Возвращаемся.

Включаем Coldplay – Don't Panic tete (테테) – eclipse.

Когда я забрал его с нагретых солнцем теплых песчаных берегов туда, где круглый год зима, он был очень взволнован и все время спрашивал меня про снег и полярных медведей, которых с роду не было в наших краях. Он был улыбчивым и говорливым, ужасно громким и неугомонным, он спешил жить и часто поэтому ошибался; мне хватило двух месяцев, чтобы понять это, чтобы досконально изучить все его жесты и повадки, мимику и различного рода предпочтения. Он не любил сюрпризы и всегда хотел быть в курсе всего, что происходит; он иногда считал вслух шаги, порою даже не глядя под ноги. Когда мы вечерами смотрели фильмы, и я почти засыпал, он останавливал фильм на самом напряженном моменте, с азартом заглядывал мне в глаза и громко размышлял о возможных вариантах концовок. И я засыпал с улыбкой на губах под его воодушевленную болтовню, с головой накрываясь одеялом. Я знаю, что он не любил врать, поэтому на все мои вопросы отвечал предельно честно, временами краснея и отворачиваясь, смущенно смеялся или гневно сводил брови на переносице. Редкие веснушки на его лице напоминали затерянные в небе созвездия, поэтому, когда он смеялся, я мысленно соединял их тонкой пунктирной линией. Мы были счастливы в его маленьком сером домике, что почти рядом с пляжем, мы улыбались и крошечными шажками приближались к отношениям, которые именуются "навсегда", думая, что так оно и есть. И я вовсе не стал любить его меньше. Я все еще целую его перед сном в самый уголок рта… Когда поезд тронулся, он как-то болезненно вздрогнул, перебирая пальцами жесткую ткань моего заранее приготовленного теплого свитера: он жаждал туда, где ни разу не был, он мечтал увидеть снег и в то же время безумно боялся, не смея поднять на меня глаз. Тогда я обнимал его, такого теплого и отзывчивого, и шептал на ухо всякие нежные глупости, зная, как он любил их слушать, вырисовывал на коже случайные узоры, а он выдыхал и уверял, скорее, даже себя в том, что все будет хорошо. Становилось тепло. Я не верю, что он разлюбил меня, потому что сам я лишь сильнее привязался к нему, забрав из дома, потому что, если бы разлюбил, умер бы тут же без теплого ощущения душевной полноты. Когда он впервые увидел снег, его глаза наполнились смыслом, живой силой, и я был по-настоящему счастлив видеть его таким пораженным, таким радостным. Мы строили планы на воскресения и никогда их не соблюдали, проводя в теплой постели свой единственный выходной. Он работал в небольшом кафе неподалеку от нашего дома и приносил мне банановые булочки в жестком бумажном пакете, которыми мы зачастую вместе завтракали: я приходил поздно и сразу ложился спать. Сначала он был расстроен отсутствием в наших краях пушистых белых медведей, но потом все же смирился; он полюбил кормить юрких белок в лесу и даже пару раз хвастался тем, что сумел погладить одну из них по пушистой спинке. Он чах у меня на глазах, когда очередной календарный месяц опадал на пол чуть смятым листом бумаги, стал меньше улыбаться и говорить, часто думал о чем-то своем и почти не подходил ко мне, говоря, что очень устал на работе - он врал. И вот, когда он пошел кормить белок в последний раз, я проследил за ним, намеренно уйдя с работы пораньше. Его синий пуховик резко контрастировал с заснеженными вершинами елок, и уже издалека я видел его опущенную в белой шапке голову. Он сжимал в ладонях маленькую ракушку, которая, наверняка, все еще была соленой на вкус, и тяжело вздыхал - я слышал это сквозь тихие завывания ветра, стоя прямо у него за спиной. Он не плакал, но я чувствовал его отчаяние и бесконечную грусть, злобу на это вечно холодное место, где ему, теплому и солнечному, нет жизни. Я обнял его, безмолвно уткнувшись лбом в затылок, он не вздрогнул, очевидно, зная, что я здесь, только крепче сжал ракушку в левой руке, а потом бросил ее куда-то в сугроб. Я целовал его холодные губы, жесткими подушечками пальцев скользя по щекам и лбу; когда мы упали в сугроб, у меня заслезились глаза, сейчас точно не скажу, почему, но я плакал тогда, как ребенок. Он успокаивал меня и дрожащим дыханием согревал мои замерзшие пальцы, шепча в перерывах, что все скоро наладится: прямо как тогда в поезде. Я уже не видел счастья в его глазах, улыбки на губах, не искал веснушек на побледневших до полупрозрачности щеках, и, когда он, заговорившись, закашлялся, я понял, что все. Понял, что должен все изменить, или продолжить убивать нас таким изощренным способом. Я тянул его за руку прямо в билетную кассу, на ходу вытаскивал из бумажника деньги, которые лихо подхватывал ветер. Женщина по ту сторону окошка смотрела странно и немного испуганно, протягивая мне билеты пухлой рукой, ее губы были густо выкрашены вишневой помадой. Он сначала не понимал ничего, молча разглядывая свои ботинки, но по пути домой внезапно расхохотался, хватаясь за больное горло, затягивал шарф не в силах остановиться. Я снова был счастлив лишь тогда, когда наспех закидывал наши вещи в чемоданы. * Купе довольно теплое, если не брать в счет мерзкого сквозняка, заковывающего холодом ноги по ночам. Через три дня я стягиваю с него теплый свитер и шарф, глажу спину и шепчу, что все будет хорошо. Мы возвращаемся.