На рассвете я стану тенью

Неудобное узкое платье, сжатые кулачки на худых коленях, вибрация движения ощущается всем телом. Сакура не хотела этого. Блики за мутным стеклом, усталость в каждом жесте, неудачные попытки не думать о перегруженном расписании. Сасори плевать. Сакура бы закричала, да только кричать нечем. Совсем, честно. Словно все слова отняли, а с ними и воздух, осталось только гулкое сердцебиение, пульсирующее в голове. Машина едет плавно, медленно, им некуда торопиться, но Харуно штормит, укачивает, словно она в терпящем крушение самолёте. Словно она сама — терпящий крушение самолет. Страшно и стыдно, хоть и хочется, и колется, и ворочается внутри. Всё должно было быть не так. Никак не должно было быть. Лотерея в агентстве проводится давно, говорят. Говорят, везде так делают, это нормально. Нет, не нормально это. Не правильно, не честно. Сакура не знала. А теперь мечта будет исполнена. Попрана, растоптана, распята. Сакура не строит иллюзий насчет того, почему он выбрал именно её. Не питает надежд, не фантазирует глупостей. Даже в голову не приходит фантазировать. Потому что страшно и обидно. Неловко. И хочется закричать, отказаться. Наверняка Сасори поймёт, нужно только ему сказать. Объяснить, пока не поздно, что Сакура не хочет этого, она не знала правил, это просто какая-то нелепая ошибка. Но в машине по прежнему напряженная тишина, и с каждой секундой развязка всё ближе. На карте не тринадцатая зарплата, а целых тринадцать зарплат, в сумочке конверт с лучшими рекомендациями, в голове комок ваты едва умещается, в горле острые углы. Оставляя свою подпись в анкете она думала... да ничего она не думала. Корпоративный бонус, только и всего. Поощрение честно трудящимся. И даже когда ей намекнули, что «лотерея» проводится только для девушек от двадцати до двадцати пяти лет с хорошими внешними данными, что все победительницы без исключения потом меняли место работы не насторожило и не заставило задуматься. Тогда она жила лишь своими мечтами, тайными взглядами, улыбками в подушку. А вот теперь её «приз» сидит рядом, явно скучает, явно не беспокоится. Для него это лишь часть рутины, часть его сложной работы, часть... И то, как используют агентства своих сотрудниц, знают, оказывается, все. А кто не знает, тот догадывается, а кто не догадывается, живет мечтами. Как Сакура. Токио за тонировкой стекла кажется безликим, чужим пространством, словно плывущие мимо кадры скучного, безмолвного кино. В салоне машины тихо, так тихо, что воздух звенит. А может это в ушах у Харуно звенит от страха. Сасори молчит, он расслаблен, в окно смотрит лениво, будто нехотя. Наверное, не будь рядом девчонки, он и вовсе бы закрыл глаза. Дорогой костюм сидит на нем чуть лучше, чем идеально, да и сам Акасуна идеальный, даже слишком. Он умеет вести себя как надо в любой ситуации, умеет сказать то, что он хочет так, как он хочет и эта смесь таланта и самоуверенности не может не влюблять и все влюбляются. И Сакура вот тоже. И теперь она не могла самой себе объяснить весь тот ужас, что испытывала от происходящего. Сегодня она видит его в последний раз так близко. Сегодня она в последний раз будет частью его будней, незримой, но всё же частью. А завтра он останется для неё только в плейлисте и на обложках, в ленте новостей твиттера. Не человек, а персонаж. Несправедливо это. Вот тебе деньги, платье, чудесная ночь, а ты — никому. Не говори никому, да и Сакура не смогла бы сказать. Покричать разве что. Акасуна вот тоже молчит, не в окно смотрит, а в стекло. Потому, что в стекле всё отражается. И девчонка, сидящая рядом, тоже. Галстук душит, вот бы расстегнуть пару пуговиц на рубашке. В машине совсем нечем дышать. А еще глаза закатил бы, видя в отражении, как бледна и напугана его соседка. Пленница, ни дать — ни взять. Высадить бы на ближайшей остановке, да только вот... Случилось это как-то нечаянно: он просто шел по коридору. А потом услышал. Ну и дурацкий у неё смех, честное слово. Но что-то внутри едва заметно шелохнулась, заставило остановиться, прислушаться. Подсмотреть. Смех дурацкий, а вот улыбка... До банального «словами-и-не-описать». Фыркнул себе под нос, пошел работать и забыл через час. Да и нечего было там вспоминать. А потом, когда перебирал эти дурацкие анкеты, словно смотрел меню в кафе, увидел эту самую Харуно и всё: на десерт я буду это непонятное блюдо. И сколько у него уже их было- таких наивных, безмолвных Сакур? О, лучше тебе не знать, деточка, да и кто возьмется считать капли в море? Машина останавливается. Сакура сидит. Думает, что когда водитель покинет салон, она прыгнет за руль и умчится, сломя голову, до ближайшего столба, и черт с ним, что не умеет водить. Сейчас ей кажется, что лучше уж смерть. Сасори выходит, спокойный, невозмутимый. Водитель сидит. Сакура тоже. Акасуна собственноручно открывает ей дверь и Харуно едва не стонет от досады и ужаса: пути назад нет. Он протягивает ей руку, она неуверенно берет его холодную ладонь, оступается, едва выбирается из машины. Ноги дрожат, каблуки дурацкие, тротуарная плитка кривая, чтоб её. Акасуна сжимает её вспотевшую руку, смотрит насмешливо, но без особого интереса. Ночной воздух холодит обнаженные плечи и Сакура старается сделать вид, что это от холода она так трясется. - Сасори-сан, я... - последняя попытка. Нет, он должен понять. Он же не насильник. Он же не настолько бессердечная тварь, пусть так о нем и говорят. Сасори молча тащит девушку за собой в гостиницу. Номер-люкс, вип-обслуживание. Персонал с равнодушными, пустыми лицами. До рассвета чуть больше шести часов. На рассвете Сакура станет тенью. - По... послушайте, заберите всё, только не... Только не отнимайте эту жалкую мечту, пожалуйста. Не нужна ей эта возможность его потрогать, эта удача с ним переспать. Сакуре ничего не нужно, кроме радости видеть его каждый день, быть маленькой шестеренкой в сложном механизме его жизни. - Успокойся, поспишь на диване. От удивления Сакура даже немного притормозила, из-за чего споткнулась снова. Сасори сердито обернулся на неё через плечо, но в его глазах не было злости или досады. Он просто устал. Были у него уже такие, недопленницы трясущиеся, жертвы обстоятельств. Обычно Акасуна сразу отправлял их домой, но у Сакуры смех дурацкий. Такой дурацкий, что словами и не описать. Сасори готов слушать его всю ночь. - Ты знаешь анекдоты? - спрашивает рыжий на пороге номера. - Чего? - глаза у Сакуры по-прежнему испуганные, а теперь еще и удивленные. - Анекдоты, - насмешливо повторяет Сасори, снимая пиджак. - Это такие смешные истории. - Да, но... - Харуно все еще стоит в дверях, которые нараспашку. И глаза у девчонки нараспашку. И вообще. - … не уверена, что они Вам понравятся. - Не попробуешь — не узнаешь, - фыркает Сасори, подходит ближе и толкает дверь рукой. - Вон диван, ложись. Сакура стоит, как вкопанная, чувствуя пустоту в том месте, где когда-то теплела надежда. Пульс бьется в ушах так, что мыслей собственных не слышно. Что будет, если ничего не будет? Не может быть между ними недомолвок, взглядов. Между ними нет даже этого самого «между». Всё прозрачно-светло, как лёд. Дверь закрывается с тихим хлопком. До рассвета пять с половиной часов. Что случится на рассвете не знает даже Сасори.