До гроба ты хранитель мой

      Она больше не будет писать ему писем, а он больше не улыбнется отчего-то слишком надменно, смотря на, как ему казалось, до абсурда гиперболизированные чувства — это больше не Вселенная на двоих, больше не чудо, больше не клокочущее, но смиренное дыхание: полуулыбка, ровный стан, бушующие океаны боли в глазах. Для неё — дело чести, возгорание внутри, у самого сердца, у всё ещё живой, цветущей души; для него — безразличие: в очередной раз, как жизненное кредо, разочарование, практически детская обида.       Ларина скажет ему « Прощайте, Евгений » не потому, что любит другого и совсем не потому, что в сердце живёт память о той боли, той неземной, причиненной самым любимым человеком боли, а потому, что так должно быть — это правильно, по заветам чести, по совести.       Онегин посмотрит в её бездонные очи в последний раз, ухмыльнется, скрывая дикую боль, раздирающую его плоть денно и нощно, а затем, приехав в столь ненавистное имение, закричит, подобно дикому израненному зверю чащи леса. Гортанный, истошный, оглушительный, его крик прорвётся сквозь завесу пышных облаков, буквально расколет небо на две части, по лицу покатятся первые капли до жути ледяного дождя, а душа превратится в камень: кругом темным-темно. Он упустил её. Навсегда.       Татьяна посмотрит на своего мужа и, горько улыбнувшись, прильнет к его широкой груди, оставит невесомый поцелуй на губах и убедит себя в том, что обязана хранить верность, как бы ни было больно; Татьяна соврёт [ казалось, во благо ], что любит до безумия, назовёт своим героем, милым другом, а под покровом ночи уйдёт на улицу, присев в очаровательной беседке: ветер растреплет аккуратные косы, ливень наконец-то сбросит маску. Становится больно. До того больно, что ударит ласковыми и миниатюрными ладонями по столу, а потом завоет: надсадно, продолжительно, вспоминая, как из-под пера появлялись столь искренние слова. Она сделала так, как было нужно. И это не ошибка. Она не виновата. Больно.       Чернильница влетает в приевшийся портрет Байрона, в камине догорают изорванные в клочья книги, по лицу сильного мужчины градом катятся слёзы, его тело содрогается от океана воспоминаний, режущих, подобно острию ножа: в самое сердце, раз за разом — вокруг только лужи ярко-красной крови и осколки побитых ваз [ кажется, среди них можно найти и осколки его погибающей души ].       Таня, милая Таня, ставшая бредом, вызывающая исступление, агонию, желание: пышное платье, очаровательная улыбка, застывший в глазах вопрос. Она видит его. Видит и, кажется, ненавидит: люто, за боль, отчаянно пытаясь уничтожить всё прошлое, разрывая тонкую нить, потому что сила её слишком велика, потому что об этих чувствах больше нельзя писать писем — пережито.       Боже, дай сил возненавидеть это прекрасное создание или убей без сожаления. Это кажется смешным: до истерического хохота, выдранных волос, безумия. Он не может любить по-настоящему, чёрт, это невозможно, Боже, Боже, дай сил ненавидеть, ненавидеть...       Босые, некогда изнеженные ножки, касаются омерзительно грязной земли ночного леса: Ларина бежит в неизвестность, с силой вцепившись в ткань своего ночного платья, спотыкается и падает, но совершенно не чувствует физической боли, всё заменяет душевная, такая адская и отчаянная, выгрызающая все заплатки с зияющих ран — лучше бы он не приезжал, лучше бы ей не видеть его, лучше бы она не помнила строк собственного письма, не думала о том, что Онегин [нет-нет, только не эта фамилия] действительно предначертан ей судьбой.       Таня, та самая милая Таня, а теперь и прекрасная Татьяна, построит свою жизнь и личное счастье без холодной, пронзающей, надменной улыбки, забудет о содержании толстенных любовных романов, забудет героя своих снов, своего п р и н ц а. Всё, что её окружает — заботливый муж, их общее гнёздышко, подруги, смотрящие на деньги генерала и его жену с завистью, мечтая занять её « почётное » место, слиться с ним в поцелуе. А ей бы... уехать, написать ещё одно письмо, разыскать Евгения, Женю... Разыскать и молить, молить, молить — пытаться допроситься прощения совсем не у Онегина, а у Бога, стискивая в объятиях свои грёзы. Нет, нет, чёрт, нет — так не будет, пусть это всё катится в прошлое.       Потолок кабинета кажется безоблачным небом: он, прекрасный Евгений Онегин, « чудак », лежит на полу в своём доме и люто ненавидит себя, эту жизнь, милую Таню, её мужа, убитого Ленского, до мерзости кокетливую Ольгу — ненавидит жизнь во всех её красках и аспектах, совершенно не понимает, жив ли на самом деле: душа уж точно погибла, без неё, проклятой маленькой девочки, обладательницы столь глуповатой, а ныне столь прекрасной улыбки, ничего уже не получится. Проиграл. Он или, быть может, они вдвоём, а может и тот, кто задумал весь этот дешёвый, кажущийся фальшивым сюжет.       Евгений Онегин больше не человек — глуповатая на то пародия, адская смесь грехов, сосуд без наполнения, груз, балласт, душевный инвалид, охрипший от крика и опухший от слёз « циник » и « эгоист ». Его не любили и, признаться честно, он тоже не умел любить. Его не любили. Никто, кроме неё. Занавес. Боль. Тоска. Его не любили, его не будут искать.       Пройдёт время, одному лишь Богу будет известна судьба Евгения, но отчего-то каждый прохожий мимо имения будет знать: на столе, в разнесенном кабинете, будет лежать откуда-то взявшееся письмо с потертыми буквами. Отчётливо видны лишь слова:

« Я знаю, ты мне послан Богом...»

      Пройдёт время, Таня не увидит его, горько заметит — « забыл », уткнётся в ладони, а потом и сама забудет, улыбнётся своему мужу искренне, посмотрит в зеркало договорит , отпуская:

« До гроба ты хранитель мой...»