Долина смертной тени

1. Берег пуст и тих, и только вечные воды Леты шелестят над отмелью. Лодка подходила уже не один раз, и тусклый фонарь Перевозчика неоднократно освещал мое лицо. Харон молчалив, слова лишнего не уронит, — только вопросительно глянет в глаза: «Едешь?» И я снова качаю головой: «Нет». «Ну, как хочешь. Я вернусь завтра». И снова весла тревожат воды Забвения. Сижу на берегу. Кажется, пересыпающийся из ладони в ладонь черный песок с двумя серебряными рыбками оболов — самое важное, что осталось мне. Я помню, как Александр клал монетки на мои закрытые веки — и смотрел обиженным ребенком, точно не веря, что пригодятся… И вот не пригождаются. Спокойна вода в Реке мертвых, и лодка — как по царскому указу, и поля асфоделей — вон они, на другом берегу, туманные, серебристые. А я все еще здесь. — Подожди меня, Гефестион! Подожди!.. Крик звенит в ушах — сухой, бесслезный, страшный. Он никогда ничего не боялся, мой Ксандре. «Малодушных не помнят ни люди, ни боги» — говорил он в далекой Миезе, лежа у меня на груди златовласой головой. Нет, боялся, пожалуй, лишь одного — бесславия. И только на смертном ложе я понял — еще одиночества… «Подожди, филэ… Не оставляй меня здесь одного!» … Жду, мой прекрасный. Жду. Я наг, как дитя — но не чувствую холода. Пламя последнего костра все еще согревает меня. Огонь уничтожил смертное тело, превратил в пепел бесчисленные дары и жертвы, пожрал заботы и тяготы земные — и я познал то, что вечно. Душа да два серебряных обола. И далекий голос, зовущий: «Филэ!» Пока я его слышу, я не могу уплыть. И поэтому я жду. А потом где-то немыслимо далеко из ослабевшей руки падает на пол подаренный мною перстень… 2. Я просыпаюсь и вижу белокаменные колонны Нимфеона и оливковую рощу вдалеке. Гефестион спит подле меня — юный и беспечный. Я и забыл уже, когда видел его таким — все шрамы его перечел, проследил устами. Много их было, как и у меня. Тела наши — пожизненная карта военных действий, врезанная в плоть и кровь. Старые раны ныли, предчувствуя холод и зной, — сколько раз будил я его, стонущего в тяжелом сне, подносил к губам травяной настой. Сколько раз сам просыпался с его ладонью на пылающем лбу. Мир, точно женщина, раскидывался перед нами — да брал дорого; в рубцах и тела, и души… — Филэ, — шепчу я. — Филэ. Волосы струятся сквозь пальцы — все те же, в бронзу и в медь, без единой серебряной нити. Он открывает глаза — и мы продолжаем сниться друг другу на черном песке вне пространства и времени. Плеск весел — ладья Перевозчика уже где-то на середине реки. Монеты холодят ладонь. — Ты не уплыл без меня, Гефестион. — Ты не отпускал, — отвечает мой друг, мой брат на любви и боли. — Быстро ты, Ксандре. — Не хотел заставлять тебя ждать. — Что же теперь будет с нашим миром? — Полагаю, будет жизнь, филэ. А нам, кажется, уже пора. Лодка мягко тычется носом в песок, Молчаливый делает приглашающий жест, протягивает руку за платой — и четыре обола исчезают в его темной ладони. Отчаливаем. …Говорят, вода Леты горька на вкус. Говорят, всякий, пригубивший ее, забывает все на свете. Гефестион зачерпывает полную горсть — капли жемчугом срываются с мокрой ладони — подносит страшную мертвую воду к губам… а потом целует меня. Вода на самом деле горькая, и мы полощем в этой горечи уста, соединяясь на всю Вечность. У нас больше нет имен. Нет прошлого. Нет памяти. Мы помним только друг друга. Кто-то в пустоте истово шепчет: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла»… Улыбаюсь. Я никогда ничего не боялся, потому что ты был со мной. Не убоюсь и теперь. Крепко держась за руки, мы входим в поля асфоделей.