Все, что осталось

«Спасение придёт в час отчаяния» (с) Globus - "Take Me Away"

Больно. Боль разрывает каждую клеточку. Джек чувствует это настолько отчётливо, что кажется, если вмиг все стихнет, он услышит как внутри все лопается, подобно натянутой до предела тетиве. Тошнота снова прошибает все тело. Так противно и мерзко каждый день. Грязная игрушка. Уже будто бы покрытое пленкой гнили сердце колотится в груди с бешеной скоростью. Джек не должен быть таким! Он — альфа. Он сильный пол. Но этих самых сил больше не остаётся. Возможно, когда-то мог противостоять, но теперь — нет. Теперь Джек простая игрушка, которую можно трахать в любой момент — ночью приспичило — трахай. Утром или во время обеда — трахай. Нет никаких преград. Стив — накаченный, альфоподобный омега — отшвыривает его к стене так сильно, что хрупкие от долгого голодания кости хрустят больно и громко. Настолько, что Джек не сдерживает позорного скулёжа. Скребется ногтями о пол. Впервые он трахнул его, когда ему было двадцать, а Джеку стукнуло пятнадцать. Стив зажал его в пыльной, тёмной кладовке и изнасиловал даже без подготовки. Просто вставив в не предназначенный для этого анус свой член и сразу же начиная двигаться. Тогда уже несколько лет умерли родители. И никто ему не помешал; отчаянные крики и просьбы остановиться никто не слышал. Он морит его голодом так, чтобы не мог постоять за себя, сопротивляться ему, поэтому сейчас он так беспрепятственно ставит Джека раком и снова вставляет, сразу же начиная двигаться рвано, и больно сжимая худые бока. Кажется, они не выдержат такого и сломаются, но такого ещё ни разу не было — а трахает он ежедневно, кормя, чтобы не подох, как говорит, только один раз в два дня. Да и то, кусок хлеба и, может быть, немного овощей. Хотя лучше без них; если огурец, он сначала отрахает им так, что Джек с трудом на ногах держится, а потом уже скормит. Ему противно. Ему мерзко. Ему хочется умереть. Но удача никогда не была на его стороне — первый раз попытка наглотаться таблеток, найденных в ванне в тумбочке над туалетом. Спас. И насиловал за это без остановки почти всю ночь, хлестал и бил под рёбрами, не прекращая вводить свой поршень в него с дикой скоростью. Тогда Джек потерял сознание уже ближе к утру, а очнулся с дикой болью во всем теле на своём привычном месте — на холодном, мокром и воняющим кровью и спермой коврике рядом с кроватью Стива. Но он все равно пытался снова; спустя какое-то время, когда брат перестал следить за каждым его шагом. Порезал вены — так глубоко, как только это было возможно. Рвал вены так сильно, будто горло ублюдку перерезал. Но Стив снова спас, и бил так долго и больно, что, наверно, теперь у Джека какой-то сдвиг в организме; живот постоянно болит, хотя... это не удивительно — там сплошной, кроваво-чёрный синяк. Больше он не пытался покончить с собой. Но и сбежать, как впервые дни, тоже. Джек — альфа! Но теперь альфа в кавычках. Его трахает собственный брат-омега! Что может быть хуже, чем это?! Если убежать, только, чтобы умереть. Потому что жить, как трахнутая, использованная и облитая с ног до головы грязью игрушка он не может и не хочет. А истерики, приходящие обычно ночью, глотает, закусывая кулак до крови. — Шлюха, грязная, испорченная, никому ненужная, — рычит Стив, противно вбиваясь в слабое тело Джека, вдавливая в пол так сильно, что на коленях остаются синяки. — Буду вечно тебя трахать! Так, как я хочу! Он быстро выходит и бьет по животу. Прямо там, где расплылся несколько недель назад страшного вида синяк. Джек позорно взвизгивает, сворачиваясь комком и прижимая руки к больному месту. От боли в глазах сверкают чёрные точки, а её электрический разряд проходится по всему телу от ушей до самых пят. Как же плохо... Сквозь туман, снова грозящейся утащить его в своё небытие, слышит настойчивый стук в дверь. Он заставляет Стива оставить меня в покое на какое-то время, отшвырнуть в дальний угол и выйти из комнаты — знает, тварь, что не сможет позвать на помощь, но это шанс. Тот самый, отчаянный, опасный и горький, как страшные шрамы на худых запястьях. Сбежать, доковылять до моста и, наконец, докончить начатое — покончить с грязной шлюхой в своём лице. Сам не понимая своих неизвестно откуда взявшихся сил, он порывается к открытому окну, чудом не падая по дороге, истерично дрожащими руками открывает окно и выпрыгивает, приземляясь на мокрую траву голыми коленями. Паника хлещет в голове водопадом крови, когда в доме раздаются шаги, а после громкий мат. Джек мгновенно поднимается, тяжело дыша, и срывается на быстрый бег. Ночью здесь тихо и темно, как в давно зарытом гробу. Поэтому его вряд ли кто-то увидит, да и ему насрать с высокой колокольни на то, что на теле одна только окровавленная рубашка с несколькими дырами на спине и животе. Добирается до моста и только на нем выдыхает, хватаясь за перилла, как за спасательный круг. Истерика, подлая, острая, застревает где-то в горле, он задыхается, и слезы сами текут по щекам. Стоит секунду, и потом перелезает, вставая на самый край. Ох... высоко. Но так и нужно — меньше шансов выжить. Он уже закрывает глаза и собирается прыгать к своей верной смерти, когда его кто-то сильно хватает за талию, явно пытаясь вытащить обратно на мост. А у него начинается конкретная истерика, перемешанная с паникой. — Нет! Отпусти меня! Не трогай!! — ужасно стыдно за себя, но невозможно противиться внутренним инстинктам. Только беспомощно дергается в чьих-то сильных руках, все же вытащивших обратно. — Пожалуйста!! Отпусти меня! — Эй-эй, парень, успокойся, хорошо? — голос. Спокойный, мягкий, как у отца когда-то давным-давно. Джек с трудом изворачивается, смотря на доброе лицо незнакомца. Он смотрит в ответ, видимо, изучая ссадины на измученном лице и дальше — на шее, плечах, облеченных в светлую, пропитавшуюся кровью рубашку — поражён, наверно. В голове происходит какой-то сдвиг раньше, чем он успевает хоть что-то понять, и сознание теряется. Наступает спасительный мрак. Джек все чувствует, как сквозь плотную вату, засунутую в уши — ощущение гулких ударов по щекам, потом невесомости, и какие-то тихие голоса, будто откуда-то сверху. Спустя время — непонятно, сколько именно — отчетливо понимает, что истерзанную рубашку приподнимают, а чёрного синяка невесомо касаются чьи-то прохладные пальцы. И снова страшно. От любых прикосновений тело прошибает током; он снова дергается, позорно поскуливая. Глаза в расфокусе. Невозможно ничего видеть, только слабое очертание человека рядом. — Все в порядке, успокойся, — тихо шепчет голос, и сознание Джека вновь послушно отключается, будто бы веря этим словам. — Ты вечно только о себе и думаешь! — молодой омега, держащей в руках маленького мальчика, вскрикивает, хмуря брови. — Неужели так сложно, хоть раз ко мне прислушаться?! — Я к тебе уже пять долбанных лет прислушиваюсь, если забыл, — альфа потирает шею, отчаянно пытается успокоиться, но выходит не очень — снова хочется придушить эту писклявую заразу. — Марк, ты никогда меня не слушаешь. Я же сказал... — Оливер, что ты сказал? Что устал от меня? Что хочешь поехать с друзьями в какие-то дебри?! И кто мне гарантирует, что там не будет других альф?! Один из твоих «дружков» так прямо мне и заявил, что это далеко не факт! — Да не слушай ты Ричарда! А что, если я возьму, и уеду, м? Могу я хоть раз отдохнуть от подгузников и пелёнок?! — вскрикивает Оливер; малыш на его руках начинает возиться и хныкать; омега укачивает его, как может в своих «расстроенных» чувствах, и укладывает в колыбель. — Да делай, что хочешь, — плюет в лицо Марк, не сдержавшись, хватает куртку и уходит, хлопнув дверью. А спустя несколько минут, дойдя до моста недалёко от своего дома, замечает хрупкого, молодого парня, собирающегося покончить с собой. Второй раз Джек приходит в себя окончательно; и не узнает комнату — света почти нет, только слабый ночник около кровати, а дальше все уходит во тьму. На теле ощущается приятная, мягкая ткань новой рубашки. В ней так тепло и хорошо, что хочется утонуть в этом тепле, растворившись полностью. Она пахнет чистотой и отголосками терпкого парфюма. Кровать, мягкая и такая же тёплая, и одеяло, в которое он укутан. Рассудок ещё слишком затуманен, чтобы не дернуться позорно и не нырнуть под одеяло, когда дверь слегка скрипит, приоткрываясь, и на пороге появляется мужчина. — Ты очнулся? — он улыбается вымученно, медленно подходит и садится рядом на стул. — Как ты себя... — Зачем Вы меня спасли? — сдавленно шепчет Джек, титанической силой воли заставляя тело оставаться в сидячем положении — синяки ноют и болят от такого напряжения. — Ну... — судя по запаху, альфа хмурится, будто бы действительно размышляя. — Наверно, в первую очередь инстинкт — спасти человека, когда тот на грани смерти. — Нужно было пройти мимо... — бессильно хрипит Джек; его голос тихий и глухой сквозь ткань одеяла. — Не мог. Уж прости, — мужчина чуть улыбается. — А теперь позволь мне посмотреть как твои раны и синяки. — Ч-что..? — тупая боль, засевшая неприятным отголоском где-то на подкорке сознания, вновь стучит в висках. — Ты потерял сознание. Сначала я случайно увидел, а тут рассмотрел ближе. Они просто ужасны на вид. Кто тебя так? — Простите, но это не Ваше дело, мистер... — Просто Марк, — Марк протягивает руку, которую парнишка с недоверием пожимает спустя несколько секунд пустого взгляда на неё. — Я просто пытаюсь понять — твои раны очень запущены, значит, долго всеми игнорировались, — хмуря черные брови, рассуждает он, а Джеку хочется заткнуть его; чтоб больше ни слова не произнёс — знает, что по запаху можно отличить шлюху от порядочного человека. От него, небось, уже за километр воняет чужими прикосновениями. Но почему этот альфа так спокойно и мягко говорит? Хорошо держится, или дело в другом? — Плюс, я учуял твой запах ещё на мосту... — Со мной все в порядке... — Джек шепчет испуганно и загнанно, сжимая руки в белые кулаки; тело не выдерживает такой нагрузи, заставляя вновь упасть на кровать. Мягко. Хочется снова окунуться в спасительное небытие, но голос, мягкий, сочувственный, удерживает сознание: — Ты далеко не в порядке. Лежи спокойно, — Марк закатывает рукава клетчатой рубашки, и осторожно приподнимает толстовку на парне. На багрово-чёрной коже выпирают рёбра, каждую косточку можно пересчитать, просто дотронувшись до тяжко вздымающегося бока. — Когда ты последний раз ел? — Не помню... — это правда. Стив решил не кормить его на этой неделе, а из-за проблем с головой, возникших по его вине, дальше семи дней память даёт сбой. — Обещай, что все мне расскажешь, когда более менее окрепнешь, — мужчина не дожидается ответа, вскакивает так быстро, что Джек дергается, испуганно глядя в коричневые глаза. — А пока тебе надо поесть. Не вставай, я сюда принесу. — Марк, пожалуйста, не надо. Я... я просто... дайте мне уйти... — «и доделать начатое!» — договаривает рассудок колокольным звоном. От каждого вытолкнутого через узкое, саднящее горло слова голова начинает больно трещать. — Чтобы ты снова с моста попытался спрыгнуть? — дежурно интересуется Марк, опуская рукава. Смотрит и мягко и укоризненно одновременно. Прожигает этим взглядом дыру. — Зачем я Вам? — тихо спрашивает Джек. — Не знаю, но... я не хочу, чтобы ты покончил с собой, — честно отвечает мужчина. — И все же хочу знать, что с тобой случилось. Сейчас вернусь. Он вновь одаривает своей горькой улыбкой и выходит из комнаты, закрывая скрипучую дверь.