***
«Научи меня, господи, научи работать, не прося о ином вознаграждении, кроме уверенности в исполнении воли твоей…» Вечерняя служба в тот знаковый день заканчивается быстро и в спешке. Маттео впервые видит его на руках отца Григория, окровавленного, почти неживого. Монах помнит, как вчера, тот день, когда помог внести юношу в одинокую комнату, а его руки были испачканы в крови. Сам же юноша был бледен, вся его форма была запачкана разводами крови, а губы были ярко синие на фоне бледного измученного лица. Во внешнем мире война, Маттео каждый день молится за то, чтобы упокоились души храбрых и бравых, что воюют там, за стенами монастыря, ставя каждый день свечку во время утренних и вечерних служб. И этот бравый солдат, каким-то невообразимым чудом оказался на окраине Ирландии у их затерянного монастыря, показывая всем своим видом, как страшна война и до чего может довести. — С такими ранами он не доживёт и до утра, — неутешительно сообщает главный Игумен, а затем крестится и касается двумя пальцами чужого лба, — у него нет шансов. — Но он как-то добрался сюда с такими ранениями, — отец Григорий хмурится, — Вы же знаете, я не принес бы его сюда, если бы он не умирал. Просто давайте его потом похороним… — Нельзя хоронить его заранее, — Маттео садится на край кровати и касается влажного и холодного лба кровавой рукой, — он дышит ещё. Я мог бы о нем позаботиться. — Как пожелаете, отец Маттео, — Игумен кивает, сдаваясь слишком быстро, — но если он умрет, то и хоронить его будете вы. Юноша кивает, пока мужчины выходят из комнаты. Парень в форме дышит слабо, едва его грудная клетка вздымается. Но он всё ещё хватается за жизнь. И этого достаточно молодому служителю монастыря, чтобы побороться за жизнь храброго воина.***
«Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое…» Солдат не приходит в себя уже три дня, но дышит теперь ровно. Его раны юный Маттео обрабатывал и обхаживал в перерывах между службами, учениями и работой на кладбище. Один. Остальным при монастыре было абсолютно всё равно, и считали бессмысленной затеей выхаживать уже почти мертвого. Ведь раны на его теле были несопоставимы с жизнью, отчего Маттео удивлялся, как этот парень до сих пор дышит. Но всё же он не терял надежду. Мысль о том, что он может спасти жизнь человеку, теплилась в сердце монаха и не давала угаснуть надежде в глазах. Он с особой терпеливостью и осторожностью перематывал бинтами чужое тело, смачивал раны и губы. Рассматривал умиротворенное лицо и представлял то, как парень обрадуется, что живой. Придет в себя, расскажет о внешнем мире, закрытым для Маттео, а после поблагодарит его. А сам Маттео на благодарности скажет что это не он — это всё Бог. Вещей у солдата с собой не было совершенно, поэтому священнослужителю не получилось узнать даже имя. Хотя, это странно, что человек оказывается в такой глуши ни с чем, да еще и изрядно потрепанный смертельными ранами. Но то, что тот был бравым солдатом сомнений не было. Сама форма говорила за себя, а Маттео верил, что такой человек — добрый и правильный. Не без греха, конечно, но кто сейчас из людей не грешен? Даже некоторые служители монастыря грешат. Прелюбодействуют, клевещут, пьют… Маттео их винить не мог. Хоть он всю жизнь прожил при монастыре, не покидал его каменные ворота и не видел внешнего мира, он всё равно тоже грешил. Врал в детстве, что отец Ким не давал ему конфет. А после стоял десять часов на коленях перед распятием, слезно моля прощение у Господа. Юный совсем, эмоциональный. — …подари телу его здравие, а душе его - благословенную легкость. Боль отступит, и силы вернутся, и раны заживут его телесные и душевные, и придет помощь Твоя. Да услышит молитву сию Господь. Аминь. Маттео поднимается с колен, где стоял прямо перед кроватью. Смотрит в последний раз на умиротворенное лицо, а затем поднимает взгляд, замечая, что крест у кровати немного повернут вбок. И только его руки тянутся к святому атрибуту, как ушей касается болезненный стон. Бравый солдат очнулся.***
«Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня…» — Ты похож на кота, — солдат звонко стукает ложкой о тарелку, а Маттео улыбается, — тебе это кто-нибудь говорил? — Нет. — У тебя улыбка кошачья, — солдат улыбается довольно, загружает в рот очередную ложку похлебки, и довольно сверкает глазами, — а ещё такой же неразговорчивый. У вас тут обет молчания? — Нет, — Маттео качает головой, — просто я удивлен. Никто не верил, что ты выживешь. — Я очень живучий, — очередной стук ложкой по тарелке, а после звуки чавканья, — в меня однажды попала мина. Вот такая! — парень показывает на руках размеры, — так могло всего разорвать! А я отделался лишь шрамом у виска. Маттео улыбается и склоняет голову вбок. Парень перед ним громкий, чересчур весёлый и с очень доброй улыбкой. А ещё со зверским аппетитом. Имя солдата — Чанёль. Он служивый, которого занесло сюда из-за того, что недалеко развернулись боевые действия. Его землей и трупами засыпало, поэтому и выжил. А после он потерялся — никто не захотел возвращаться в зону боевых действий. Пока его не стали преследовать фашисты. Он долго бежал, спасался как мог. Пару раз подстрелили, отчего он упал в овраг и потерял там сознание. А потом очнулся здесь. Маттео верится с трудом в рассказ Чанёля, но именно в овраге нашел его отец Григорий. И теперь священнослужитель не знал, что ему делать. Потому что если узнают о том, что парень пришел в себя, так его выгонят, а раны его не зажили до конца. Маттео боялся, что раны могут открыться. Чанёль уже не так пошевелился с утра, а в районе правого бока стало образовываться кровавое пятно. — Если узнают, что ты пришел в себя, то тебя могут выгнать, — Маттео поджал губы, — это закрытый монастырь, посторонних сюда не допускают. Я боюсь, что твои раны снова могут открыться, если ты покинешь койку. Поэтому… — Поэтому мне надо сидеть тихо? — Чанёль усмехнулся, когда Маттео кивнул, — хорошо, сделаю, как ты хочешь. Всё равно здесь нет никому дела, кроме тебя. Спасибо… А как тебя, кстати, зовут? — Отец Маттео, — юноша кивнул, а затем поднялся с края кровати, собирая с комода посуду и кровавые бинты, — отдыхай, Чанёль. Сейчас тебе стоит лишь набираться сил.***
«...и от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения.» Чанёль показывает ему внешний мир красочными описаниями. Маттео слушает его внимательно, удивляется людским поступкам, грехам, а потом улыбается, когда парень перескакивает с темы на тему, даже не замечая того. У него улыбка до жути красивая, большая и заразительная. Когда они смеются, то стараются тихо, ведь у стен есть уши. Они шепчутся, рассказывают друг о друге под светом, исходящего от свечи, интересуясь и познавая совершенно удивительные вещи от друг друга. Маттео заботливо обхаживает Чанёля, протирая мокрой тряпкой его тело. Обрабатывает раны специальными маслами и лекарствами, а затем поднимает глаза, ловя заинтересованный взгляд на себе. Глаза у Чанёля темные, взгляд тяжелый и глубокий, но будоражащий каждую клеточку в Маттео. Иногда его глаза становятся темнее, а под почти угасшим светом и вовсе кажутся полностью черные, даже с белками глаз. И то, как он смотрит на юного монаха, будоражит всю его внутреннюю сущность. И с этих взглядов у Маттео зарождаются мысли, которые даже греховно произносить вслух. И, когда он ловит себя на них, то бежит к алтарю, падает на колени и просит прощение у большого распятия, умоляя не наказывать Чанёля за его порочные мысли. И это начинает очень беспокоить юношу. Солдат становится невообразимо близко, когда не только Маттео начинает ощущать между ними напряжение. Порочное, греховное. Его дыхание теперь слишком часто опаляет щеку служащего монастыря, а в этот момент Маттео до греховного сильно желает, чтобы это дыхание коснулось его губ. Чанёль вечерами шепчет о том, что Маттео слишком добрый и чистый. Что мир не заслужил такого, как он, чистого. — Я впервые вижу такого как ты, — произносит Чанёль и накрывает его руку, когда Маттео завязывает узелок бинта на запястье солдата, — мир страшен. А когда появляются такие как ты, сразу хочется защищать, оберегать…любить. Маттео одергивает руку не сразу. Он замирает вначале и сглатывает от слов, что коснулись его ушей. А после одергивает и качает головой. — Не поддавайся греху, Чанёль, — а потом добавляет шепотом, — и не подталкивай меня к нему. Чанёль улыбается. Улыбка у него жуткая, пугающая. Только вот Маттео не находит в ней ничего пугающего. Она, наоборот, нравится. — Не забудь только на ночь попросить у Него прощения, — солдат ухмыляется, — только это будет бесполезно. Он знает, что ты давно уже мой. А после его губы накрыты чужими. И вместо того, чтобы отстранить его от себя, Маттео падает всё глубже во грех. Чондэ во грехе.***
«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.» — Ты мое грехопадение… Чондэ руки чужие оглаживали по плечам. Пальцы скользили по рясе, тянули её ниже, растягивали, а после резко вверх: чтобы окончательно стянуть. Чанёль как всегда полуголый, а язык его скользил в чужой рот, опаляя и губы и зубы горячим дыханием. Тот невообразимо горяч, а Чондэ не может прекратить постанывать, удерживаемый сильными руками на чужих коленях. Чондэ хотел мысленно молиться, но всё казалось таким расплывчатым, стоило пальцам Чанёля стянуть ещё и подрясник, оставляя юного монаха в одних штанах, еле держащихся на поясе. — Как же я ненавижу эти одеяния святош, — прошипел Чанёль и резко подмял Чондэ под себя, кусая того в шею. Было больно. А потом сладко. Приятно. Чондэ тянулся к чужой руке, правой, переплетая их пальцы и позволяя прижимать ладонь к матрацу. Чанёль скользит губами по шее, а юноша прогибается дугой и тихо стонет. У стен есть уши, не хочется быть пойманным. И близости своей первой Чондэ желает так сильно, что хочется греховно кричать на весь мир. Они тонут в новом поцелуе, и в этот раз Чанёль с ним невероятно обходительный и заботливый. Словно воздает благодарность за помощь ласками. А Ким и правда, как кот, выгибается, желая сохранить близость и желая полного единства с молодым солдатом. Его шершавые ладони на талии заставляют чуть ли не мурчать юного монаха, а губы на его теле вызывают лишь сладострастную дрожь. До приятного тянущего чувства внизу живота. Никто так не целовал Чондэ никогда. Так нежно и сладко. Они расстаются с последними элементами одежды, а после прижимаются к друг другу так плотно, что под светило и не ясно, где чья нога или рука. Чондэ невероятно бледен из-за стольких лет заточения, а Чанёль слишком загорелый. Его глаза почти черные, а монах в них тонет, как в грехах своих первых невымоленных. Чанёль кончиками пальцев правой руки вместе с тем водил и гладил по бедру и между ног — так медленно и так правильно, так мучительно-жгуче и так пьяняще-сладко. Хотелось выть волком, котом, да кем угодно, но лишь бы попросить о большем. А Чанёль и даёт. Даёт, когда пронырливые пальцы скользят внутрь. Чондэ хмурится, кусает губы и чуть ли не раздирает чужие плечи в кровь. Но в последний момент себя останавливает, потому что хватит Чанёлю ран. Он невольно напрягает мышцы на ногах в попытке свести их, сжать бёдрами ладонь солдата, но не вышло ничего, зато пальцем Чанёль скользит глубже, и гладит так, что у монаха цветные пятна поплыли под сомкнутыми веками, а пальцы на ногах поджались. Чанёль буквально рычит от нетерпения, совсем как-то нечеловечески, а Чондэ сам в нетерпении дрожит под ним, тянет на себя ближе, схватив за шею и шепчет невинно: — Пожалуйста… И тогда свечка гаснет невиданным образом. Комната погружается в темноту, а Чанёль непозволительно близок. В темноте Чондэ кажется, что его глаза и правда полностью черные, словно живой и ходячий грех смотрит на него. И может быть он бы ужаснулся, если бы за бедра не подхватили, да ноги не развели. И от ощущения тяжести между ног, захотелось от стыда их свести, да не дал никто. Наоборот, накрыли рукой, обласкали по всей длине и сорвали громкие стоны с уже не невинных губ. И в захвате чужих рук, ягодицы разводят с постыдным нетерпением, а после у Чондэ всё в глазах белыми звездами покрывается, стоит почувствовать внутри себя горячую и скользящую плоть. И только его стоны постыдные наполняют комнату. Уже плевать, что у стен есть уши, когда так больно, мокро, горячо. Чондэ с хриплым всхлипом откинул голову, выгнулся всем телом и яростно стал царапать деревянное изголовье кровати. И одну ладонь прижимают к ней, а сладкий поцелуй накрывает губы. Чанёль водит одной рукой по молодому телу, позволяет царапать левое плечо и заполнял собой с каждым новым глубоким движением. — Господи… — всхлипывает юноша, когда его кусают в шею, а внутри Чанёль что-то задевает, отчего постыдно он ноги шире разводит и чуть ли не плачет. — Не упоминай Его имени всуе. Чанёль усмехается. Издевается и задевает снова простату, выбивая весь воздух из легких. Он вжимается ещё плотнее и накрывает собой, а ещё целует: прямо в шею и губы. Чондэ чувствует Чанёля везде, каждой клеточкой себя, чувствует повсюду — на себе и в себе. Прямо внутри сгорал и снаружи горел. Он несмело отпустил чужую ладонь, к изголовью прижатому, и коснулся спины напряжённой, чуть влажной от пота. А Чондэ ладонями водил не только по спине. Он за плечи широкие цеплялся, коленями сжимал бока чужие и умирал от жара там, где прямо сейчас они были одним целым. Так близко, как только возможно. Так приятно, что греховно представить.***
«Да найдет на них смерть; да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их.» Маттео скользит губами по чужой щеке и жмется плотнее к парню, руками обвивая его шею. Он скользит носом по виску чужому, взмокшему и улыбается, когда чужие и крепкие руки стискивают его в объятиях. Им так хорошо сейчас вдвоем, под слабым светом светоча, прижатыми снова к друг другу. — Ты замерз, мое солнце, — Чанёль скользит ладонями по гладкой спине, а затем ненадолго отстраняется, чтобы вернуться и накинуть на худые плечи свою рубашку, — накинь. Немного согреешься. — Ты и так теплый, — Чондэ улыбается и снова жмется, сидя на чужих коленях, но рубашку смиренно надевает. А после сладкий и медленный поцелуй они разделяют между собой, смакуя на губах и языках, как вино красное сладкое. Маттео впервые так хорошо было. Чанёль ласковый и нежный. Он смотрит на него так, словно Чондэ — невероятное сокровище, наконец-то найденное им в закрытом монастыре. Его губы ласкают плечи монаха, руки шершавые сжимают талию, и Чондэ ощущает себя в раю. Ему больше не страшно. Совсем нет. Наоборот, когда они тихонько смеются друг другу в губы, когда Чанёль медленно заполняет его, заставляя тонуть в ласках и удовольствии, и когда он шепчет, что Маттео для него — маленький рай на земле, то тогда Чондэ ощущает всем трепещущим сердцем, что Чанёль не грех, он — дар. — Ты мой котёнок, — Чанёль улыбается вместе с ним, а затем жмется к чужой груди, щекой прижимается, — мой маленький Чондэ… И тут что-то замирает. Юноша заставляет Чанёля поднять голову, а затем, нахмурившись, спрашивает: — Откуда ты знаешь моё настоящее имя? А после его взгляд натыкается на крест над кроватью. Тот был перевернут. И опуская взгляд на свой грех, что он ошибочно посчитал даром, натыкается на полностью черные глаза. И в этот момент в комнату врываются несколько монахов во главе с главным Игуменом.***
«Аминь.» — …Помоги мне справиться со всеми моими греховными привычками, избавь меня от слабости перед греховными мыслями и желаниями. Помоги решить все мои проблемы… Я… я очень в Тебе нуждаюсь… Голову заполняет чужой смех. Чондэ не прекращает молиться перед крестом в своей комнатушке, пока крест перед ним издевательски вращался прямо на стене. — Чондэ… — опять смешок. — Я тебя не обижу. Чондэ не верит. Чанёль… Нет, это не Чанёль. Не его Чанёль. Эта тварь всех убила. Убила прямо перед распятием Христа в главном зале. Словно издевалась над Ним. А теперь остался один Чондэ. Чондэ, что не прекращал молить все эти два часа ада. — Я всё ещё твой Чанёль, Чондэ, — говорит голос в голове, — и с самого начала им был. Чондэ хмурится и не замолкает. И только когда мебель начинает двигаться в комнате, он начинает молиться всё громче, но это, кажется, бесполезно. Они пустили демона в святое место, а теперь Господь их оставил за опрометчивость и наивность. — Отец Григорий был плохим человеком. Далеко не святым. И когда он покусился на моего брата, предав его святому огню, то мне не оставалось выбора как прийти и отомстить… Потому что они давно вели охоту на него. Все они… — Прошу, Господи… — Я пришел сюда, чтобы убить всех. Обмануть всех, но… Я не хочу тебя убивать, мой котёнок. Чондэ всхлипывает, когда сзади прижимается чужая грудь, а руки скользят к талии. Юноша пытается вырваться, но крепкая хватка черных когтей сильнее его. — Такой чистый… — Чанёль шепчет прямо на ухо, — такой невинный… Прекрасный котёнок. Ты же хочешь быть со мной, да? Я прав? Чондэ всхлипывает снова и обмякает в черных руках демона. Его взгляд устремлен на перевернутый крест на стене, а сам он ощущает безмерную усталость. Но он правда хочет быть с Чанёлем… Так сильно, что с какой-то стороны ему даже плевать, что он демон. — Хочешь… — опять усмешка, а черные глаза внимательно смотрят прямо в лицо, — но боишься. Не бойся, маленький. Ты будешь в безопасности со мной. Вечно. Чондэ переводит взгляд на черные глаза перед собой. Они всё такие же: глубокие и будоражащие. И в какой-то момент становится и правда на всё наплевать. У него больше никого нет, кроме Чанёля. Хотя и до этого у него никого не было. Маттео вытягивает из-под рясы крест и под ухмылку демона стягивает с себя, а после откидывает в сторону. Юноша переводит взгляд обратно на демона, а после поддается в его руки. Целует сладко и невинно, а после шепчет: — Отрекаюсь от Него ради тебя. И черный дым с гарью заполняет комнату, а с хлопком это всё исчезает. Комната пуста. Как и весь монастырь.