость которых ты похитил, смотрят на тебя с набросков и полноценных картин, закрывающих стены, окна и потолок. И безупречная картонная женщина, сама того не зная, становится в её позы, даже, может быть, горбит спину, будто готовясь провести день у плиты или за стиркой. Когда ты поймёшь это, ты заплачешь без звуков, без света. Белый шум, шурша и покалывая, наполнит комнату мишурой. На стене будут видны отблески гирлянд из витрины соседнего магазина, и ты осознаешь, что так и не заработал денег на поездку во Флориду. Более того, тебе тоже больше не хочется смотреть на виски. И даже Джессика Рэббит в дальнем углу, занавешенная и отвёрнутая к стенке, будет только опускать испуганно, наигранно лиловый взгляд. Пусть формы, пусть объёмы и платье с блёстками. Но разве тебе в самом деле не всё равно, с кем она может без тебя играть в ладушки? Поклонение идеалу и любовь – это всё же совсем разные штуки. Ты продашь Джессику, соберёшь её в горсти и отнесёшь первому попавшемуся торговцу картинками, а на вырученные деньги купишь билет на скорый куда-нибудь в Канзас, к маленькому фургону и пыльным полям, откуда ты когда-то забрал свою девочку До. В те времена, когда её имя ещё звучало сказочно и обещало загадки и приключения на каждом шагу, дорогу, вымощенную жёлтым кирпичом, смелость, которую мисс Дженкинс проявила, поцеловав тебя первой… Её заметно постаревшая мать будет всё так же хмурить брови и ставить руки на пояс при виде ничуть не изменившегося, затёртого и раздавленного тебя, но ты прождёшь под окнами и день, и два, и неделю. Ты пообещаешь не рисовать больше ни штриха. Дороти назовёт тебя дураком и хлопнет ставнями – будто она не знает, что твоя жизнь невозможна без карандаша. Тогда ты попробуешь объявить, что в рот не возьмёшь ни капли. Но До упряма и вовсе не из породы мечтателей, и ты, доказывая свою целеустремлённость, прождёшь под её окнами и месяц, полностью в завязке, сухой как скелет рыбы на дне старого пруда. И, может быть, потом она снизойдёт к тебе по скрипучей лестнице в платье в горошек – умудрённая годами женщина с венозными ногами, острыми скулами и седеющим пучком на макушке, впервые за долгое время нашедшая время на себя и оттого так мучительно похорошевшая, ни капельки не отцветшая, а только ставшая с годами лучше, как дорогой алкоголь. И если так, сам того не желая, ты забудешь, что была такая Джессика Рэббит. А Дороти подарит тебе новые кисти и на последние купит дорогую бумагу. Она ведь умнее тебя – знает, что, сколько бы в мире ни было красивых женщин, никто не сможет овладеть тобой, ты навсегда её.