Отчаянный гамбит

                    Через дверь снова послышался надрывный плач, и Нина, в раздражении дёрнув плечом, плюхнула на лоб очередной мокрый компресс. Врач давно ушёл, гувернантку она отправила от себя с четверть часа назад, но легче без её заботливого французского кудахтанья почему-то не становилось. Тело всё горело изнутри, отёкшая от прилившего молока грудь разрывалась на части, а мозг плавился, не в силах выносить бесконечных криков ребёнка. Этот дурак Вивьен нанял целых две кормилицы, но за три дня ни от одной не было толку…       Оказалось, что стены в этом старом особняке с выходом на вечно шумящий проспект Бурдоне были не только холодными, но и отдавали невозможным эхом. Она слышала каждый шорох в конце коридора, и бесконечная суета возле детской выводила её из себя. Доктор перед уходом настоятельно рекомендовал ей хотя бы раз приложить ребёнка к груди, но мадам Робер-Флёри давно уже для себя решила, что не позволит маленькому существу в пелёнках испортить ей жизнь: расплывшееся от родов и кормления тело никак не входило в её планы.       Когда Нина год назад в панике бежала из России, захватив с собой всего один чемодан, она и представить себе не могла, к чему всё это может привести. Она планировала добраться до Англии, где у неё ещё оставались доверенные люди, но после случайно переданной ей Жаном вести о том, что Кромвель пустил её в расход, дорога в Лондон была заказана. Нину Аркадьевну Нежинскую, бывшую фрейлину Её императорского величества, теперь нигде не ждали. И страна лягушатников не была исключением. Однако когда она уже стояла в порту Кале, выбора у неё не оставалось.       Она как раз купила обратный билет до Парижа, где и надеялась затеряться, когда вдруг у ступеньки в вагон ей подал руку французский офицер в форменном голубом мундире. В чрезмерно любезном мужчине с уже седеющими вихрами чёрных волос и худым лицом, испещрённым усталыми морщинами, Нина сразу разглядела прекрасную возможность. И медлить не стала.       Этим же вечером в вагоне-ресторане она навзрыд рассказывала французу прекрасно сочинённую историю русской вдовы, потерявшей всю семью в пожаре и оттого вынужденной ехать во Францию за новой жизнью. Для убедительности Нина даже печально касалась спешно надетого в купе кольца с бриллиантом, подаренного ей в прошлом мягкотелым неудачником Гордоном Брауном. Мысли о вынужденной близости с ним она постаралась тщательно стереть из памяти, а вот его дорогой подарок предусмотрительно оставила. И, как оказалось, не зря.       Опьянённый ею и ещё, пожалуй, несколькими бокалами вина, француз стал на удивление болтлив, и Нина в первый же час узнала о сорокавосьмилетнем Вивьене Робер-Флёри почти всё, что ей было нужно. Дважды вдовец, не имеющий наследников, обладающий неплохим состоянием и большим домом в окрестностях Марсова поля, был ей как нельзя кстати.       Она не планировала выходить за него замуж и, Боже упаси, рожать ему детей. Но этот идиот, проведя с ней некоторое время, вдруг вздумал ставить условия и ограничивать в средствах. А затем и вовсе стал засматриваться на молоденьких девиц своего круга, говоря, что не собирается содержать её только из сострадания. В последний их вечер он вполне недвусмысленно заявил, что ему нужна семья, и если она не собирается родить ему наследника, в котором он так нуждается, то не о чем и говорить.       Взбешенная этим его ультиматумом, Нина Аркадьевна Нежинская, которая всегда уверенно чувствовала себя с мужчинами, не сразу поняла, что снова может остаться одна. Этот лакомый кусок наивности, ничуть не был похож на Штольмана, но страх быть в очередной раз унизительно брошенной охватил её полностью. Кроме того, все её средства, которые она привезла с собой, были ничем по сравнению с состоянием, которое она могла получить от Робера-Флёри. А ещё Нина почему-то вдруг подумала об имени, которого она лишилась, устраивая себе побег из России, и…       И размышления обо всём этом, в конце концов, привели к тому, что она, с юности не допускающая мысли о детях, но не раз стоявшая на пороге материнства, позволила себе забеременеть от французского офицера. Собрав целый консилиум врачей и убедившись в том, что его обожаемая Нинель носит ребёнка, Вивьен таки решился сделать ей предложение. И с этого момента для неё начался настоящий ад.       Робер-Флёри настолько задушил её заботой, что она готова была лезть в петлю, а потому скоро потребовала отдельную комнату на этаже и ограничила встречи с ним до совместных завтраков и ужинов. С каждым новым днём она всё больше начинала жалеть о том, что ради мнимого удобства пожертвовала своей свободой. Вивьен, несмотря на такие свои черты, как острый профиль и пронзительный взгляд, которые она поначалу даже посчитала привлекательными, быстро стал ей мерзок, как были мерзки ей те, кого она вынужденно завлекала в свою постель. Нина любила лишь дважды: в первый раз, когда была совсем ещё девчонкой, и второй… Второй она старалась не вспоминать.       После того как её собственный отец бросил семью ради другой женщины, маленькая Нина, заключенная в жесткие рамки женской гимназии, строго для себя решила, что не будет зависима ни от одного мужчины. Со временем она ловко научилась манипулировать чувствами противоположного пола, и, когда пришло время служить другому государству, эти её умения оказались очень даже кстати.       Сначала это было игрой, и она ею откровенно наслаждалась. Ей ставили задачу — она её выполняла. И выполняла превосходно. За свои игры она получала хорошие деньги и чувствовала ту свободу, которую могли себе позволить совсем немногие женщины её статуса и возраста. И о семье она, разумеется, не думала никогда.       Вернее, не думала до тех пор, пока очередным заданием ей не выпала роль особенно привлекательной кости для невероятно рьяного полицейского, сующего нос не в свои дела. И неожиданно для себя она пропала. Забыла об осторожности, отключила разум и по-настоящему увлеклась мужчиной. Увлеклась тем, кто не мог, в сущности, ей ничего дать и кто варварски топтался на её чувствах.       Штольман любил её, но как-то по-особенному, не так, как любили её другие. Он отдавался ей со всей силой своей страсти, забирал с собой остатки её самообладания и уходил. Нина чувствовала его привязанность к себе, но Яков, как и она сама, больше всего ценил свободу, поэтому никогда не открывался ей полностью.       И лишь однажды ей показалось, что у них может быть будущее. Что он бросит ради неё своё опасное расследование, так и не узнав о преступлениях, в которых она давно уже погрязла с головой, что они сбегут куда-нибудь за границу и будут счастливы. Но он не бросил. Он продолжил копать, а она решила немедленно забыть о своих грёзах, сделав, наконец, то, чего от неё изначально требовали. Она выдала своим покровителям папку с компрометирующими их документами, которые Яков успел собрать, и постаралась его вычеркнуть из жизни, как любого другого.       Но не получилось. Сначала азартного полицейского подставили в карточной игре, и ей пришлось помогать ему крупной суммой денег. Затем случилась его дуэль с князем Разумовским, в причину которой для общественного резонанса поставили её, чуть позже со скандалом отправив Штольмана в ссылку. А после… После Нежинская встретилась с Яковом уже в Затонске. И, разыгрывая свою партию в большой игре двух мировых держав, оказалась не в силах бороться с абсолютно детской влюблённостью фараона в молоденькую ведьму Миронову.       Да и времени на сантименты у Нины больше не оставалось. С того момента она всё чаще ощущала себя шахматным королём, пытающимся вырваться из матовой сети. Жизнь свою она сохранить сумела, но её отчаянный гамбит иронично привёл к тому, что теперь, измученная родами, она лежала в постели французского особняка в центре Парижа.       Нина скинула влажную тряпку со лба и потянулась за колокольчиком. Лежать и думать о прошлом больше не было никаких сил. Несмотря на ломоту во всём теле, хотелось пройтись по дому, развлечь себя пасьянсом или хотя бы послушать кухонные сплетни… Боже, как же она соскучилась по Петербургскому обществу! Интриги, словесные баталии, колкие фразы, и вся жизнь — на острие ножа!       Во Франции была скука смертная, вопреки всеобщим уверениям побывавших в Париже русских господ. Ей, Нине Аркадьевне Нежинской, так и не привыкшей к новой фамилии, ужасно не повезло и несколько месяцев кряду приходилось играть роль лишь скромной жены, следующей по пятам мужа на вгоняющие в уныние собрания. А теперь к тому же появилась необходимость быть в глазах других примерной матерью…       Дверь тихо отворилась и внутрь вошла молоденькая служанка.       — Мадам, — осторожно поприветствовала она, делая нерешительный реверанс. — Вы в чем-то нуждаетесь?       Нина тяжело вздохнула, раздражаясь этой невиданной кротостью и, сбросив ноги с кровати, указала рукой на висящий рядом с комодом пеньюар.       — Какой сегодня день?       — Двадцать четвёртое декабря, мадам. Канун Рождества, — помогая его надеть, ответила девушка.       — В самом деле? — Нина, совсем потерявшаяся во времени, спросила скорее себя, но служанка утвердительно кивнула.       — Да, мадам. Без трёх часов полночь.       Мадам Робер-Флёри надела мягкие тапочки и, превозмогая боль в теле, подошла к высокому окну, внимательно всматриваясь в темноту за окном. Подъездную дорожку освещали газовые фонари, а за высоким кованым забором вязли в глубоком снегу снующие туда-сюда экипажи. Нина поёжилась, вдруг понимая, что из-за своей тяжести пропустила всю предпраздничную неделю. Не то чтобы она сильно любила Рождество, но на душе заскребли кошки, и вдруг неожиданно захотелось увидеть виновника всех своих лишений. В конце концов, это он заставил её безвылазно сидеть дома и теперь пусть не надеется провести вечер в компании других офицеров и их жен, отдыхая и развлекаясь!       — Где Вивьен?       — Мсье с час назад вызвали в Военную школу. Они-с просили сказать, что скоро будут и чтобы вы не волновались.       — И почему ты не сказала? — прошедшее, казалось, раздражение вновь вырвалось наружу.       — Я… Вы-с… — в растерянности зачастила служанка, и Нина нервно взмахнула рукой.       — Оставь! Всё равно ведь ничего вразумительного не скажешь. Слишком глупа для этого, — добавила мадам Робер-Флёри последнее уже на русском и с силой надавила на виски. — Иди лучше распорядись накрыть ужин. Я скоро спущусь.       Девушка легко кивнула и убежала прочь. Нина ещё какое-то время постояла у окна, впрочем, не надеясь привести чувства в порядок, расчесала превратившиеся в мочалку от бесконечного лежания на подушке волосы и заколола их сзади. Затем поменяла пеньюар на домашнее платье и спустилась вниз.       Ужин её состоял всего из трёх блюд, но ни одно не лезло в горло. Утка была слишком сухая, фуа-гра слишком жестким, а бланманже слишком пресным. Вино же так резко ударило в голову, что комната поплыла перед глазами в один момент.       Не доев, Нина бросила на стол салфетку и вышла в парадную залу, где в полутьме посреди небольшой комнаты стояла пушистая ель, украшенная игрушками и серпантином. Мадам Робер-Флёри зажгла большую свечу и медленно прошлась по пустующей комнате. Эхо от её шагов поплыло вглубь дома. Стало как-то зябко, и Нина, обняв себя руками, впервые за несколько лет почувствовала себя опустошенной, вымотанной и как будто бы избитой.       Как-то в одно мгновение она лишилась всего, чем дорожила всю осознанную жизнь: громких вечеров, ярких маскарадов, интересного общества — самой себя! Она всегда была в центре событий, знала, что без неё не обходится ни одно торжество, видела свою необходимость в межгосударственных делах. Или ей только так казалось?       Нина поставила подсвечник на каминную полку и, размашисто стерев ладонью с щеки покатившуюся слезу, посмотрела на пляшущее пламя свечи. А ведь, на самом деле, её никто и никогда не воспринимал всерьёз. На балах она была красивой игрушкой, в комнатах императрицы — удобной прислугой, в играх князя Разумовского — расходным материалом, превосходной подстилкой под влиятельных особ. Её презирали, ею пользовались, её ненавидели. Был ли в этом мире хоть кто-то, кто её по-настоящему любил, кто в ней нуждался?       Наверху снова послышался протяжный младенческий плач, и Нина вздрогнула от неожиданности. Сердце её в этот раз отозвалось как-то иначе: напряженно, но без привычного раздражения. Оно кольнуло и замерло в груди, заставляя сделать короткий шаг вперёд, к двери, из которой в тёмный коридор второго этажа лился тёплый свет.       Не успев мысленно возразить себе, мадам Робер-Флёри поднялась по распашной лестнице и осторожно подошла к детской. У колыбели, занавешенной узорным балдахином, согнувшись, стояла кормилица. Дородная женщина, занимающая собой половину комнаты, что-то тихо напевала. Услышав позади себя шаги, она обернулась и, почтительно склонив голову и скрестив руки на переднике, отошла в сторону.       Нина замерла на пороге, размышляя, стоит ли войти. Она не понимала, зачем вообще сюда пришла. После родов она видела сына лишь однажды и тогда же решила, что не захочет его видеть до тех пор, пока не потребуется появиться с ним в свете. Мысли о бесконечном плаче, мокрых пелёнках и гремящих игрушках доводили её до исступления и вызывали желание тут же собрать вещи и покинуть дом. Сейчас же что-то тянуло её посмотреть на ребёнка, убедиться в том, что он на самом деле есть. Иначе, чем пробуждённым любопытством, объяснить свои чувства Нина не могла.       Она одёрнула на шее тонкое атласное ожерелье с рубином, которое вдруг начало невыносимо давить горло, и решительно пересекла комнату, остановившись у самой кроватки. Младенец, вновь начавший плакать, как только кормилица перестала его качать, увидев мать, неожиданно замолчал. Он смотрел на неё невидящим мутно-зелёным взглядом, и Нина внезапно подумала, что, должно быть, точно такой цвет был и у неё самой при рождении. А потом вдруг захотела коснуться маленькой ямочки на красной щеке ребёнка. Сын в ответ на её прикосновение неожиданно улыбнулся, и Нина, опешив, сделала шаг назад.       Он улыбнулся ей? Незнакомому человеку, который всё это время с усердием избегал одного факта его существования? Или всё-таки причина крылась в другом, и таким образом Нина Нежинская пыталась сбежать от осознания того, что теперь она не одна? Что теперь она ответственна не только за свою судьбу, но и за судьбу беспомощного существа, которое целиком и полностью зависит от неё?..       Мысль о такой чудовищной связи с кем-то испугала её. Дрожь поднялась по телу, голова закружилась, а желудок предательски сжался. Быстро схватившись за край колыбели, Нина закрыла глаза. Всю свою жизнь она намеренно избавляла себя от неуместных привязанностей и лишних эмоций. Она умела быть разной, но, чаще всего, железной, колкой, язвительной, непоколебимой, и о её характер и изворотливость ломались не одни клыки. И она давно уже смирилась с тем, что её жизнь не похожа ни на одну другую, а её предназначение — рушить и сталкивать судьбы. Но не созидать. А тут…       Она снова открыла глаза и отчетливо увидела в младенческом лице собственные черты: прямые брови, аккуратный разрез глаз, пухлые губы… Разве что нос сын унаследовал от отца, который щедро наградил отпрыска характерной французской горбинкой. Нина улыбнулась этому своему замечанию и потянулась рукой к лёгкому тёмному пушку на макушке мальчика.       Кормилица, как будто бы почувствовав настроение хозяйки, тихо спросила за спиной:       — Хотите взять малыша на руки, мадам?       Нина замерла на секунду, а затем отстранённо кивнула, позволяя ей достать ребёнка из кроватки и положить его себе на руки.       — Вот так, — проворковала женщина. — Главное, головку держите, и всё будет хорошо.       На мадам Робер-Флёри снова вдруг напало раздражение, возникшее в этот раз оттого, что кто-то посторонний с такой теплотой отзывается о ЕЁ сыне и указывает на то, как правильно с ним обращаться. Нина и без того всё это знала!       — Идите, я позову вас, если потребуетесь, — сухо сказала она, удобнее устраиваясь в кресле.       — Как вам будет угодно, мадам.       Женщина откланялась и вышла из комнаты, и Нина с облегчением выдохнула.       Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем задремавший на её руках сын проснулся и тем самым вывел её из глубокой задумчивости, но, должно быть, достаточно, чтобы он успел проголодаться. Младенец сладко зевнул и, сжав в кулачке рюши её платья, с усердием причмокнул. Нина в растерянности обежала взглядом комнату, но, разумеется, кормилицы не увидела. Сердце в её горящей груди забилось чаще.       Она прекрасно понимала, чего просят блестящие в тусклом свете комнаты глаза ребёнка, но не была к этому готова. Страх в который раз за день обжёг её изнутри, и она, позвав женщину, быстро отдала ей сына и вышла из детской.       Ноги не слушались, и волна жара снова поднялась в теле. Не помня себя, она дошла до своей спальни и, без сил рухнув на кровать, впервые за долгое время по-настоящему заплакала. Слёзы лились не переставая, и за своими рыданиями она даже не сразу услышала, как дверь в её комнату открылась и к ней подбежал перепуганный Вивьен.       — О, моя дорогая Нина, — он взял её за руку и рассеянно вытер слёзы с её лица своим карманным платком. — Почему вы плачете?       Она не знала, что ему ответить, и с новым рыданием уткнулась в подушку. Робер-Флёри терпеливо дождался окончания её истерики и, когда она, наконец, попросила воды, услужливо принёс ей стакан.       — Может быть, поделитесь со мной? — с осторожной улыбкой предпринял он очередную попытку, но Нина решительно покачала головой.       — Ты бросил меня в самый Сочельник! — привычно быстро нашлась она, не желая говорить ему настоящую причину своих слёз. Да она и сама толком ещё не могла в себе разобраться. Единственное, что Нина знала, так это то, что даже при муже не желает казаться слабой.       — И это всё? — он удивлённо вскинул брови и поднёс её руку к губам. — Вам не о чем волноваться. Я был на службе и, как только оказался свободен, отправился вам за подарком. Посмотрите, что я принёс.       Нина мысленно закатила глаза, приготовившись к очередному дорогому украшению, но внезапно почувствовала до боли знакомый запах. Из картонной белой коробочки, перевязанной красной лентой, доносился лёгкий аромат имбирного печенья. В юности ей не так часто доводилось бывать дома, но когда зимой удавались каникулы, всегда просила маму купить ей на ярмарке забавных человечков.       — С Рождеством!       Она порывисто вынула глазированную звёздочку из коробки, с блаженством надкусила её и, ненадолго задумавшись, жарко поцеловала мужа. На один короткий миг ей показалось, что Вивьен — лучший человек на свете. Но это наваждение быстро закончилось, уступая место привычной подозрительности.       — Как ты узнал, что я их люблю?       Он ухмыльнулся:       — Моя дорогая, когда вы чего-то хотите, ваши глаза горят, а щёки заливаются румянцем. На прошлой неделе мы с вами проходили мимо кондитерской, и вы надолго задержались у витрины.       От такой неожиданной заботы ей стало не по себе. Она совсем забыла, когда в последний раз люди замечали, что именно ей нравится. Её улащивали дорогими подарками, но никогда не спрашивали, чего она в действительности хочет. Это было непривычно и… приятно.       Она снова посмотрела в тёмно-карие глаза мужа и нежно коснулась ладонью его гладковыбритой щеки. Просто потому что захотела это сделать. В этот вечер Нине вообще многое хотелось делать впервые. Рождество с боем курантов принесло ей удивительное чувство наполненности, и мадам Робер-Флёри оставалось только гадать, как долго продлится эта её эйфория.