I
Тим не открывает, кажется, минут пять. Потом щелкает замком, глядит одним глазом в тонкую щель. Удивляется. Открывает шире, отходит. Говорит виновато: — Сегодня же вторник?.. — без озарения, потому что — помнит. — Дай руку. Тим не понимает. Тушуется: — Зачем?.. — Предложение тебе делать буду. Не тупи. Тим тормозит еще больше, может — представляет. Он же «мечтательный». Стах думает, что зря. А Тим, наверное, что шутка по Фрейду. Все-таки тянет руку. Левую. — Правую. Пальцы у Тима с голубоватыми разводами — так и не отмылись. И форма испорчена, наверное, неминуемо. Тим вырывает руку, прячет за спиной. — Соколов меня сегодня спрашивал, что за дела у тебя с одноклассниками. — Ты сказал?.. — почти осязаемо холоднеет воздух. — Не сказал. Но сейчас думаю, что надо было. — Не надо… — А что надо? Чтобы издевались? Тим отворачивается. Стах смягчается усилием воли. Давить на старшеклассников — это, конечно, не выход. Особенно через учителей. Стах знает, потому что — такой же. Стах знает, потому что не верит в людей. И он с порога Тима в лоб спрашивает: — Ты перевестись не думал? — А я изменюсь от этого?.. — Не понял. Тим не хочет повторять. Стах додумывает сам. — Окружение изменится. — И будет то же самое… — Ты этого не знаешь. — Я знаю. — Ты уже переводился? — Нет… — Ну что ты мне тогда лапшу на уши вешаешь? И себе заодно? Удобно? Тим поджимает губы. Начинает неторопливо закрывать дверь… — Я тебя сейчас ударю, — заявляет Стах убежденно и открывает шире — толчком. — Правда ему не нравится. — Кому она нужна?.. — леденеет Тим. — Твоя правда?.. — Тебе. Чтобы ты что-нибудь сделал. — Если ты за этим пришел, можешь уходить. — Котофей, ты странный все-таки — кранты: как целоваться ко мне лезть — это ты первый, а как поговорить о том, что важно, — извините. — А… Больше не полезу. Пробует снова закрыть. Стах не позволяет. Они возятся несколько минут. Стах Тима отталкивает. Не рассчитывает силу. Ловит рукой за воротник толстовки, иначе тот бы свалился. Говорит ему: — Ты бесишь. — Ты тоже. — Значит, взаимно. Отпускает. Запирает за собой, скрещивает руки на груди. — Еще раз. Дубль два. С чего ты взял, что перевод не поможет? — Потому что… — отворачивается Тим. — Потому что, куда бы ты ни пошел, ты всюду берешь себя. — А ты кого хочешь? Брата-близнеца? Тим замолкает. Это Стах опять накосячил, когда Тимофей Лаксин тут изрекал мудрости. Не оценил, понимаешь ли, опять обесценил. — Что ты сделал? — спрашивает Стах. — Что ты такого сделал, чтобы сделать это еще раз, на новом месте? Тим молчит. Стах начинает заводиться по-новой. Набирает в легкие побольше воздуха. Считает до десяти. В коридоре полумрак и тишина… Стах понижает голос до полушепота: — Тиша… — Ничего… — сдается Тим мягкости. — Ничего такого. Я не знаю. Это с садика. Мне иногда кажется, что ты просто не замечаешь… — Чего не замечаю?.. — Какой я… — И какой? Тим тушуется. Стах смотрит на него в упор. Не краснеет. Весь боевой и сосредоточенный. Тим ему улыбается: — Ты сегодня деловой… — Видел твою тройку. Загордился. — Откуда?.. — Это Соколов сохранил. На память. — Он дурак?.. — Что ты сразу обзываешься?.. — не понимает. — Не знаю… Кажется, меня задело. Я не ожидал… — Заботится о тебе. Переживает. Ручки потом ходил коммуниздил у твоих одноклассников. Проверял. Чернилами наверняка обляпался. Такие жертвы. — Ты не шутишь?.. — Нисколько. Тимофей, я же тебе правду говорю. Всегда. — Ты же в это не веришь. Во «всегда». Тебе нужно числами. — Ни одного раза тебе не соврал — это числами. Тим задумчиво сникает. Спрашивает тише: — Почему ты больше не приходишь?.. Ну вот и настало время неудобных вопросов для Стаха. Не все же одному Тиму мучиться. — Я не знаю. Так проще. Или нет. Я не знаю. — Проще «что»?.. — Не видеться с тобой. Но это, вообще-то, нет. Это вранье. Ни разу не проще. Но, как Соколов говорит, это к делу не относится. Тим улыбается, поглядывает на него с каким-то лукаво-смущенным видом. — Арис… Стаху делается дурно. — Я соскучился… Зараза. — Мне надо чаю. Я ненадолго. И так тебя целый час прождал. — Я оставил записку. — В библиотеке?.. — Стаху, конечно, стыдно. — Я не догадался. Я был очень занят. — Чем? — Круги наматывал. По залу для отчетности. Тим прыскает. Цепляет пальцем за планку куртки, отстегивает клепку где-то посередине, поднимает взгляд. Кранты. — Котофей, чай. — Если свет включить… ты красный опять, наверное?.. — А тебе доставляет? Тим слабо кивает, улыбается. Отстегивает еще одну. Стах снимает с себя его руку, возмущается: — Перестань раздевать меня. Я и сам справлюсь. — Ты меня одевал. Сразу. — Да. Ты не справлялся. А у меня все под контролем. Тим все-таки включает свет. Это почти демонстративно. Говорит с удовольствием: — Я вижу… — Сейчас я в тебя зашвырну чем-нибудь, — обещает. — Ты какой-то агрессивный. Как будто что-то подавляешь… — Котофей, я не шучу. — Ну… я тоже. — Брысь чайник ставить. Пока я не передумал остаться. — Это шантаж?.. — Очень даже. Мне интересно, сработает или нет. — Я хочу, чтобы ты остался… — Тим заметно серьезнеет и уходит в кухню — ставить чайник, вероятно. — Котофей, ты же в курсе, что это откровенная манипуляция? Откровеннее некуда. — Думаю, я переживу. Он уходит, а у Стаха уже болят скулы улыбаться. Зараза. Зараза. Зараза. Тим, он же идеальный. Со всеми своими неврозами. Проблемами. Весь. С головы до пят. Стах кусает губы. Не знает, как это вынести. И как после этого возвращаться домой. По многим причинам. Начиная с самой главной — и так не хочется.II
Тим держит чашку двумя руками, сидя напротив. Улыбается. Стах периодически залипает на его ресницах: он то поднимает, то опускает взгляд. Тишина становится почти невыносимой. Стах выводит теорию, отчего ему так жарко: это в преддверии христианского ада, как обещание. — Арис?.. — Тим подозрительно веселеет. — Ты всегда говоришь мне правду? — А что? — Стах уже чувствует подвох. — Ну и где?.. мое предложение?.. — Какое предложение? — то ли тупит, то ли тянет время. Отрекается: — Это был сарказм. Сарказм не считается, Котофей. Это я не втираю. И вообще, предложение — это против церкви, моих родителей и законодательства еще. Там черным по белому написано: муж и жена, без вариаций. Меня сожгут как еретика, даже суд не спасет — не успеет. Тим умиряет улыбку, спрашивает тихо: — Ты поэтому бегаешь?.. — Только не обижайся, — просит. — Но только поэтому?.. Стах застывает под этим вопросом уязвленным. Не только. Запреты есть не только снаружи. Но он не знает, как объяснить. Зачем-то говорит: — Я думаю, что это не по-настоящему. Может, это я какой-то не такой… — Почему?.. не по-настоящему? Эффект от сдуру ляпнутых слов — поразительный. И Стах к тому же ни разу не в курсе — не смотрит. — Потому что я… — и стихает. Если бы он знал, как это работает, его бы не грызло. Если бы он произнес вслух то, что складывалось в голове из обрывков чужих фраз и отголосков ситуаций, он бы удивился, насколько это — надуманное. Но достать на поверхность сложнее, чем прятать. Так что у него по теням сидит куча демонов. Только потому, что он не решается — вывести их на свет, где они рассеются. — Тиша, я не могу. Он сказал это. Он признался. Он ждет, что Тим встанет и уйдет. Тим сидит напротив притихший и побледневший, как будто ему только что влепили пощечину. Или не только что. А на моменте, где у них «не по-настоящему». — Тиш?.. Тим усмехается и говорит с осознанием: — Я дурак, — потому что, наверное, уже намечтал. И только затем поднимается, только затем уходит. Оставляет с этим наедине. Но с этим — это с чем? С чувством утраты? Чего-то, что даже не случилось? Стах добела сжимает пальцами руки. Ненавидит все это межличностное. Чтоб оно провалилось.III
Стах стучится к Тиму в комнату осторожней обычного. Боится услышать или хотя бы получить намек, что он плачет. Но Тим не плачет. Стоит у окна, вертит часы, смиряется. — Я ухожу, — говорит Стах. Тим слабо кивает. Потом до него доходит, и он заторможенно оборачивается. — А... Я... провожу тебя… Это не так страшно. Кажется, что не так страшно. Не поссорились. Никто не хлопает дверями. Никто не бросается в обвинения. И почему тогда саднит внутри, как после взрыва?.. — Тиш… Тим замирает в ожидании, а Стах не знает, как спросить, все ли у них будет в порядке. Тим мучает часы и защищается слабой улыбкой, чтобы спросить: — Ты больше не придешь?.. — Приду, — мгновенно отзывается, хватается, как за соломинку. — Если можно. Если ты не будешь против. — Нет… — с проглоченным «кажется» Тим слабо мотает головой и отходит чуть назад. Теперь Стах в безопасности. Ничего не угрожает его убеждениям, его положению или его чувствам, никто не посягает на его губы, руки, на него всего. Он выходит за дверь со своей этой дружбой, с разрешением на встречи. Он свободен ото всего, что им мешало общаться. И он хочет повеситься.