***
Александр Христофорович неспешно мерил шагами комнату, заложив руки за спину, и думал, порой бросая небрежный взгляд на серую деревню за окном. Отчасти его душу грызла и терзала обида — ему ещё и тридцати не было, молод совсем, ни волоска седого, а ужо и сослан в захолустье этакое руководить; ошибки юной и горячей младости, что поделать. Ещё и тонок, как жердь, грудь колесом, взор властный, и все же пышет не гордой надменностью, а честью и амбициозностью. Да и вообще, много чего в нем было хорошего, хоть и молод, а ко всему готов человек — видать, от немецкой крови не только фамилия досталась. — Изволите чего ещё, али уйти можно? Бинх обернулся и внимательно поглядел на стоящего в дверной проёме мужика, что к нему приставлен на время был, в качестве, какой-никакой, а обслуги. — Ты вот чего мне скажи, — обратился к нему полицмейстер, — писарь у вас есть? — Нет, барин, никак нет. — Александр от такого обращения поморщился, больно не любил он чинопочитание. — Был при прошлом начальнике один да потонул месяца с два назад на запруде. Нового так и не сыскали, а тут уже и полицмейстер, что до вас был, уехал, и поминай, как звали. — А грамоте обученные есть? — не унимался Бинх; уж больно ему не хотелось посылать в город за писарем. Мужик, крепко задумавшись, опустил глаза вниз, глядя куда-то себе под ноги, разве что ногой по полу не водил, аки дитя малое, и довольно нескоро ответил: — Да не то чтобы… Так, есть, кто может вывести с десяток слов, да служитель церковный с грамотой знаком, а так, нет, почитай. — Что ж, совсем никого? — полицмейстер даже поморщился на секунду и шагнул чуть ближе. — Нет, ну есть у нас бабка Авдотья, — понизил голос его собеседник, — грамотная вроде, но у неё, сказывают, с головой не все в порядке и за душой черно. — Мужик подумал ещё. — Хотя, — он вдруг слегка оживился, — есть тут один мальчонка, странный такой, как и не ребёнок вовсе. Он письму и чтению у отца Варфоломея, церковника тутошнего, учился. — Что значит «как и не ребёнок вовсе»? — переспросил Бинх, внимательно щуря глаза, размыкая руки и заново сцепляя их в замок, но уже перед собой. Мужик опасливо на него посмотрел, потом склонился чуть вперёд и вновь пониженным тоном, будто тайну какую неземную рассказывал, произнес: — Да вот, все дети как дети, бегают, играют, а он целыми днями нелюдимый сидит где-нибудь один, тише воды, ниже травы, и образованием своим сам занимается. И к тому же, все ищет себе работу, занятие какое. Законы всякие читает, хочет мол, связаться с этим делом как-то. Да где ж такое видано-то! — Ну вот и веди его сюда, — коротко ответил Александр Христофорович. — А не мал он? — заколебался мужик. — Ты приведи, а там посмотрим. — Только вы с ним поаккуратнее будьте, — осторожно заметил тот, — поласковее. Мать его померла несколько лет тому назад, а отец проходу не даёт, тиран этакий. С этими словами мужик вышел, оставляя Бинха в участке одного. Тот ещё пару раз, прошёлся по комнате, потом уселся за стол и далеко не в первый раз оглядел хату: пыльно, темно, паутина по углам, пустующие полки покосились, доски половые в одном месте отошли и проседают; не мешало бы порядок навести. А уж что-что, а этот самый порядок Александр Христофорович любил, да и без дела он просидеть не мог. Терпеть не мог, когда люди бездельем маются, ладно если ещё отдыхают, а уж так просто — совсем никуда не годится. В хате наконец снова показался мужик, а рядом с ним несмело семенил мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Такой весь казавшийся несуразным и непропорциональным: слишком худой, ровно что колосок в поле, больно высокий и долговязый, при росте своем ссутуленный и опустивший свою тёмную лохматую голову, как будто старался сжаться в комок и исчезнуть с глаз долой. Бинх невольно улыбнулся — этот ребёнок чем-то его сразу зацепил. — Ну, рассказывай, как звать тебя, для начала? — спросил он, и это прозвучало, скорее всего, строже, чем должно было. — Т-тесак, господин полицмейстер, — тихо от несмелости, но чётко произнес мальчик, слегка заикаясь. — Тесак? Разве есть такое имя? Али кличка такая? — на секунду удивился Александр Христофорович. Тот пожал плечами: — К-кличка, стало быть, г-господин полицмейстер. — Ну так, а имя-то у тебя какое-никакое должно быть. Зовут тебя как? — Так и кличут всей д-деревней. — Тесак ещё больше смутился, и его голос начал подрагивать, очевидно, от волнения, а сам он чуть более яростно стал теребить край рубахи, не смея поднять глаз ни на мужика деревенского, ни уж тем более на Бинха. — Что ж, совсем все так и кличут? — мужчину стал пробирать живой интерес, и он никак не мог угомониться. — Матушка Стёпой называла, — мальчишка неслышно шмыгнул носом. — Степан ты, стало быть, — задумчиво произнес Александр, слегка кивая самому себе. — Говорят, ты грамоте обучен? Тесак ещё более засмущался: — Не так чтобы очень. — Ну писать-то ведь можешь, — уточнил полицмейстер, ещё раз внимательно оглядывая все больше от смущения сутулившегося мальчишку. — Могу, — согласился тот, водя носком башмака по дощатому полу. — Только буквы некоторые з-западают, да правила не все знаю. Худо пишу, наверное. — Тесак совсем засомневался, видимо, в том, нужно ли было говорить все то, что сказать он уже успел, и замолчал, чтобы ненароком ещё чего-нибудь этакого не выкинуть. Бинх молчал. Немного помедлив, он не спеша отошёл к окну и, заложив руки за спину, довольно долго всматривался в невзрачный пейзаж скудненькой деревеньки. Мальчик в это время терпеливо стоял, не зная, что ему делать, и куда себя деть, а потому в ожидании пронзал любопытным взглядом спину — красивую между прочим — полицмейстера. — Ладно, Степан, — мужчина наконец обернулся и подошёл ближе к мальчику, — писарчонком при мне будешь. У того глазки-пуговки так и заблестели, сам он прямо-таки засиял радостью, но тут же сдержал себя, собрался и стал выглядеть уже вполне серьёзно, совсем, как взрослый. Александр Христофорович это для себя безмолвно отметил — собранный парнишка, значит. — А грамота? — чуть помедлив спросил Тесак. — Я ж не все могу, г-господин полицмейстер. А ну как оплошаю где. Сыскали бы кого побаче. — Было бы кого сыскать, — возразил Бинх. — А, может, и могли бы, да толку? А тебя, постреленка, вот уже и нашли. Ты, видать, парень-то хороший. А грамота — дело поправимое, раз ты и так много в ней смыслишь. Век живи — век учись, как говорится. — С-спасибо, господин полицмейстер, — мальчик поклонился, стараясь держаться достойно, как взрослый, а не срываться на радости аки дитя неразумное. — И, давай так — зови меня Александр Христофорович, — поправил его Бинх, — до чего не люблю я этих чинов — мочи нет. Тесак ещё раз поклонился и с позволения полицмейстера удалился, а тот остался думать, правильно ли он поступил, однако пришёл к выводу, что все в порядке — пусть с малых лет трудится.***
Бинх был доволен своим писарчонком. Тот, хоть и желторот был, все ж уже был честным работником, послушным, да и учился прилежно, теперь, правда, у Александра Христофоровича. Тот его, совсем немного погодя, акромя писаря, ещё и помощником своим сделал, правой рукой, так сказать, — доверял больно. И вообще полицмейстер относился к мальчонке с теплотой душевной, хоть и спуску, если что не давал; впрочем, такое редко случалось. Волновал Степана — да и Бинха беспокоил — больше всего отец его: никого другого так он не пужался, как его. Так и говорил порой, мол, «да хоть ночью в лес к самому лешему сунусь, а домой к тяте — ни ногой». И действительно, отец у писарчонка был никудышный — тиран злобный, сына во всем попрекал, проходу не давал; таковым, говорят, после смерти жены сделался. А Тесак и смиренен — а куда ему деться от отцовской воли да гнета? Выслушает брань, а подлизаться не старается; и все ж дело иногда и до бойни доходило, а потому Александр несколько раз с отцом Степана вздорил, разобраться пытался — то сначала словами, по-хорошему, потом уже более без возражений, а опосля дело доходило и до краткосрочного ареста, который выражался в запирании бунтаря за решёткой в участке. И все же, когда Тесак аккурат исполнилось пятнадцать, и старик его свой век изжил — болезнь его к своим костлявым рукам прибрала. Степан потосковал, конечно, — все-таки не чужой человек был — да недолго, в тирании-то жить негоже. А после этого Александр Христофорович парнишку и вовсе под свое крыло прибрал, а тот и рад — он мужчине уж предан был, наставника в нем видел, хоть и терпел иногда от него нападки в виде ругательств да не серчал — все по делу, все справедливо. Тесак хоть и был хорошим работником, все ж и свой недостаток имел: болел лет до семнадцати больно часто — с детства слабеньким ребёнком был — тогда Александр и лекаря звал, и сам парнишку выхаживал. Особливо, когда Степан в болезненной горячке от некуда деться выкаблучиваться начинал — молод, ретив, что с него взять — то не буду, это не буду, и настойки пить отказывается, и лекарю перечит. Тогда-то и являлся Александр Христофорович, и одного его взгляда, одного слова хватало, чтобы Тесак успокаивался и уже смиренно-виновато глядел исподлобья на полицмейстера, тут же становясь послушным — ну как шелковый! — а Бинх его отчитает слегка за разгильдяйство да своеволие такое и смягчится; про здоровье спросит, по головке потреплет да посидит, просто поговорит со Степкой по-доброму так, успокаивающе. А тот и рад. Ещё из недостатков у новоиспеченого писаря было то, что больно нелюдимым он являлся. Как бывало, засядет за работу да так и не вылезает весь день, или дома сиживает, или в участке все за Бинхом крутится, занятие ищет. Разве что на праздники порой выходит и слоняется по улицам, куда глаза глядят. Это у него ещё с детства осталось — сидеть да учиться; с детьми, даже с соседскими, он так и не общался, а оттого друзей у него толком не было, только редкие знакомые одни, у которых разве что мельком чего спросит. Впрочем, порой бывало общался много с бабками деревенскими, ну это уж так у него повелось — бывало маленьким, совсем постреленком бегал, сидел на лавках в хатах слушал, как бабки сказки сказывают али песни поют, али ещё чего такого. Ещё тогда он им и полюбился, потому до сих пор те с ним и поговорить, и о помощи попросить любят. — Ну чего сидишь тут, как корни пустил? — обычно говаривал полицмейстер, качая головой. — Пошёл бы прогулялся хоть по деревне. К тому же, сегодня вечерком молодняк вроде тебя праздник закатывают, колядки свои какие-то. Глядишь, и дивчину себе бы нашёл достойную. — А на что м-мне дивчина? — поднимал голову от письменного стола Степан. — У меня и без них дел хватает. — Что ж, ты только работать и собираешься? — вопросительно вскидывал брови вверх Александр. — Ну, у меня ещё вы есть, — неуверенно отзывался Тесак. — И что ж, я тебе тут и мамка, и тятька, и женушка? — ехидно усмехался Бинх, скрещивая руки на груди и опираясь спиной о стол. — Я н-не это имел в виду, — ещё более неуверенно отвечал юноша, опуская глаза вниз, думая о том, какую дурость успел сказать. — А что же ты имел в виду? — не унимался полицмейстер. Тут уж Степан окончательно смущался и более ничего не отвечал. Впрочем, Александр Христофорович и не стал к нему с дальнейшим расспросами приставать. А, если бы и стал, Тесак все равно не знал, что ему ответить — он и сам не понял, чего брякнул.***
— Л-лексанХристофорович… В хату Бинха ввалился Тесак, слегка подрагивавший и прижимавший к себе какие-то документы. В его обыкновение, конечно, входило врываться порой без стука, но он частенько за это получал выговор от начальника, а потому эта его привычка понемногу сходила на нет. Однако в этот раз он уж больно околел в своём стареньком истертом пальто, которое совершенно не соответствовало погоде и все более и более холодающему позднему вечеру; к тому же, Степан спешил передать те самые документы, что так цепко сжимал в руках, чтобы опосля с ними не носиться, как дурень со ступой, отчего-то ему до завтра не терпелось. Вот только заскочив в хату, хлопая за собой дверью слишком громко по неосторожности, и наконец подняв взгляд на полицмейстера, Тесак обнаружил его, стоящего у письменного стола с гребешком для волос в руке и устремленным на непрошенного гостя вопросительным взглядом. И при всем при этом Бинх стоял в совершенно одной лишь как-то чересчур долгополой льняной рубахе. Вот тут-то Степан стушевался, раскраснелся и, отведя из вежливости взгляд, не смог выдавить из себя ни слова. — Скажи мне на милость; сколько ещё раз мне тебя, оболтуса, учить стучаться? — вздохнул Александр, не сводя глаз с подчинённого. — Или мне тебя, как котёнка носом в дверь тыкать? — Н-не надо «как котёнка», — отозвался юноша, — я завтра в участок лучше з-зайду. — Он поворотился к двери. — Ну нет, — покачал головой полицмейстер, откладывая гребешок на стол, и в его голосе прозвучали ехидные нотки, — раз пришёл говорить, значит, будешь говорить. Сядь. Тесак, молча на себя сетуя, не спеша развернулся и, немного пройдя вглубь комнаты, послушно уселся в какое-то простого вида кресло, на которое ему указал Бинх. Тот, к слову, сделав несколько шагов с сторону, с грацией кошки тоже занял место напротив своего подчинённого, садясь и закидывая ногу на ногу так, что даже край рубахи чуть задрался, и Степан мог бы разглядеть его исподнее, но делать этого, естественно, не стал. «Если оно там есть, конечно», — подумал он, но тут же одернул себя от таких срамных мыслей и попытался вовсе не смотреть на своего начальника. — Ну, — выжидающе протянул полицмейстер, — выкладывай. — Александр Х-христофорович, я… — начал было юноша, но тут же осекся, неосознанно подняв глаза на собеседника и будто бы куда-то проваливаясь. Он уж совсем бесстыдно засмотрелся на мужчину, на его беспорядочную копну волос, казавшуюся горящей по кромке от отблесков печного пламени, на рыжие блики от все того же огня на его лице, руках, вообще теле и тонкой белой рубахе, он смотрел на так мерно и спокойно вздымающуюся от неслышных вдохов и выдохов грудь и таял под чужим властным взглядом, пытаясь в себе самом успокоить нарастающую бурю и справиться с гулким напряжением, таким тягучим, расплывающимся в виде чего-то тёплого где-то в животе. Тесак понимал, что это все — всего лишь воспитательная мера, урок ему самому, что Александр Христофорович только так пристыдить его хочет, чтобы у него охота забывать стучать пропала, а с ощущениями внутри ничего поделать не мог. А потому, не найдя выхода лучше, кроме как замереть — авось сквозь землю провалится — Степан вцепился изо всех сил одной рукой в подлокотник кресла и, уронив взгляд куда-то на пол, себе под ноги, более не двигался. — Что «ты»? — все тем же спокойным вопрошающим, но каким-то холодным тоном спросил Бинх, но ответа не получил. — Тесак, — позвал он его, и вновь молчание. Полицмейстер поднялся на ноги, тряхнув копной светлых волос, и подошёл к юноше — так близко, что тот практически дышал ему в живот, согнувшись в три погибели — и, понимая, что с ним не пройдёт ни интрига, ни грубая сила, ласково, но крепко взял за подбородок сильными пальцами, поднимая лицо Тесака вверх и заставляя его заглянуть в свои глаза. — Ну чего молчишь, Степа? А Степа и не знает, что сказать. Всё слова из головы да с языка, как ветром сдуло. Вот он и сидит теперь, смотрит в чужие глаза, — такие глубокие, интересующиеся, живые и внимательные-внимательные! — ни жив ни мёртв да испуган. — Я, — выдавил он наконец из себя, — я, н-наверное, п-пойду, ЛексанХристофорыч. З-завтра все вам доложу, да. Писарь не спеша поднялся, будто боялся резкостью спугнуть мужчину, и аккуратным движением высвыбодил свой подбородок из цепкой хватки чужих пальцев. Он ощущал себя престранно. Словно перед ним замер затаившийся хищник — такой грозный, мощный, и при этом невероятно грациозный — готовый в любой момент совершить смертельный бросок, точный и безошибочный. Тесак вдруг почувствовал страх, что начальник его сейчас задержит. Остановит. Усадит обратно в кресло. Ещё раз внимательно взглянет в глаза. Опустится плавно на его колени. Оседлает бедра. Снова возьмёт за подбородок, но уже совсем по-другому, мягче, притягивая к себе, и… Степан вдруг с ужасом понял, что этого не боится, а тайно вожделеет, и воображения своего испугался гораздо больше. Ему стало до безумия стыдно. Он вздрогнул, пошатнувшись, и ему от своих же мыслей стало как-то совсем худо. Все перед глазами поплыло, а живот ещё туже стягивало что-то, будто щупальца какие. Однако ничего из обдуманного Тесаком не последовало, и он, бросив напоследок что-то скомканное и извиняющееся, поспешил выпутаться из пространства, где находился Бинх, и выскочил из хаты на морозную улицу. Захлопнув за собой дверь, он привалился к ней спиной с таким усталым и измученным видом, будто только что через всю деревню пробежал. Степан помышлял, что ему надо бы уходить, а то как бы Александр Христофорович не надумал, не дай бог, выйти, но тот, очевидно, не спешил идти за Тесаком да и вообще, кажется, выходить не намеревался вовсе. А потому писарь так и остался стоять какое-то время, ни в силах двинуться на своих подгибающихся незнамо отчего ногах, и шумно втягивал носом морозный воздух, выпуская пушистые клубы белого пара. Они сейчас почему-то казались ему такими красивыми, и он с упоением глядел на них, ощущая теперь какое-то странное спокойствие. Ему так не хотелось ни о чем думать, тем более, размышлять о том, что он сейчас учудил и заметил ли Бинх в его поведении эти странности. Потому Степан решил поразмыслить об этом в другой раз и, оторвавшись наконец от стены, зашагал в сторону своей хаты, гулко шебурша ногами по покрытым инеем осенним листьям.***
Глупости творил Тесак частенько. То по мелочи, а то и по-крупному. Александр Христофорович, конечно, бранился в той мере, что ошибке юноши соответствовала, бывало, и подзатыльники отвешивал, хотя и грозился, по Тесакову мнению, все равно страшнее, чем физическую силу применял. И хоть портачил Степан и не редко, до больших проблем редко доходило. Но ведь все ж доходило… Разбудил Бинха стук в дверь. Полицмейстер сначала и открывать-то не хотел — часто к нему ночью ломились, а все по пустяку. Ну, ей-богу, как будто в деревне то или иное дело решить некому! Коли не перестанут скоро — значит, дело важное. А все же стучали настойчиво и, видимо, отступать не собирались. Потому Александру все же пришлось подняться. Он, зажёгши свечу, нехотя поплелся к двери, сначала чуть путаясь в полах рубахи. Отворив, обнаружил на пороге мальчонку местного, лет восьми, который обрадованно на него взглянул, как только мужчина появился в дверях. — Чего тебе? — сонно спросил полицмейстер, смеряя незваного гостя взглядом. — Время, чай, не раннее. И сам чего ещё не в постели? — Так там, — на секунду замялся мальчишка, — свадьба ж сегодня. Все ещё гуляют. — Ну, свадьба, а я-то тут причём? Поди, не жених, — отозвался Бинх. — Меня потому и послали. Господин Тесак, писарь ваш, горилки много на душу принял, так и совсем навеселе теперича. Его бы угомонить — да кто не желает, кто не справляется. — Бинх тщетно попытался представить, каковым хилым надо быть, чтобы со Степой не справиться, и пришёл к выводу о том, что на деле его угоманивать никто не желает. Александру дважды повторять не пришлось. Отослав мальчишку обратно, он, злой, как собака битая, натянул наскоро сюртук, прямо на рубаху, как попало, панталоны и ботфорты и через пару минут уже шагал по кривым песчаным дорожкам серенькой деревни прямиком туда, откуда слышен был шум гуляний. Степана там ему пришлось поискать. Больно суеты много, все так и пестрит светом да девичьими нарядами; народ пляшет, песни горланит — ничего не слыхать. Оттого и пришлось полицмейстеру чрез кутерьму праздничную продираться в поисках оболтуса своего. Ну, а, как говорится, кто ищет — тот всегда найдёт. Юноша сидел за столом с какими-то дивчинами местными да, видать, байки какие травил. Бинх отметил по жестам Степана, что тот действительно пьян в грязюку. Мужчина к нему резко и решительно подлетел да сразу без разговоров за шкирку, как котёнка, поволок куда подальше от всего этого, с позволения, празднества. — ЛексанХристофо-орыч, — заплетающимся языком протягивал Тесак, пытаясь высвободиться и крутясь, аки собака за своим хвостом. — Что «ЛексанХристофорыч»? — раздражённо отозвался Бинх, и Степану прилетел подзатыльник. — Ишь, какой шустрый, напиться успел, гадина ты этакая. — Он с досады рванул юношу за воротник, чтобы тот брыкаться наконец перестал, так, что тот чуть на землю не свалился. — Ещё жизни не нюхал, даже до второго десятка не дожил, а уже нажрался, как последний пропащий человек… Шагай давай! — Мужчина подтолкнул несчастного парня, который уже десять тысяч раз пожалел о том, что вообще пил, вперёд. Того весьма сильно колыхало, он то терял контроль над собой, то обретал снова. В какой-то момент совсем раскрепостился и, остановившись да поворотясь лицом к полицмейстеру, закинул руки на его плечи, повисая на Бинхе. — ЛексанХристофоры-ы-ыч, — пьяно протянул он, глядя на своего недовольного и молчаливого собеседника мутными глазами. Степан, сам не зная отчего, стал бессовестно касаться спутанной гривы Александра Христофоровича, накручивая его волосы на свои длинные пальцы. — Вы на барашка похожи. — Писарь глупо хихикнул. — Я тебе сейчас дам барашка, — огрызнулся Бинх, отрывая от себя юношу. — Кому говорено идти? Что ты все дурью маешься, охальник? — Ну, я ж… — начал было тот, но, наконец-таки, заплелся в своих ногах окончательно и полетел на землю, измазываясь в дорожной пыли. Откуда-то сверху послышался возглас, настолько насыщенный раздражением, что был похож на рык. — Ты до дому для начала доберись, а там я послушаю твои отговорки, — Бинх рывком поднял Тесака с земли, ставя на ноги, и вновь несильно толкнул, заставляя его идти перед собой, но теперь уже придерживал его за плечо. Наконец они оба зашли в хату Степана, вернее, Александр зашёл, а вот сам Степан — ввалился. Юноша тут же, пошатываясь, устало направился к кровати, но Бинх схватил его за сюртук: — Да ты на себя-то посмотри: всю одежду перемазал, а теперь в постель лезешь. Снимай давай. Писарь послушно остановился и, привалившись к стене, чтоб не шатало так шибко, с максимальной сосредоточенностью начал расстегивать пуговицы. Вот только длинные пальцы его отчего-то не слушались, и выходило из рук вон плохо. Полицмейстер, глядя на это, устало закатил глаза и, подойдя к подопечному, стал ловко расстегивать его сюртук. — Не надо, ЛексанХристофорыч, я сам! — начал противиться Тесак, краснея и пытаясь убрать руки начальника от своей одежды, но и это ему не удалось, так что юноша сдался и, отдавшись в руки своей участи, стоял и терпеливо ждал, когда ж его избавят от ненужного тряпья. Тут он почему-то подумал, что было бы неплохо, если бы эти самые руки, такие ловкие и сильные, избавили бы его вообще от всего тряпья и принялись бы за него самого. От такого срама в голове Степан ещё гуще покраснел и поспешил от него одуматься. — Что, стыдно тебе, паразит ты этакий? — спросил Александр, замечая ещё большее смятение, накрывшее юношу. — Стыдно, г-господин Б-бинх, стыдно, — отозвался писарь, — заплетаясь в словах уже не так сильно, но зато снова заикаясь, — не уточняя за что, сам не зная, отчего так начальника назвал, попутно пытаясь провалиться сквозь землю. Полицмейстер стянул с него сюртук, отлепляя юношу от стены: — Ну, а дальше сам как-нибудь. Я к тебе в штаны не полезу, — и он отодвинулся от Тесака — который только сейчас заметил, как тот был близко — и терпеливо выждал, придерживая его за плечо, чтоб не свалился, пока Степан остатки верхней одежды снимет, и только тогда его совсем отпустил. — А теперь спать шуруй, — прикрикнул на него Бинх. — Я ж ведь завтра тебя разбужу ни свет, ни заря, и пойдёшь у меня батрачить. Юноша, почувствовав некую свободу в движениях, чуть больше расслабился и, дошагав прежде непройденные метры до кровати, с блаженным постаныванием рухнул на нее, аки мешок с костями, начиная хрипло и напряжённо посапывать в подушку. — Эх, ну и как ты мне достался, бестолочь такая, — вздохнул Александр Христофорович с ноткой безнадеги и, вопреки выказываемому раздражению, невесомо потрепал Тесака по тёмным спутанным волосам, окидывая его всего беглым взглядом и чуть больше положенного задерживаясь на донельзя острых, но в то же время изящных лопатках юноши торчащих из-под чересчур сбившейся сорочки, и почему-то подумал, что они чем-то похожи на обрубки крыльев. Проснувшись, Степан так и не сумел понять, что у него болит больше, голова или совесть. Кое-как сев на кровати, он попытался затуманенным взглядом осмотреть хату и, к своему удивлению, увидел полицмейстера, сидящего за столом, закинув ногу на ногу, при полном параде и читающего неизвестного рода книжонку. — Ну что, охламон, ожил? — Теперь уже ненужная бумага полетела на стол, а во встрепанного юношу воткнулся укоризненный взгляд светлых глаз. — Д-доброе утро, ЛексанХристофорыч, — робко отозвался тот, не найдя ответа лучше, и опустил глаза в пол. — Ну, чего расселся-то? Подымайся — пойдёшь сейчас на побегушках носиться. Я же тебя вчера предупреждал, — полицмейстер поднялся из-за стола, на несколько секунд отводя взгляд в окно, а потом снова возвращаясь к созерцанию Тесака. — А ещё вы вчера г-говаривали, что поднимите меня ни свет, ни заря. А вы вот чего, — ехидно протянул тот. — Жалеете меня, стало быть? На это мужчина не нашёл, что ответить и только лишь закатил глаза, вздыхая. — Вот скажи мне, Тесак, что с тобой в последнее время, м? — добавил он после короткого молчания. — То оплошаешь шибко по-крупному, то вместо работы начинаешь байки деревенские травить да сказки и мифы рассказывать, то, вот, что-нибудь такое учудишь? Как это понимать? Степан молчал. Он совсем растерялся и сейчас желал, чтобы этот разговор поскорее закончился. Он не любил, когда начальство его понукало — не потому, что самому неприятно, а потому, что он это самое начальство разочаровывает. Стыдно становится. — Молчишь? — слегка надавил Бинх. — Ну молчи. Только ты учти, что если дальше так продолжаться будет, то ты с должности своей вылетишь как миленький. Да я тебя самолично выдворю! — Последняя фраза прозвучала несколько резко, а мужчина для пущей суровости ещё и кулаком по столу стукнул. На самом деле он ничего со зла никогда не делал, особенно, по отношению к своему писарчонку. Все только в воспитательных целях. Но в этот раз у Тесака внутри от этого что-то щелкнуло и так грубо сжалось, что он даже вздрогнул и вдруг перестал себя контролировать. — Александр Христофорович, не г-губите! — Юноша и сам не успел опомниться, как оказался на коленях перед начальником. — Б-бейте, ругайте — да хоть казните прямо здесь! — а от себя не гоните! — Его голос почему-то стал срываться, а руки судорожно затряслись. — Я ж вас… Я ж вас… Люблю, ЛексанХристофорыч… — Это уже было похоже на один обречённый стон, а писарь и сам не поверил, что такое вслух произнёс. Решив, что терять ему уже нечего, он слабо обхватил мужчину за пояс, утыкаясь лицом куда-то в его живот и все дальнейшие реплики произнося именно туда. — Не гоните от себя, ЛексанХристофорыч… Я ж без вас никуда, ЛексанХристофорыч… — Произносимое юношей с остервенелым вожделением имя уже больше походило на мантру. Бинх в первые несколько секунд испугался и даже вскинул руки в защитном жесте. Абсолютно и совершенно точно. Если бы Тесак поднял голову и поглядел бы на него, то с уверенностью бы смог отметить, что никогда не видел начальника в таком испуге. Этот человек был готов ко всему — к войне, к расстрелу, к концу света, к тому, что Солнце упадёт на Землю, да хоть к явлению самого господа бога во плоти или без неё — но не к такому. А самое страшное — это когда человек напуган проявлением любви. — П-простите меня, гада такого, — с подвыванием бормотал Тесак. — Ничего не могу я с собой поделать — пытался, а все из рук вон — люблю я вас, вот хоть убейте! Александр, пытаясь выйти из состояния ступора, осторожно, точно боясь спугнуть юношу, опустил руки — одну из них на голову писаря, совсем невесомо успокаивающе поглаживая. — Эх ты, несмышленыш желторотый, — тихо произнёс он. — Совсем мой маленький мальчик запутался. Тесак готов был буквально кричать от таких слов, внутри него, кажется, мир перевернулся. Ему было и страшно, и непривычно, и столько тепла вдруг разлилось где-то в нем. Потом мужчина скользнул ладонью на его плечо и замер, чуть нажимая, и этот жест выглядел как-то несопоставимо по-отечески. — Степан, — мужчина вдруг произнёс это так холодно-серьёзно, отходя от того ласкового тона, который принял раньше, что Тесак невольно вздрогнул, ощущая, как все внутри болезненно сжимается и валится куда-то вниз, во что-то беспросветно тёмное. Он машинально крепче прижался к Александру Христофоровичу так, будто его сейчас будут бить. — Поднимись. — Это была не просьба, а приказ. От одного тона полицмейстера юношу где-то внутри колотило, и только сейчас он понял, что просто не сможет посмотреть ему в глаза. Но ослушаться он не имеет права. Степан, пытаясь держать себя в руках, поднялся на ноги, хотя те отчаянно отказывались его слушаться, и виновато смотрел куда-то то ли на пол, то ли на сюртук Бинха. — Ты же понимаешь, что такими словами не разбрасываются? — Голос мужчины из холодного стал терпеливо строгим, а Тесак, кивнув, в это время тщетно пытался представить выражение его сурового в данный момент лица, но безуспешно. — Ты уже не ребёнок, и должен осознавать, что теперь ты отвечаешь за все, что говоришь. — Писарь буквально ощущал на себе сдержанное дыхание начальника и пытался прикинуть, насколько близко тот стоит. — Ты хорошо подумал? — Да, Ал-лександр Х-Христофорович, — как-то ломанно отозвался юноша, тут же попытавшись прокашляться. — Хорошо, — все тем же пустым и безэмоциональным тоном произнёс Бинх. Степан ожидал, что он сейчас развернётся и уйдёт или начнёт читать какую-нибудь лекцию, или что-то в этом роде. Но его неожиданно, буквально рывком, прижали к чужому теплому телу и шумно втянули носом воздух где-то рядом с его плечом, будто впитывая запах. Тесак машинально ухватился за чужой торс, сжимая цепкими пальцами одежду. — Александр Х-христофорович, а вы?.. — начал было юноша, но запнулся, не в силах подобрать слова. — Тоже, — гулко прошептал мужчина, выпуская наконец Степана из своих объятий. — А почему не говорили? — Не хотел. Боялся, — Тесак снова вздрогнул, не в силах представить, Бинха, которых хоть что-то боится, — что тебя, несмышленыша этакого, поломаю, — мужчина посмотрел на подчинённого так проницательно, что у того по коже начали носиться табуны мурашек, — испорчу. И как-то я умудрился упустить момент, когда ты испортился сам. — Отчего ж испортился-то? — А чем меня любить не порча? — произнёс полицмейстер, отходя к окну и задумчиво глядя в туманное утро. — Да как же? — изумился Тесак. — Вы же хороший человек. — Да где ж хороший? — мужчина на секунду развернул голову к юноше и, прищурившись, внимательно посмотрел на него. — Разве хорошие люди оказываются в глухих деревнях далеко от города? Это же все не просто так. Я ж сам та ещё скотина. — Не г-говорите так, ЛексанХристофорыч, — отозвался Степан каким-то обиженным тоном, и это все прозвучало как-то намного более эксцентрично, чем должно было быть. — Вы человек честный да справедливый. И селение, вон какое, держать в п-порядке можете. А ещё сердце у вас доброе, — юноша немного потупился, будто бы снова смущаясь. — Д-да и меня вы под свое крыло принять смогли. — А ты и рад людям верить, как собачонка, ей-богу, разве что хвостом не виляешь, — как-то грубовато произнёс Бинх, скрещивая руки на груди и не оборачиваясь к подчиненному. — Жизни я тебя научить не смог — ты все такой же добрый да открытый остался. Пропадаешь ты такой доверчивый. Тесак несмело сделал несколько шагов к полицмейстеру: — Т-так ведь, поди, не умирать ещё собрались чему хотите — тому и научите. — Александр в ответ отмахнулся и какое-то время задумчиво молчал. — Что я с тобой сделал? — вдруг тихо спросил он скорее у себя самого, нежели у подчинённого. Степан какое-то время молчал, точно боясь говорить, а потом несмело ответил: — Многому меня научили, много мне показали. И чувства тоже. — Его слова, казалось, были пропитаны каким-то доверчивым светом и теплом. Он бесшумно сократил оставшееся между ними расстояние, нерешительно обнял Бинха со спины, словно попытался физически показать мужчине все то, что по отношению к нему чувствует, и положил голову на его плечо. Полицмейстер будто бы сдался. Он заметно расслабился, опустил свои руки на руки Тесака, плотно обхватывающие его поперёк живота, и слегка откинул голову, упираясь лбом куда-то в висок юноши, непроизвольно щекоча его кожу чуть топорщущимися, как кошачьи усы, прядями волос. — Глупый ты, Степа, — все так же тихо протянул Александр теперь так размеренно, будто пробовал слова на вкус. — Совсем ты у меня дурак. — Зато ваш личный, — слегка улыбнулся Тесак, замечая, как дрогнули в призрачной улыбке уголки губ полицмейстера.***
Тесак, кажется, помнит каждый их совместный шаг, каждую деталь. Особенно хорошо он помнит тот вечер, когда до сих пор совершенно не знает, что им двигало. Он сам, взрослый лоб, уже за второй десяток было, да и с Александром Христофоровичем миловался часто — ну, этак, конечно, осторожно: поглазеть, да коснуться и, может, разве что иногда несмело губами по щеке, али по плечу мазнуть, не более. Стеснялся, от смущения сгорал, таял, как лёд под летним солнышком — впрочем, так оно и было, Бинх-то ведь, по его, сугубо Тесакову, мнению, сам по себе солнце во плоти. И вроде уж знал Тесак, понимал, принимал, сознавал, что Александр Христофорович его любит, да всё равно тушевался, а тем самым вечером думал, что вообще свихнётся напрочь. — Ты же знаешь, что это мужеложство? — спросил тогда Александр Христофорович, очень серьёзно глядя на юношу. Тот кивнул. — И не боишься? Что нас за это арестовать могут, или в лечебницу отослать, чтобы психику лечить? Сейчас же так поступают. Хотя, мы в деревне — здесь не будут так гуманны. — Судя по всему, самого мужчину такая перспектива не страшила вовсе; скорее за мальчишку своего боялся, а не за себя. — Не боюсь, — честно отозвался Тесак, который все никак не мог спокойно устоять на месте — его тело целиком и полностью от чего-то изнывало, но от чего, он понятия не имел. — Хорошо, — процедил Бинх, а юноша успел заметить, как потемнели его глаза, затуманиваясь чем-то доселе ему неизвестным, а потому в Степане ещё больше стали копошиться различные ощущения, теперь подогреваемые живым интересом. Он помнит, как, неожиданно даже для себя, оказался на кровати, придавленный чужим телом, как его целовали грубо и резко, кусая, облизывая, оттягивая губы. Помнит холод, пронизывающий стремительно оголяющуюся кожу, и несопоставимый с ним жар, давящий откуда-то сверху, пропитывющий насквозь. Помнит блуждающие по телу руки, изучающе пробирающиеся везде и всюду. Помнит расцветающие на коже багровые пятна и болючие укусы в шею, в ключицы, в плечи, в самый край нижней челюсти. Помнит, как его резко перевернули, но тут же стали осторожно касаться, прощупывая, где и как ему хорошо. Помнит, обжигающую боль — такую, что щеки и сжимаемая в руках подушка быстро пропитались солёной жидкостью — помнит, как его гладили, целуя куда-то под лопатки, и шептали на ухо что-то мягкое и успокаивающее. Помнит, как его брали за волосы и за горло, чуть протягивая, заставляя изящно прогибаться в спине. Помнит, как потом боль стала постепенно сменяться на переливчатое, тягучее, невероятное наслаждение, проникающее в каждую клеточку тела, выплескиваясь через его край, и этого чувства было так чересчур много, но все ещё совершенно недостаточно; а юноша подвывал и стонал — настолько для него это было головокружительное ощущение, казалось, взрывавщееся во всем его существе тысячами ярких вспышек, как праздничный фейерверк, о котором он читал только в книгах, но отчётливо мог себе представить — Тесак, не выдерживая, даже вскрикивал, смешивая в этом страсть со сладостью, и ему тут же на рот ложилась рука, не позволяющая больше так делать, хоть ему этого и хотелось. Александр Христофорович тоже изнемогал от разливающихся по внутренностям ощущений. Его до дикости распаляло чувствование извивающегося под ним тела. Мужчина поражался тому, насколько чувствительный его мальчишка: как он готов стонать от каждого, даже незначительного прикосновения, и просить ещё. Сейчас юноша казался таким невероятно хрупким, будто бы одно неверное прикосновение — и он изломается, как старая кукла. А потому Бинх пытался быть предельно осторожным, хоть и выходило это отчасти грубо, но надо понимать — он ведь тоже не железный. Ему приходилось сдерживать себя, закусывать губы, чтобы не издавать лишних громких звуков; и потом: как же ему, черт возьми, было мало, мужчине так хотелось взять этого мальчишку — такого доверчивого, послушного и податливого — сильнее, больше, хотя, кажется, больше уже было некуда. Тесак плохо помнит, что было после того, как его с головой накрыло всепоглощающей волной терпкого наслаждения. В глазах чуть потемнело, все вокруг приятно поплыло, и он, еле державшийся на подрагивающих руках и коленях, наконец сдавшись, свалился на простыни, чему его конечности, да и в общем-то все тело, ощутимо расслабляющееся, были очень благодарны. Степан помнит, как его, такого обессилившего и послушного, целовали куда-то в загривок, придвигаясь со спины ближе, и, ласково поглаживая по скачущим от сбивчивого дыхания бокам самыми кончиками пальцев, от чего кожа заходилась рвением в толпах мурашек, шептали на самое ухо, что все хорошо, и что он молодец. А потом он, кажется, заснул и уже сквозь дрему чувствовал, как на него натягивают тёплое одеяло. Проснулся Тесак среди ночи, судя по расползающемуся мраку за окном и в комнате. Он даже не сразу понял, где находится, и только потом стал осмыслять оставленные прошедшим вечером воспоминания, хоть по началу и счёл их сном. Юноша сел на кровати, опуская ноги на дощатый пол, тут же ощущая, насколько там холоднее, чем на кровати. Он довольно долго бездвижно сидел, покуда не услыхал усилившееся на несколько секунд сопение — на которое упорно отчего-то не обращал внимания, пока оно не стало громче — где-то за своей спиной. Обернувшись, писарь обнаружил там мирно спящего хозяина дома. Бинх лежал на животе, полуукрытый одеялом, сбившимся и оголявшим больше половины его спины, подложив под край подушки, на которую опустил голову, скрещенные руки, и шумно сопел. Степан поразился тому, насколько свежо и покойно его лицо — он никогда не видел начальника спящим — такое светлое, почти лишённое морщин и, в кои-то веки, ни капли не нахмуренное, хотя Александр Христофорович таковое имел всегда, не зависимо от обстоятельств. Края губ юноши невольно подернулись улыбкой, и он, протянув руку, осторожно, едва касаясь, провел ею по волосам и щеке мужчины. Потом, развернувшись, улегся обратно в кровать, натягивая на себя часть одеяла, и, придвинувшись ближе к Александру, вновь провалился в сон. Когда он снова проснулся, то обнаружил, что в комнате уже все залито белым светом, затекающим через окна внутрь, и здесь заметно потеплело, очевидно от того, что была уже затоплена печь, о чем свидетельствовал приятный треск дров в огне. Юноша приподнял голову, обнаруживая, что в постели он уже один, а совсем недалеко от кровати расхаживает Александр Христофорович, почти полностью одетый, и явно что-то ищет; Тесак предположил, что треуголку, которая, как он заметил, отчего-то валялась на полу возле края стола, но сказать об этом он не успел. — А, проснулся наконец, — произнёс Бинх, замечая движение на кровати. — Я-то уж думал, придётся тебя будить, а то продрыхнешь все на свете. — Его голос звучал, на удивление, не строго, как в моменты, когда он отчитывал Тесака за что-то, а довольно мягко и беззлобно. Степан сел, что ему удалось далеко не сразу, потому что все тело тягуче болело, и найти более или менее удобную позицию, оказалось совсем непросто. Комфортнее всего было сидеть на коленях меж собственных голеней, что Тесак и сделал, только сейчас замечая, что он без одежды, и, стыдливо покраснев, натянул край сбившевогося одеяла повыше на бедра. — Что, стесняешься меня? — ехидно спросил полицмейстер, чуть прищурив глаза, замечая этот жест. — Вас н-нет, — отозвался юноша, потупя взгляд, и, немного помолчав, добавил, — себя с-стесняюсь. — Отчего же? — поинтересовался Бинх, вопросительно вскидывая брови. — Ну к-как же? Я ведь юродивый такой, н-нескладный, — уже тише ответил Степан. Александр, доселе стоявший к писарю в полоборота, повернулся к нему лицом и, сократив расстояние, присел на край кровати: — И почему же ты так считаешь? — Т-так я нелепый этакий: и длинный аки каланча, и сутулый, как собака, и будто бы над к-конечностями своими никакого контроля не имею, да и лицом не уродился, — честно ответил Тесак. — Чудак-человек ты, Степа, чудак-человек, — произнёс мужчина, чуть улыбнувшись, оглядев подчинённого и вдруг впившись взглядом в его глаза. — Никакой ты не юродивый, красивый даже, — он придвинулся ближе. — Вот, что я тебе скажу: никогда не думай, что ежели ты чем-то не похож на других, то ты хуже них. Да, ты отличаешься, но это не делает тебя плоше, это делает тебе уникальным, особенным. Бинх вытянул руку и провел по голове Тесака так, словно пытался заправить за ухо длинную фантомную прядь волос. Тот доверчиво прильнул к чужой ладони, чуть поворачивая голову и потираясь щекой о руку Александра. Мужчина, немного погодя, скользнул пальцами по шее писаря, оглаживая темнеющие багровые пятна и выделяющиеся на бледной коже укусы. — Больно? — спросил он, разглядывая эти следы, не отрывая подушечек пальцев. — Совсем чуть-чуть, — честно ответил Степан. Полицмейстер взглянул на него, а потом настойчиво притянул за шею ближе, сначала целуя Тесака в губы, после, так же спускаясь ниже, стал целовать и зализывать следы прошедшей ночи, держа писаря за волосы на затылке и заставляя его наклонить голову немного назад. Юноша подавился воздухом и зажмурил глаза, пытаясь не стонать, но получалось плохо, потому что с вырванными из него вздохами наружу проникали и издаваемые им сладострастные звуки. Оторвавшись от чужой шеи, Бинх провел носом по щеке Степана, опаляя её горячим дыханием, и, остановившись у его уха, произнес: — А теперь — подъем, будет тебе в кровати нежиться. Он резко отпустил Тесака, отстранился от него и ловко соскочил с кровати, усмехаясь на разочарованный выдох юноши. Тот, поймав прилетевший в него ком одежды, нехотя выполз из постели и принялся одеваться, украдкой поглядывая на мужчину.***
Степан сидел на чужой постели в одной рубахе, укутавшись в одеяло, чтоб было теплее, и, откинувшись на спинку кровати, держал в руках книгу, хотя, больше задумывался о чем-то своём, нежели читал, и, в конечном итоге, читать перестал вовсе — только сидел и думал — сжимая книгу в руках как-то автоматически. Юноша совсем недавно вышел из бани — отчего его волосы все ещё были слегка мокрые и от этого постоянно ниспадали ему на лицо влажными прядями, как бы он ни пытался их поправить — а потому, ему ничего не хотелось делать: вот в таком тепле и приятном состоянии, заключающемся в расслабленности мышц, он, кажется, готов был провести всю жизнь. Комнату слегка обдало холодом, когда вдруг дверь распахнулась, и в хату вошёл Бинх, ещё более мокрый, чем Тесак. Тряхнув гривой сырых длинных волос, он повесил полотенце, которое держал в руках, возле печки сушиться и, скинув с себя верхнюю одежду — ею в данный момент служил некое подобие поношенного тулупа, разве что в разы тоньше, да и носилось, как понял Тесак, лишь дома или по дороге из бани в хату, если снаружи было не шибко-то тепло — поправил чуть сползший с плеча край халата. Степан, кстати, находил эту вещицу весьма красивой, особенно, если она была на Александре Христофоровиче; хотя, мужчине, видимо, было совершенно все равно, красивый этот халат, тёплый ли, из какой ткани — удобный и хватит с него. — Ну, чего уставился? Сидишь, глазами все зыркаешь, — протянул Бинх, ловя на себе внимательный взгляд. — Хочу и смотрю, — задорным тоном произнёс Степан, сам поражаясь неожиданно накатившей на него смелости. — Ишь, какой, — вскинув вверх брови, подавил улыбку Бинх, — обнаглел совсем. — А вы все издеваться и пошучивать изволите? — отозвался Тесак, заинтересованно глядя на то, как Александр чуть потягивается и направляется к кровати. — А коли не шучу? — возразил мужчина. — Добалуешься у меня али ещё плоше держать себя будешь — и я тебя, — полицмейстер на мгновение задумался, — выпорю. Разумеется, он говорил это не всерьёз; а Тесак хоть и знал, что мужчина и такое может, подстрекательски отозвался: — А вот и пожалуйста. Хоть сейчас. Бинх добрался до постели и уселся в изголовье, положив подушку под спину. Юноша, полузавернутый в одеяло, тотчас подполз к нему и прильнул к теплому боку, стягивая с себя ткань и частично укрывая ею ещё и Александра Христофоровича. — Какой же ты у меня, Степа… — Мужчина не договорил и запустил пальцы в тёмные волосы, принадлежащие голове, мирно покоившейся где-то в районе его живота. — К-какой? — с любопытством отозвалась эта самая голова, обвивая тело мужчины худощавыми руками. — Податливый, — наконец произнёс Александр, поглаживая юношу по голове. — И нежный. Юноша, начиная чувствовать подкатывающее смущение, отвернул лицо в сторону постели, тычась носом, как котенок, в бок Бинха. — Всё-то ты ластишься, — продолжал полицмейстер и, почувствовав движение под боком, добавил, — вот и сейчас… Тесак неожиданно поднял голову вверх, глядя своими тёмными, извечно грустными глазами на начальника: — Вы против? — робко спросил он, а мужчина ощутил, как чужие руки нерешительно соскальзывают с его талии. — Нет, Степа, — твёрдо, но ласково отозвался Александр Христофорович, склоняясь и целуя юношу в лоб, из-за чего тот, в очередной раз стыдясь, поспешил уткнуться лицом куда-то в край халата Бинха. — Просто, знаешь, это все ещё весьма непривычно для меня, ново, — продолжал полицмейстер. — Я никого, подобного тебе, в жизни не встречал. — А вы, чай, в любовь не верите? — отчего-то вдруг спросил Степан. — Почему же? — улыбнулся мужчина. — Я ведь как и ты молод был и любить умел по-настоящему. Это опосля уж не до того стало. — Александр Х-христофорович, — вдруг начал Тесак, но тут же замолчал, будто пробуя эти слова на вкус. — А вас всю жизнь так называли? — робко продолжил он. — Ну, а сам-то ты как думаешь? — язвительно отозвался полицмейстер. — Ну, — протянул юноша, — называли, но… В голове, п-просто, не укладывается, что вас м-могли звать как-то ещё. — В институте друзья меня звали Сашей, — ответил Бинх после задумчивой паузы, — и Александром. А вот, — он запнулся и какое-то время глядел, как на стенах пляшут ответы свечечных огоньков. — А вот матушка величала Сашенькой. Степан, жмурясь, глупо хихикнул, но не от того, что ему стало смешно, а от умиления, которое всецело отразилось на его лице, и он снова ткнулся носом в край бинховского халата. — Са-а-ашенька, — ласково протянул он, улыбаясь, как довольный объевшийся кот. — Да будет тебе язвить теперь. Полно, — фыркнул мужчина. — А я не язвлю, — честно отозвался писарь, — мне н-нравится. На это Александр только вздохнул и ничего не ответил. Какое-то время они лежали молча, только слышно было как в печи потрескивают в огне дрова. Бинх все ещё поглаживал Тесака по голове, зарываясь в тёмные, почти окончательно высохшие волосы, и проводил по ним невероятно чутко, заставляя подчинённого чувственно вздрагивать и шумно выдыхать иногда. — Александр Христофорович, — наконец негромко произнёс Степан, снова выразительно глядя на Бинха. — М? — коротко отозвался тот, задумчиво глядя в одну точку. — Вы никогда о себе ничего не говорите, о том, как до этого жили. П-почему? — Знаешь, моя жизнь была ужасно неспокойной и ретивой до приезда сюда, — начал мужчина, — а потому есть много, чего я не хочу рассказывать или вспоминать, или о чем-то жалею, что-то бессмысленно, а чему-то ещё не пришло время. Тесак понял, что скорее всего расшевелил в Бинхе какие-то неприятные воспоминания, а потому, потупившись, пробормотал что-то несуразное и извиняющееся. — З-знаете, Александр Христофорович, — через некоторое время снова заговорил он, приподнимаясь и почти садясь возле начальника, — я ещё от матушки слышал, что, чем больше потерь или чего-то плохого человек в жизни пережил, тем тусклее его глаза. — Степан так выразительно вдруг посмотрел на Бинха, что у того внутри, кажется, что-то дрогнуло, а в самых уголках глаз писаря едва заметно блеснула предательская влага. — А у вас они такие серые… — почти шёпотом произнёс Тесак и, незнамо от чего, не в силах смотреть, отвернулся. Александр буквально ощутил, как все в этом хрупком человеке напротив него трепещет сочувствием, как эта светлая душа изнемогает и бьется в желании помочь кому-то другому, живому, избавить его от боли, но при этом не знает как. И как ему самому горько от этого своего бессилия и переполняющего его сострадания. У полицмейстера от такого зрелища что-то болезненно сжалось внутри. Он распростер руки и утянул Тесака в ласковое объятие, позволяя навалиться на себя всем телом. Бинх знает, понимает, как важно для писаря то, что он говорит и какую реакцию в ответ получает, потому что он сам во все это верит, возможно, потому, что где-то глубоко в душе не верит в самого себя. В этот момент Александр очень чётко понял, что готов буквально все сделать ради этого чуть подрагивающего в его руках чувствительного долговязого комочка, лишь бы ему не было больно, физически или морально — все равно, мужчина был готов его защитить, даже, если придётся восстать против целого мира.***
— Ну, чего опять заришься, как кот на сметану? Тесак вздрогнул и обнаружил себя сидящим за его маленькой стареньком конторкой в полицейском участке. Через окно в комнату вливался дневной сероватый свет, распластываясь причудливыми полосами на полу и, отражаясь в ведре с водой, стоящем возле рукомойника, прыгал блестящими пятнышками на тёмных стенах. Слышно было, как где-то лают собаки и ругаются мужики. Писарь вдруг почувствовал себя так уютно. Почувствовал себя дома. Он смотрел на Бинха, молчавшего после его последнего вопроса, и тоже ничего не говорил, разгоняя остатки нахлынувших на него воспоминаний — сколько лет успело пройти с тех пор, боже мой! Тесак давно уже не ребёнок и не легкомысленный юноша, а его начальник уже не так молод, и волосы его посеребрены сединой от истраченных нервов. Александр, какое-то время поглядев на подчинённого, снова принялся за бумаги, подавляя на лице тень усмешки. Степан поднялся на ноги и, поскрипывая половицами, подошёл к Бинху сзади, склоняясь и обвивая его шею руками, и опустил голову подбородком на его плечо. Мужчина, не отрываясь взглядом от стола, Завёл свободную руку чуть наверх и погладил наклонившегося Тесака по голове: — Ну, чего? Чего ластишься опять, м? — протянул он беззлобно. — Натворил опять небось чего? А, Степа? — Отчего же сразу «натворил»? — с наигранной обидой произнёс писарь. — Будто бы я знать не знаю, чего ты так ласкаешься, — Бинх наконец оторвался от разложенных на столе свитков и, выпутавшись из объятий Тесака — конечно, настолько, насколько это было возможно — внимательно и будто бы испытывающе, но притом не без нескрываемой ласки, посмотрел на писаря. — А, п-почём вам знать, может, я от большой к вам любви, а вы… — Степан покачал головой. — Будет тебе меня корить. Дай угадаю — чай, ни бумаги ещё не написал? — взгляд полицмейстера теперь имел в себе наигранный укор. — А вы разве н-не устали работать, ЛексанХристофорыч, — уклонился Тесак от ответа. — Только и сидите в этом душном участке, п-поди, так и закисните тут скоро. — Устал, Степа, устал, — честно отозвался мужчина, откладывая перо, которое все ещё вертел в своей руке. — Ну, а куда денешься? Кто тогда за порядком следить будет? Степан выпрямился и, подойдя к Александру сбоку, ободряюще приобнял его за плечи, как бы призывая уткнуться в его живот: — Т-так, а вы возьмите себе денёк-другой отдыха, — произнёс он, глядя, как мужчина устало привалился лбом к его боку. — Авось, за пару дней и не случится ничего. — Может, ты и прав, Степа, — вздохнул полицмейстер. — Конечно, я же всегда п-прав, — тихо рассмеялся писарь. — А вот тут не перегибай, — беззлобно предостерёг его мужчина, отлепляясь от подчинённого и глядя на него с лёгкой улыбкой. — Ну, п-полно вам, знаете же — я всегда прав. — Ладно-ладно, — взмахнул руками Александр Христофорович. — Всегда прав. Но, — акцентировал он внимание на противоречии, — всегда — только в вопросах, касающихся всякой нечисти. Тесак только ещё раз улыбнулся и неспеша склонился к мужчине. Да, он уже не так молод и ретив, а на голове его начальника не осталось ни одного непобелевшего волоса, но они как и прежде пламенно привязаны друг другу. За окном все так же было чуть пасмурно, но приятно светло. Бесшумно валил мягкий, пушистый снег, почти тут же тая от разливающегося по воздуху тепла, отражающегося и в снегу, и в воде, и в душах простых людей.