Call me by your Litva
Сергей и сам не знает когда именно это началось, да и дать этому какое-то название он тоже не в состоянии. Просто в какой-то момент они с Модестасом стали ближе, чем кто-либо другой; роднее, чем самые близкие люди; нужнее, чем свежий воздух после затхлого воздуха спортзала, пропитанного потом настолько, что из старой лакированной древесины это не выветрится, кажется, уже никогда. Он просто смотрит на эти широкие плечи, которые тяжело вздымаются и опускаются, пока Модестас пытается восстановить своё тяжёлое дыхание после очередного разминочного бега на расстояние в 7 километров. И Белову кажется, что он всегда готов созерцать эту картину. Он не может признаться себе окончательно, что всю жизнь готов созерцать только Модестаса: любого и без ограничений. Модестас прекрасен в рассветных лучах зарождающегося весеннего дня, будто новая любовь, зарождающаяся в сердце юной девушки после неудачного, ошибочного выбора. Дыхание спирает, из груди не в силах вырваться ни один звук, вдох, движение. Белов думает, что это из-за бега, но где-то на задворках сознания прекрасно понимает, что причина вовсе не в этом, а в таком близком и одновременно далёком Паулаускасе.***
Сергей облизывает пересохшие губы, невольно задевая мелкие кровоточащие трещинки на них. Губы щиплет, моментально возвращая в реальность, но это была бы самая лучшая и неправдоподобная ложь. Он сидит на скамейке, колено ноет сильнее обычного, наверное Гаранжин все же прав и Сергею не стоит так гробить себя, однако он не может иначе. Баскетбол — единственное, что есть в его жизни, позволяющее не сойти с ума. «Не сойти с ума от чего?» Он задаёт себе этот вопрос каждый божий день, просыпаясь и засыпая в своей холодной одинокой постели. Его мир постепенно рушится, испепеляемый таким манящим и прекрасным солнцем. Сергею снится солнце. Оно ласково к нему, успокаивает, залечивает раны, заполняет пустоту внутри него. Сергей думает, что солнце — это лучшее, что есть здесь, в его жизни. Даже не в данный момент, а на протяжении всего этого временного куска. Он знает, что говорить такое — абсурдная глупость, но все равно говорит. Потому что это то, во что он верит. Это то, во что его заставляют верить шелковистые рыжеватые волосы Моди, которые он невольно трогает в раздевалке, после очередной сложной игры. Модестас вздрагивает, поворачивает к нему голову, сидя на скамье, но руку Сергея не убирает. Белов глубже зарывается пальцами в этот медный шёлк. Мягко. Модестас мягкий. Теперь Сергей знает это и от осознания этого становится невыносимо плохо и больно. Он вцепляется пальцами в волосы, тянет их на себя, видит, как морщится лицо Моди от причиняемой Сергеем боли. Только после того, как его взгляд наталкивается на тёмный, глубокий карий, Сергей будто отходит ото сна, отпуская волосы Модестаса и отходя от него подальше. Он не мог такое сделать, не мог. Нет. Он сделал это. Неосознанно, но он сделал. Выместил частичку своей внутренней боли на такого близкого и родного Модестаса. Модя смотрит непонимающе, обеспокоенно. — Серёг, все нормально? — с лёгким волнением в голосе спрашивает Модя, смотря как Белов пятится назад, пока не упирается в стену. Модестас давно замечает, что с Беловым творится что-то неладное. На площадке он, конечно, собранный, как и всегда, но вот за её пределами… И вот сейчас снова. Белову взбрело в голову невесть что и он начал трогать Модестаса. Нет, литовец не против, определено, но…может его другу нужна какая-нибудь помощь? Пусть только скажет, Паулаускас в лепёшку расшибется, но ради Сереги сделает все, чтобы помочь. Потому что Белов — все, что есть у него на чужой стороне. Там, за границей, Литва — место, где Модестас родился и провёл большую часть своей жизни. Модестас с уверенностью может сказать, что там и есть вся его жизнь. А здесь…а здесь ему все чужие, незнакомые, безликие. И среди этого сора Моде все же удалось отыскать кое-что по-настоящему искреннее, нужное, родное… Да, порой оно колется и обжигает жгучим холодом серых глаз, но иначе оно просто не может, иначе оно было бы не его, не Модиным. И он знает это, поэтому и остаётся до сих пор на этой чужой ему земле, с этими чужими ему людьми. Остаётся, потому что его живое, бьющееся сердце находится именно здесь, именно здесь верит в бога, существование которого упрямо отвергает правительство, именно здесь носит красную баскетбольную форму с белым ярким номером 10, который уже отпечатался на веках Паулаускаса и стоит ему ночью закрыть глаза, он тут как тут, такой ослепительно блестящий, искрящийся, как свежий снег морозным утром. Белов — все, ради чего Паулаускас ещё держится на плаву. — Да, конечно. — сухо бросает Сергей и скрывается в дверях душевой. Парни, наблюдающие за этой весьма интимной сценой, молчат. В воздухе витает немой вопрос: «Почему Белов ушёл в душ в форме?» Но он так и остаётся витать в воздухе, никем не задаваемый.***
Сергей не может больше терпеть, колени трещат сильнее поленьев в старенькой печке его любимого, но уже забытого деревенского дома в Нащеково. Он еле сдерживается, чтобы не пустить скупую слезу, закусывает губы, отворачивая голову в сторону, чтобы команда не видела, как сильно он страдает. Но Сергею кажется, что все итак всё видят, им не надо показывать или говорить, они знают. И от этого становится ещё хуже, потому что он хочет быть сильным, хочет казаться идеальным и непоколебимым. Он хочет быть как Модестас, который напоминает ему непроницаемую скалу, которая стойко выдерживает злые нападки ветра, дождя и прочих природных явлений. Он не хочет разрушаться и уж тем более не хочет, чтобы за этим наблюдал Модя с таким обеспокоенным выражением лица. Все выходят, в раздевалке остаются только три дыхания, движущиеся в разных ритмах. Гаранжин сидит как в воду опущенный, растерянно спрашивает у Моди результаты матча и Сергей совершенно не понимает его отсутствующего взгляда. «Что же такого произошло, что выбило из колеи такого сильного и стойкого человека, как Владимир Петрович?» Он не решается или не успевает спросить, за него это делает Модестас. И Сергей невольно улыбается, потому что голос Модестаса для него теперь самый приятный, звучный, родной, с этим вечным литовским акцентом из-за которого слова звучат смешно и Модя не кажется злым и суровым. Да он и не является таким, конечно же, Белов знает. — Модестас, они следят за тобой. — эта фраза разбивает на мелкие кусочки сразу два мира одновременно. Модестас не кажется сильно удивлённым, как будто подозревал это. А вот Белов напротив, его сердце заходится в ускоренном темпе, обгоняя кровоснабжение, которое не успевает прокачиваться. — Если что-то задумал — делай сейчас, другого шанса не будет. Сердце Белова трещит точно так же, как его колени, заставляя согнуться на лавке, чтобы никто ничего не заметил. Да на него никто и не смотрит, кажется. — Что для тебя самое дорогое? Модестас на мгновение оборачивается, смотрит на Сергея: тот кажется встревоженным, болезненно бледным. Сердце Моди щемит какая-то накатившая волна тоски и грусти. Он смотрит в эти буквально щенячьи преданные глаза, которые любит больше жизни, больше собственной свободы, больше Литвы… Но разворачивается и говорит: — Дом, Литва. Сергей не знает, что ему теперь делать. Он не знает. Впервые в жизни товарищ комсорг не знает ничего о той ситуации в которой оказался. Ему хочется волком выть от той боли и пустоты, которые поселяются внутри него после слов Модестаса. Он не слушает диалог дальше, только размышляет. Наверное эти чувства поселились в нем уже давно, ведь он прекрасно знал к чему приведёт его привязанность к Модестасу. Он знал, что Паулаускас спит и видит как вернётся в родную Литву. «Литва, Литва, Литва…» Сергей прокручивает это слово у себя на языке несколько раз. И что в нем такого необычного? Для него — ничего, для Модестаса — все. Белов никогда не думал, что будет завидовать стране. Это звучит как бред, не смешная шутка. Но вот ему 27 и он действительно завидует маленькой прибалтийской стране, потому что она — обласкана лучами нежного любящего солнца. Его солнца. Белов на полном серьезе разговаривает с Модестасом о том, что такое родина, цепляясь за этот разговор как за последнюю соломинку, которая ещё может вернуть ему Паулаускаса. Он смотрит смело ему в глаза, на самом деле впервые за долгое время. Какой же он красивый, черт возьми! Эти ровные очерченные скулы, прямой нос, глубокие карие глаза красивой миндальной формы, смуглая кожа, густые чёрные ресницы и копна медных волос. При близком рассмотрении можно заметить веснушки на его лице, и это окончательно добивает Сергея. «Назови меня своей Литвой, пожалуйста!» — буквальное воет внутри Белов — «Я хочу быть для тебя всем. Я хочу стать для тебя домом, тем местом, куда ты всегда будешь рад возвращаться. Туда, откуда ты не захочешь уезжать и однажды раз и навсегда останешься. Назови меня Литвой…» Но Модестас не слышит его отчаянных криков. Они расходятся, заканчивая этот бессмысленный диалог, но каждый из них слишком многого не сказал другому. Им бы время, не такую обстановку и больше смелости. Но у них нет права просить и нет времени ждать. На этом их пути расходятся, и Белов уверен, что навсегда.***
Модестаса колотит изнутри, бьет озноб и пробивает жар. Он ходит по комнате взад-вперёд, меряет маленькую клетушку своими шагами. Он же уже вроде как все решил, расставил все приоритеты. Но голова невольно поворачивается в сторону кроватей, на одной из которых спит Сергей. Его сон тревожный и Модестас очень хочет верить, что не из-за него. Он хочет быть для Сергея защитой и опорой, а не ходячим сборником проблем. Он хочет, страстно желает этого….но уже не может. Модестас в последний раз наклоняется над спящим Сергеем, легонько проводя пальцами по щеке, убирая выпавшую прядь волос. Сергей морщится, но сон его остаётся нерушимым и Модестас счастлив, по-настоящему счастлив. Не в Литве, ни в Москве. Это не зависит от места и времени, он прекрасно это знает. Все зависит от одного человека, от лучшего друга, от комсорга команды, от лучшего бомбардира, просто от Сергея Белова. Он знает, но пути назад у него нет. Слишком многое нужно оставить в прошлом, чтобы вернуться в другое прошлое. И Модестас уже не уверен, что оно ему так сильно необходимо, но все равно собирается и выходит из номера, бросив прощальный взгляд на спокойного Белова. Именно таким он и запомнит его. Белов старается не выдавать свою глубокую печаль и внутреннюю боль, когда на перекличке говорят, что отсутствует Паулаускас. Гаранжин смотрит на него и, конечно же, все понимает. Белов прячет свои глаза за отросшей чёлкой, слушая голоса друзей рядом. На улице творится что-то непонятное, необъяснимое, война… А у Сергея у самого внутри война. Он не смог уснуть за эту ночь, просто лежал с закрытыми глазами и слушал как Модя измеряет шагами их комнату. Эти шаги вселяли в Сергея надежду, что Модя передумает, что Модя останется. Он невольно вспоминает его практически невесомые прикосновения к своему лицу, помнит горячее дыхание на левой щеке, обожженное этим же дыханием левое ухо и горячий, влажный шёпот: «Моя родина не эта ваша, сказал я тебе вчера, моя родина Литва. Но, Серёжа, прошу, просто знай, что ты и есть моя Литва». Белова просто взрывает! Почему он тогда ушёл?! Почему он оставил его и всю команду, хотя не до них сейчас. Почему он оставил его одного, если клялся в том, что он его Литва. Все стало слишком запутанно, необъяснимо и непонятно. Сергей сгорает изнутри от образовавшегося холода. Сгорать от холода — парадокс на парадоксе, прямо как жизнь с Паулаускасом, по которой он уже безмерно скучает. А ведь литовца нет от силы 3 часа. Белова сжигает изнутри всепоглощающее тепло, когда прямо перед ним в номере возникает Модестас. Сергею кажется, что это лишь видение, сказывается его бессонная ночь и дикое желание увидеть Модестаса ещё раз. Но фигура в коричневом пиджаке быстрыми шагами проходит в комнату, останавливается напротив Белова, Сергей встаёт. Грудь Модестаса тяжело вздымается, они настолько близко, что дыхание Моди обжигает кончик носа Белова. Он поднимает глаза вверх и встречается взглядом с тёплыми карими глазами. — Я вернулся…- тихо говорит Модестас. Его голос разливается по всей небольшой комнате и Сергей облегченно выдыхает: «Это правда он, живой». Он тянет руки, кладёт их на грудь Модестаса, затем ведёт ими вверх, обхватывая крепкую шею. Он слышит как бешено бьется сердце Паулаускаса, а может это его собственное, Белов не знает. Он знает только то, что губы Модестаса сейчас кажутся ещё привлекательнее, чем когда-либо. Он просто знает, чего хочет и всегда хотел, просто не решался, а сейчас можно, заслужил, вытерпел муки, дождался. Он тянет Модестаса на себя, припечатывая свои губы к его, в начале робко и осторожно, а затем со всем напором, жаром, со всеми чувствами, что есть внутри него. Модестас тормозит, на инстинктах приоткрывая губы, как будто сам не верит в реальность происходящего, но потом робость покидает его тело, он обхватывает руками Белова за талию, крепко припечатывая к себе, будто хочет втиснуть его в себя, оставить навсегда только себе, спрятать от чужих глаз. Сергей отстраняется первым. С нежностью смотрит в любимые глаза, проводит рукой по щеке, очерчивает скулу, большим пальцем трогает пухлые розовые губы, ловит искреннюю улыбку Модестаса, сам улыбается в ответ, потому что скучал, потому что ждал. Модестас смотрит в серые затуманенные глаза и улыбается как дитя. Серёжа такой домашний, тёплый, уютный, и он знает, что это только для него. Его так разморило это домашнее тепло, что уверенный хук справа он совершенно не замечает, пока щека не горит адским огнём, а сам Модестас не отшатывается назад. Сергей потирает больную руку, пытается стряхнуть боль. Модестас смотрит растерянно. — За что? — голосом наивного ребёнка интересуется Паулаускас. — За попытку к бегству, Модестас Феликсович. Ты мне за все сейчас ответишь, — Белов угрожающе надвигается на литовца, а тот неминуемо пятится к двери, ведущей в ванную комнату. — Я же твоя Литва. Эта фраза моментально меняет обстановку в комнате: и Сергей не кажется таким недовольным и злым, а наоборот очень привлекательным и каким-то другим, готовым позволить все, что угодно. И щека у Модестаса вдруг перестаёт болеть. Это, видимо, какая-то волшебная фраза, на каком языке не скажи. Просто Модестас знает, что он берег её именно для своего…для этого человека…