Покорность и грубость

У Синди Аурум есть эта тягучая, как патока, манера говорить, растягивая слова, и Гладиолуса это бесит. Невыносимо, невозможно бесит – даже больше, чем это нелепое короткое недоразумение, которое она называет одеждой. И, может, больше, чем ее привычка наклоняться грудью к самому ветровому стеклу «Регалии», якобы полируя гладкий бок королевской машины, повиливать бедрами и иногда, изредка, скользить юрким язычком по губам. Но больше всего Гладио бесит каменный стояк, до боли врезающийся в плотную кожу штанов. Он никогда в этом не признается – друзья не поймут. Ни восторженный Промпто, ни всегда серьезный, вежливый Игнис не поймут тех темных, тяжелых мыслей, которые вызывает у Гладио девчонка-механик из «Молота». «Солнечная Синди», так, кажется, за глаза говорил о ней Промпто. И уж конечно они не поймут его желания запустить ладонь в ее светлые волосы, стиснуть до проблеска боли в зеленоватых глазах, оттянуть назад, вынуждая запрокинуть голову. Подавить вскрик протеста резким движением, толкнуть вниз. И наслаждаться тем, как покорно девчонка опускается на колени, как смиренно позволяет расстегнуть – почти разорвать – желтую как бы куртку. Как она ложится грудью на его бедра, и острые соски дерзко просвечивают через тонкую ткань купальника, требуя внимания. Другой, наверное, приласкал бы ее. Скользнул загрубевшими от меча ладонями под красный треугольничек, едва прикрывающий грудь, провел, глядя, как голодной кошкой выгибается женское тело перед ним. Но Гладиолус ненавидит ласки. Высвободить член, положить широкие ладони на ее грудь, сводя их вместе. Ткнуться в тесную ложбинку – вверх, вверх, вниз. Рвануть к бармаглотам мешающую тонкую ниточку, соединяющую половинки купальника, раздирая – и снова взглядом подавить рвущийся с губ девчонки возмущенный вскрик. Нет уж, сейчас все по его, Гладиолуса, правилам. Его член будет скользить вверх-вниз между ее сведенных грудей так, как ему, Гладиолусу, надо. А Синди будет молчать, соглашаясь с законами этой игры – потому что помнит, что было в тот раз, когда она решила простонать его имя с этим ее раздражающим до невозможности тягучим акцентом. Не-е-ет. Синди ерзает, хнычет. Это ее всхлипы – не стоны, всегда какие-то животные, примитивные звуки – заводят его еще больше. И тем быстрее движется член между ее упругих грудей, и тем ближе Гладио к разрядке. И к тому моменту, когда Синди вдруг дернется ниже, вырываясь, опустит голову, губами ловя налитую кровью головку. Обхватит, сожмет, втянет. И Гладиолус согласится: пусть сосет так, как умеет только она, Синди, – бесстыдно, глубоко, жадно. Так, словно член Гладиолуса – это самый вкусный леденец во всем Люцисе, а сама Синди – самая большая сладкоежка королевства. И Гладио вобьется в ее рот по самые яйца, наслаждаясь рефлекторным сокращением ее глотки, толкающим его к желанной разрядке. Синди сглатывает – она всегда глотает. Ее взгляд затянут мутной поволокой похоти, юркий язычок проходится по губам, когда она выпускает член Гладио изо рта. И есть еще что-то – в том, как она царапает острыми ноготками его бедра, оставляя кошачью метку. Как клеймо – мой, тоже мой. И Гладиолус позволяет. Да, друзья не поймут. Но это, в конце концов, их с Синди игра. Та, которую она предлагает, почти прижимаясь грудью к ветровому стеклу королевской «Регалии», скользя тряпкой по блестящему боку машины, а языком – по влажным губам. И та, которую он принимает, когда тайком выбирается из трейлера в те ночи, которые они проводят на форпосте «Молота». Покорность и грубость. И то, что кроется где-то глубоко под этим.