***
Андреас относит трупы девушек в подвал, когда наверху раздается треск. Иррационально, глупо — но Танис бежит обратно, вспоминая, что так и не убрал книгу, в которой показывал Селин древнюю гробницу. Шум раздается совсем рядом, и он вбегает в покои, захлопывая за собой двери, которые тут же слетают с петель от простого удара чужих ладоней. Маркус. Андреас бросается к столу, хватает книгу, беспомощно кружа, и едва успевает спрятать её до того, как тяжелые шаги раздаются прямо за его спиной. — Танис! — В голосе — неприкрытое довольство, от которого предательски замирает сердце. — Ты чем-то взволнован? Почему ты вздумал бежать? Ужас мгновенно сковывает мускулы, заставляя тело содрогаться от бессмысленной дрожи с каждым шагом первородного. Маркус неторопливо усаживается напротив, словно пришел в гости к старому другу, и его вальяжность пугает даже больше крови, железной печатью украсившей длинные полы черного плаща. Танис смотрит в его глаза и не может вымолвить и слова, находя в них подтверждение своим страхам — оба знают, что он оказался в ловушке, и ключ от неё есть лишь у Маркуса. Который уже начинает предвкушать их игру. — Прошу, садись. Наша встреча не должна быть неприятной. — Первородный широко улыбается, и от этого оскала давно остывшая в жилах кровь превращается в самый настоящий лёд. — Я всегда очень ценил твое общество. В словах — откровенный намек, оголенный больше, чем белоснежные кости лежащих в соседних могилах скелетов. Взгляд сам собой перемещается на спрятанное в стене оружие, и это кажется самым верным решением — лучше выстрелить в самого себя, чем снова ложиться под этого ненасытного ублюдка. Несколько пуль вполне хватит для того, чтобы ультрафиолет оставил от внутренностей лишь дымящийся уголёк и положил конец его мучениям. — А вот это уже неучтиво. — Угроза в голосе Маркуса заставляет вздрогнуть, и Танис нервно кивает, сцепляя пальцы за спиной. Все равно он не успеет даже шагнуть в ту сторону, не говоря о том, чтобы зарядить пистолет и продырявить себе грудь хотя бы одним выстрелом. — … Прости. Извинение — последнее, что он хотел бы сказать выродку, но именно это поможет оттянуть неизбежное, пусть всего лишь на пару мгновений дольше. Забавно, ведь в распоряжении вампиров целая вечность, и, пожалуй, он единственный из всех, кто по-настоящему знает ценность каждой минуты. И все потому что Маркус намерен отнять их у него снова. Приходится принять приглашение и медленно опуститься на стул, не сводя глаз с приподнятых плеч вампира. Танис помнит — стоит отвлечься, сделать неверный шаг, и длинные крылья Маркуса впечатают его в стену, пропоров тело насквозь. Так уже было и будет вновь, он знает это лишь потому, что первородный любит наказывать его, любит напоминать о том, кому Танис принадлежит на самом деле. И он непременно захочет услышать об этом вновь. — Селин заходила к тебе, верно? — Селин? — Выходит не слишком уверенно, и Маркус непременно должен почуять, что каждое слово — ложь. — Я не видел её с того момента, как Виктор запер меня здесь. Те самые крылья появляются быстрее, чем он успевает закончить фразу. Острые края молниеносно пропарывают плоть, цепляют её, будто мясо на крюк, и забрасывают Таниса на стол прямо перед Маркусом. Боль вскидывает голову, жадно клацает челюстями, мешая нормально вдохнуть — и все же, она ещё ничтожно мала в сравнении с тем, что ожидает его впереди. — Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда ты лжешь, Танис. Маркус притягивает его ближе, берет за подбородок, сжимая едва не до хруста в зубах. Взгляд ледяных глаз почти ощутимо скользит по скуле, изгибу шеи, находя то самое нужное место. Танису слишком страшно, но не хватает сил даже попытаться оттолкнуть вампира от себя и единственное, что он может, выкрикнуть жалкое: — Умоляю, не надо! Первородный усмехается и почти ласково отодвигает в сторону накидку и кофту, обнажая белоснежную кожу спины. Танис жмурится, слыша, как хищно облизывается Маркус, и шепчет, даже не надеясь, что это может помочь: — Не надо, пожалуйста… Время останавливает ход, когда первородный впивается в его плечо, насквозь прокусывая напряженные мышцы. Это не похоже на экстаз от наркотика, не похоже на ощущения после сломанных во всем теле костей, не похоже вообще ни на что, потому что чувства, которые Танис испытывает, пока Маркус читает его воспоминания, находятся где-то за гранью реальности. В его мозгу все упорядочено, выстроено по полочкам лучше, чем у самых древних вампиров, и первородный беспощадно прорывается дальше, впитывая все то, что пропустил за время своего сна. Танис скулит, пытаясь освободиться из плена, не желая видеть то, что втекает в собственные жилы, пока вампир насыщается его кровью. Тьма окутывает медленно, с головы до ног, но Маркус не позволяет ему захлебнуться в ней, как прочим своим жертвам, которых после его пробуждения уже оказывается бесчисленное множество. Танис видит каждого, разделяет их страх, боль, и ненавидит первородного все сильнее за все причинённые ни в чем неповинным людям страдания. Маркус знает о его способности и позволяет наглядеться сполна, пока сознание едва не покидает обессиленного чужими видениями Андреаса, забирая с собой почти все имеющиеся силы. Лишь тогда клыки с чвокающим звуком оставляют плоть, и первородный переворачивает его на спину, огромной тенью нависая сверху. — Вижу, ты снова знаешься с оборотнями. — Маркус скалится, и кровь алыми струйками стекает с его губ, капая на подбородок. — Нашел себе нового дружка? — Нет… — Задушенный всхрип с трудом вырывается из бешено вздымающейся груди, отзываясь тупой болью глубоко внутри. — Или, может, сам Люциан скрашивал твое одиночество? — Рокот раздается прямо над ухом, опаляя его горячим дыханием. — Я ведь запретил тебе любой контакт с ними! Одежда с громким треском рвется под сильными руками, позволяя воздуху коснуться алебастровой кожи. Танис рвано выдыхает горячий поток, упираясь в обнаженную грудь нависшего над собой Маркуса, и дрожит, ненавидя себя за эту слабость. Никто не выдерживает выкачивания воспоминаний так долго, никто не может узреть ответных, потому что это привилегия Таниса, странная, дикая, ненужная, и первородный снова и снова пользуется ей, лишая его даже шанса на сопротивление. — Я убил одного. — Глаза Маркуса сверкают небом, дождем, ирреальным светом, прожигая до самого сердца. — Убью и всех остальных! Напоминание о брате отзывается глухой болью в сердце, но Танис стискивает зубы, не позволяя себе думать о нём. Маркус забрал у него всех, каждого, кто был дорог, заполнив пустоту собой одним, отравив даже воздух, которым Танис дышал с начала новой жизни. Он не собирался проживать её так — как жалкая шлюха на ложе самого древнего и сильного вампира, лишенный какой бы то ни было свободы. Но даже по прошествии столетий ничего не изменилось — Маркус желает его все также страстно, и дикая жажда по-прежнему плещется на дне чернильных зрачков, бурлит в его крови, доводя Таниса до исступления. Его воротит от чужого желания, от похоти, пропитавшей всё вокруг них, и он все ещё пытается извернуться, зная, что давно проиграл. Маркуса лишь забавляет и заводит его сопротивление, тщетная борьба, а Танис не может не биться, понимая, чем все закончится в этот раз. Тем же, что и все время до. — Нет… — Он ненавидит умолять и знает, как сильно это нравится первородному. — Пожалуйста, Маркус! — О, Танис. — Дыхание занимается огнем на губах, обжигая их, словно лучи палящего солнца. — Я спал слишком долго и порядком проголодался. Маркус не целует его, нет — это не похоже на поцелуй. Это утверждение власти, неконтролируемая жадность, которой нет ни конца, ни края. Удел любого вампира — веками испытывать жажду, вечно прибывая в поисках источника её утоления, но Маркусу мало и целой Вселенной. Каждый раз, когда их губы соприкасались, каждый раз, когда первородный входил в его тело, Танис чувствовал только одно — лишь чудо удерживало Маркуса от того, чтобы поглотить его без остатка. Чудовищная мощь сильнейшего вампира угнетала, безграничная власть сковывала хуже цепей, и не было шанса выскользнуть из его рук, найти выход среди каменных преград. Маркус страстно желал стать единым целым, раз за разом подчиняя его себе, воплощая в жизнь те потребности, о которых так горячо молила его черная душа. Танис же вырывал их с корнем. Но ненависть, соединявшая их, укрепилась в душе прочнее стальных канатов. — Вижу, ты опять забыл, кому принадлежишь. — Тонкие губы клеймят кожу горячей кровью, пока Маркус слизывает соленые дорожки его слёз. — Что ж, я сумею напомнить тебе об этом. Он распрямляется, широко улыбаясь, и подносит ко рту запястье, одним укусом разрывая снежно-белую плоть. Темная жидкость медленно стекает по руке вампира, распространяя вокруг себя удушливо-сладкий аромат, и Танис невероятным усилием подрывается с места, отталкивая Маркуса от себя. Низкий, грязный прием — сделать его опьянённым волшебной кровью первородного, уподобить тем девицам, что сами стелились перед Маркусом, умоляя его взять их без всяческого стеснения. Андреас не готов вновь разделять голос разума и тела, не готов принимать то, что хочет дать ему первородный, насильно заставляя желать их неминуемого соития. Ему удается встать, сделать короткий шаг в сторону, но Маркус все равно оказывается сильнее и быстрее. Ребра жалобно хрустят, когда первородный впечатывает его грудью в стол, и наваливается сверху, не позволяя шевельнуться. — Хочешь в этой позе? — Насмешливый шёпот отзывается жаром, пронизывающим мышцы тонкими иглами. — Я смогу войти в тебя так глубоко, Танис… Длинные когти проходятся по бёдрам, и одежда падает к ногам бесформенными клочьями, оставляя Андреаса полностью обнажённым. Грубый шлепок по ягодицам заставляет вздрогнуть в попытке избежать унижения, но Маркус крепко держит его запястья, не позволяя увернуться. Выпущенные когти полосуют кожу, пока ладони оставляют после себя алые отметины, почти мгновенно наливающиеся нежным сиреневатым багрянцем. Маркус не жалеет сил, охаживая его как безродную девку, и вскоре Танис начинает скулить, без слов прося остановиться. — Я так давно не трахал тебя. — Жилистые пальцы бесцеремонно раздвигают сжатые губы, вторгаясь в теплый рот. — Надеюсь, ты не забыл как это было. О, Танис помнил подобные моменты лучше, чем всю свою прошлую и настоящую жизнь. Слишком много раз Маркус овладевал им, чтобы можно было вытравить эти воспоминания и сбросить с себя довлеющий груз. Они впитались под кожу, осели в костях, насытили кровь — не осталось ничего незадетого, свободного; все было изменено, перекроено в угоду одному-единственному существу. Никакая женщина, никакой другой мужчина не помог бы избавиться от того, что стало сутью Таниса, отпечатавшись даже в его генах. Но было то, что ранило больнее грубых прикосновений. Маркус никогда не будет его. А вот Танис принадлежит ему без остатка. Жуткая резь врывается в сознание острой молнией, самозабвенно пожирая последние крупицы разума, что удерживали его на плаву. Пальцы, щедро смоченные слюной, грубо раздвигают ягодицы, нетерпеливо вторгаясь внутрь, и Андреас стискивает зубы, позволяя себе глухой стон — больно, будто бы все это в первый раз, будто он опять оказался девственником. Думать об этом смешно, потому что его невинность осталась в руках Маркуса ещё несколько веков назад, в те времена, когда он был молод и глуп. Тогда он отдавался ублюдку с жаром, плавился от удовольствия в сильных руках, наивно полагая, что проведет так целую вечность. Танис совершил величайшую ошибку в жизни, за которую расплачивается до сих пор, и вине его не будет ни конца, ни края. Он полюбил. Того, в ком от прежнего человека осталась лишь телесная оболочка. Между ног вдруг становится мокро и Танис в ужасе дёргается, не веря тому, что его тело чувствует прямо сейчас. Длинные серые крылья впиваются в ладони, прибивают их к столу, будто гвоздями, удерживая лучше металла, но Андерас все равно выгибается до хруста в позвоночнике, дыша через раз. Горячий язык Маркуса проходится по промежности, бесстыдно ласкает тугое колечко мышц, настойчиво проникая внутрь вслед за пальцами. Ощущение непередаваемое, сладко-пронзительное, и Танис жмурится до ярко-красных точек перед глазами, уговаривая себя не поддаваться. Маркус слишком хорошо знает его чувствительные места, помнит, что может доставить наслаждение, которого Танис вовсе не желает испытывать здесь и сейчас. Плохо. Неправильно. Стыдно. — М-Маркус… Внутри — скользко, влажно, и уже три пальца ласкают его тело, умело разминая упругие стенки. Ответом на его зов служит довольный рык, и Танис охает, когда Маркус отстраняется, и нависает сверху, прижимая его собой к гладкой поверхности стола. Толстый член упирается прямо в анус, медленно скользит по припухшим краям, раздразнивая, и Таниса прошивает напополам болезненной вспышкой желания. Он и правда не забыл — не забыл боль, но не забыл и удовольствие, которое Маркус беспощадно дарил ему в своей постели. Раны можно залечить, удары — перетерпеть, а что делать с этим Танис не знает до сих пор. Как и с чувствами, что ещё теплятся в израненном сердце, заставляя его страдать вновь и вновь. — Ты готов, Танис? Толчок и следующий за ним низкий хриплый стон разрывают тишину склепа, деля напополам до и после. Маркус усмехается и подаётся назад, а затем снова вперёд — глубже, теснее, заполняя собой до конца. Танис дрожит, глубоко дыша, смаргивает слезы в уголках век — он уже и забыл, что значит плакать от боли. Первородный не ждёт долго, не считая нужным дать ему привыкнуть или же просто желая наказать. Он размашисто вколачивает его в стол, и Танис цепляется ногтями за старое дерево в бессмысленной попытке удержаться. Когти оставляют глубокие борозды, противный скрежет режет слух, но первородного это, кажется, только раззадоривает. Маркус ложится на него почти полностью, накрывая ладони Таниса своими, и тот глухо всхлипывает, прогибаясь вниз под двойным весом. — Ну как, Танис, — Маркус ведёт бедрами, задевая набухшую простату, от чего вампира бьёт крупная дрожь. — Вспомнил, кому принадлежишь? Танис молчит, утыкаясь лбом в гладкую поверхность стола, до скрипа сжимая зубы. Пусть подавится, ненасытный ублюдок, но он не скажет подобного. Маркус злобно рычит, хватая его за короткие волосы, и грубо тянет за них, заставляя откинуться назад. — Я не слышу ответа. — П-пошел ты… Его хватает только на это — самонадеянно, отчаянно, но теперь уже все равно. Танис ждёт удара, длинных когтей в животе, но не происходит ничего — лишь низкий, раскатистый смех заставляет содрогнуться от страха, сжаться, игнорируя пульсацию внутри. — О, Танис. — Окровавленная ладонь Маркуса касается его щеки с почти позабытой лаской, несвойственной вампиру нежностью. — Ведь ты помнишь, что твои чувства доступны мне также ясно, как мысли? В груди все обрывается, и он истерично мотает головой, глуша подступающие рыдания. Нет, нет и нет — ведь Амелия закрывала их, как могла защищала его от влияния Маркуса. Неужели даже её сил недостаточно для того, чтобы оградить Таниса от проклятого Корвинуса? — Достаточно, ведь Амелия — одно из лучших моих творений. — Широкие ладони пробегаются по сетке шрамов на спине, гладят, принося странное облегчение. — Почти украла тебя у меня, обратив первой. Я не убил ее лишь потому, что ты умолял меня, Танис. — Голос Маркуса становится ниже, словно он погружается в давно минувшие события. — Знаешь ли ты, что значит убить своего наследника? Амелия — мое дитя, но я не пожалел бы её жизни ради твоей. И вообще ничьей. Слова переворачивают все с ног на голову, рвут душу на части, и Танис кричит, сжимая кулаки, глотая солено-горькие слезы, смешанные с своей и его кровью. — Замолчи! Ты… Ты чудовище! Ненавижу… Ненавижу тебя! — О, твое бедное сердце изнывает, словно от огня. — Маркус не обращает внимания на его слова и тянет на себя, укладывает на грудь, обнимая поперек живота. — Но я никогда не дам тебе сгореть, Танис. Я создал этот мир для нас с тобой, и жить мы будем вечность. Губы касаются мягко, увлекают, дурманят, и он едва сопротивляется, отчаянно не желая верить в эту правду-ложь. Воспоминания первородного горят под веками, и он не может бороться, теряя остатки сил в бесполезном сражении против себя самого. Сердце заходится от волнения, радости — глупое, как и он сам, всего лишь ненужный пережиток человечности, который он предпочел бы вырвать с корнем, навеки упокоив в могиле. Но оно работает, толкает кровь и диктует свою волю: поддаться, принять, с той же охотой, что и несколько столетий назад, отбросив сомнения прочь. — Я открыт для тебя так же, как ты для меня. Кому ещё дана такая привилегия? — Маркус разворачивает его к себе, целует, снова входя в его тело с томительной неторопливостью. — Так кому ты принадлежишь, Танис? Он сорванно стонет, выгибаясь от нового движения, цепляется за широкие плечи, утыкаясь куда-то в ключицу первородного. Здесь — шрам, оставленный им, тонкий и длинный, как воспоминание о первой спасенной жизни, о встрече, изменившей все, чем он когда-то жил. О любви, которая не закончится никогда. — Тебе… — Воздух рвется из груди вместе с глубокими толчками, и последнее слово он выдыхает едва слышно. — Маркус. Он уже не чувствует боли в разодранной спине, в израненных руках — её просто нет, потому что Маркус лечит его, оставляя после себя лишь лёгкое тепло, слабо покалывающее заново страстающиеся мышцы. Они падают на стол, целуются, как обезумевшие — Танис кусается, насыщая нутро самой вкусной кровью на свете, добровольно позволяя пить свою. От удовольствия сводит пальцы, перед глазами проносятся вспышки — а может, это бездна так ярко сияет во тьме зрачков напротив, Танис не понял даже за прошедшие столетия. В голове больше нет тумана, всё ощущается ясно и остро, и в то же время удивительно плавно, правильно, будто они наконец слились в единое целое. Маркус целует его, низко рыча, прижимает так, будто хочет впитать в себя, не желая делить даже с миром. Наверное, их накажут за эту алчность, с которой они желают друг друга, за неправильность, но сейчас Танису все равно — нет ничего кроме него и Маркуса во всей бесконечной вселенной. Они ускоряются, срываясь на рваный ритм — нет смысла и сил сдерживать зарождающуюся внутри сумасшедшую волну удовольствия, подгребающую под себя абсолютно все. Танис мелко дрожит, сжимаясь, и с облегчением перешагивает черту, бурно изливаясь на живот тесно прижавшегося к нему Маркуса. Первородный делает ещё несколько толчков, стискивая его расслабляющееся тело, и кончает следом, прокусывая бешено бьющуюся артерию на шее Таниса. Кровь словно взрывается, но не успевает даже вытечь — все регенерирует быстрее, чем Танис может подумать. От усталости он падает на Маркуса, позволяя тому поднять себя на руки, и умиротворенно вздыхает, обнимая его широкую спину дрожащими ладонями. Для таких грешников, как они, ещё не придумано Ада — даже девять мифических кругов не смогут очистить их от всех грехов, что они совершили за жизнь. Но это случится не сейчас. Лишь через много-много столетий, до окончания которых они проживут долгие века....
11 июля 2019 г. в 18:20
Кровь взрывается во рту сладким дурманом, смешивается со вкусом только что выпитого вина, пьяня лучше, чем весь алкоголь человеческого мира, соединенный в адскую горящую смесь. Острые зубы пропарывают кожу, и Танис с усмешкой откидывается назад, сжимая в руках полные груди белокурой вампирши — чудесный способ отметить годовщину, о которой он так давно мечтал. Триста лет без Маркуса — тысячи дней без боли, без подчинения, без окровавленных клыков глубоко в шее и низкого рокота, пробирающего до самых костей. «Мой» ещё звучит в сознании, сочится из белых полосок шрамов, но уже не отравляет существование так, как несколько веков назад. Танис празднует, пьет, веселится, с мстительным удовольствием думая о спящем в своей гробнице Маркусе — прямо сейчас он будет иметь этих девиц, как заблагорассудится, и первородный не сможет сделать ему ничего. Он точно знает — если Маркус увидит его таким, то просто сойдет с ума, за секунду превратившись из человека в чудовищную серокожую тварь, от которой просто невозможно будет спастись. Вампирш раздерет на части, а самого Таниса затрахает до полусмерти, пока не кончатся силы на регенерацию.
Но проклятого Корвинуса здесь нет.
И спать ему ещё долго-долго.
Так он думал всего лишь мгновенье назад — до противного писка сигнализации, до черных, будто омуты, глаз Селин, которые теперь взирают на него с плохо скрываемой надеждой. Андреас чувствует себя в ловушке, потому что после рассказа вампирши становится ясно — пришествие Маркуса не заставит себя ждать. Перед глазами встаёт пелена красного тумана и Танис на миг падает в жерло вулкана — он не помнит как дышать, как двигаться и как говорить. Несколько столетий спокойствия и безмятежности рассыпаются в прах, и ужас подкатывает к горлу, скручивая внутренности тугой тетивой. Бежать — бессмысленно, все равно найдет, куда бы Танис не отправился, как далеко не успел бы скрыться. У него есть от силы час, после чего бездна разверзнется и взглянет на него невыносимо голубыми глазами Маркуса, отрезав все пути к отступлению. Остаётся шанс, призрачная надежда, что этого не случится, но он давно понял, какой безжалостной и жестокой бывает судьба.
И все из-за чертового племени Корвинусов.
Он рассказывает все, что знает, от начала и до конца, надеясь, что этим хоть как-то сможет помочь Селин остановить древнего сородича. Она молчит, но Андреасу не нужно слов — тень беспокойства на ее бледном лице горит ярче пламени. Он кивает на ультрафиолет в стене и в следующее мгновение остаётся один — Селин и её спутник проваливаются в ловушку в полу, по отвесному склону скатываясь обратно к дороге. Танис подходит к камерам, убеждаясь, что они целы — вампирша бросает долгий взгляд на его жилище, прежде чем запрыгивает в грузовик. Он берет бокал со стола, залпом опрокидывая в себя остатки вина, и ударяет им о стену, стискивая в руке металл до противного скрежета.
Кто-то из них должен остаться в живых.
И пусть это будет не он.