Шансы

Тихо скрипит, открываясь, дверь. Я ждал его — ведь он всегда приходит первым после ссоры. Даже если в ссоре виноват я, а так чаще всего и бывает. Подходит тихонько, обнимает, зарывается носом мне в волосы, неровно дышит. Потом шепотом: "Давай мириться, а?" И мы миримся… Бурно, долго, на любой подходящей для этого горизонтальной поверхности. После наших ссор я часто замечаю, что целую его с какой-то исступленной, отчаянной нежностью, словно пытаясь поцелуями и прикосновениями стереть то обидное и злое, что было между нами, и он отвечает мне, принимая мои молчаливые извинения. Потому что извиняться словами я не умею… Я не поднимаю головы. Раскрытая книга на коленях приковывает к себе все мое внимание — и ему совсем не обязательно знать, что я вот уже третий раз перечитываю одну и ту же фразу, совершенно не вдумываясь в ее смысл. Сегодняшняя ссора была какой-то особенно нелепой и поэтому очень бурной, я даже не помню толком, с чего все началось. Рождество, которое ему обязательно хотелось провести "как следует", и которое я терпеть не могу с детства. Убежавший кофе. Мои слова о его невнимательности. Его ответ, показавшийся мне грубым. Мой ответ, показавшийся несправедливым ему… Ситуация вышла из-под контроля, превратившись в снежный ком взаимных претензий и оскорблений. И я сбежал. Просто ушел, сославшись на неотложные дела — они и правда были неотложными, но себе-то я никогда не врал. Окружающим — постоянно, но врать себе глупо и бесполезно. Так что да, сбежал, чтобы не видеть боли в его глазах. И не возвращался до самого вечера. Смелый поступок, нечего сказать! И каждый раз, когда он приходит ко мне мириться, я выдыхаю, чувствуя, как развязывается в груди тугой болезненный узел — не сегодня, не сейчас. Мой. Пока — мой. Несмотря ни на что, вопреки всему, наплевав на мнение окружающих — мой. Ну же, Гарри, давай. Я жду. Сижу с раскрытой на коленях книгой, усиленно делая вид, что не слышу скрипа открывшейся двери. Жду. Вот сейчас на мои напряженные плечи лягут его теплые ладони, и я почувствую на шее его дыхание. И он скажет… — Я так больше не могу, Северус, — говорит он. Я вздрагиваю. Спокойно, спокойно... Вдох. Выдох. Досчитать до десяти и медленно поднять голову. Гарри стоит у двери, держась рукой за косяк. Бледный. Уставший. Чужой! Не мальчик, который выгибался в моих руках, подставляясь под прикосновения, забирался под душ вместе со мной и расстегивал мои брюки на кухне, чтобы быстро, помогая себе рукой, сделать мне минет перед завтраком. Ну? Дождался, Снейп? — То есть? — сердце колотится о ребра, дыхания не хватает, но ему я этого не покажу! Голос негромок и почти равнодушен, на лице — привычная маска хладнокровного ублюдка. Но ты же умеешь заглядывать за мои многочисленные маски, да? Ты видел меня настоящего, Гарри! — Я устал, — он так и стоит у двери, не делая ни шага навстречу. Наверное, ждет, что этот шаг сделаю я. Чего мне стоит удержать себя в кресле, не знаю даже я сам… Так что мы просто смотрим друг на друга. Я, наверное, должен что-то сказать, что-то важное, что-то, чего он ждет от меня, но с Поттером у меня никогда не получалось найти нужные слова. Про наше общение в школе я предпочитаю не вспоминать без особой необходимости, а в последнее время слова заменялись действиями. Прижать к себе, поцеловать, запустить пальцы в коротко остриженные черные волосы… Потянуть кверху одну из бесконечных маггловских футболок с глупыми надписями, которые он так любит и которые меня так раздражают, провести языком по гладкой груди… Валяться с ним вечером на диване, листая очередной выпуск "Вестника Зельевара", и бездумно поглаживать его по плечу… Сидеть на скамейке в маггловском парке, глядя на уток в пруду, держаться за руки и игнорировать неодобрительные взгляды немногочисленных прохожих… Готовить вместе на кухне, постоянно соприкасаясь локтями, предлагая друг другу попробовать и часто оказываясь в результате на кухонном столе… Целовать его на ночь, желая спокойной ночи, и будить, если ему приснится очередной кошмар… Гарри, мой Гарри, что же мне делать? — Я устал, понимаешь? Я не могу так больше! Мы постоянно ссоримся. Постоянно, Северус! Из-за каждого пустяка. Я не хочу так! Я… Он еще говорит что-то, запинаясь. У Гарри нет слов, чтобы сказать мне прямо — я не хочу тебя больше. Ты старый зануда, некрасивый, надоевший любовник, которого терпеть не могут мои друзья. Я поддался порыву, я был с тобой из любопытства, из жалости, из чувства долга, а теперь это прошло, Северус. Ты мне больше не нужен! Все это я мысленно договариваю за него, глядя на бледное лицо с красными пятнами на щеках. Я этого ждал, я к этому готов. Да? Да. Поэтому я не скажу Гарри, как плохо мне без него, как я скучаю, если не вижу его несколько часов, как смотрю на него по ночам, как схожу с ума от ревности, когда он уходит к друзьям. Как горжусь его успехами. Как любуюсь каждым его движением. Как хочу его… Как теряю голову от его прикосновений. Все это я ему не скажу — не могу. Так что... — Не можешь — уходи, — говорю я. — Никто не обещал тебе, что будет легко, Поттер. Держать не буду. Он вздрагивает, словно от удара. Да, я умею бить словами, у меня хорошая практика и большой опыт, а уж как я натренировался на Гарри Поттере... Гарри делает шаг вперед, и я изо всех сил стискиваю подлокотники кресла, чтобы не рвануться к нему навстречу, не вцепиться в него, умоляя остаться. Простить и остаться со мной. На месте меня удерживает воспоминание — вот так же я умолял, стоя на коленях, а в зеленых глазах, так похожих на глаза Гарри, не было ничего, кроме презрительного равнодушия. Я заслужил это… И тогда, и сейчас. Но я не хочу, чтобы Гарри смотрел на меня так. Не хочу. Поэтому я снова раскрываю книгу. Гарри молчит, и я чувствую на себе его тяжелый взгляд. — Северус… — Да? — поднимаю голову. Сейчас он скажет, что все хорошо… Мы помиримся, и все будет, как раньше. Мы все-таки пойдем и купим дурацкую... — Я приду за вещами потом. Я… я правда больше не могу. Прости. Скрипнув, закрывается дверь. Тихие шаги по коридору. Гарри ушел. — Гарри! — я вскакиваю, швыряю книгу в стену — и плевать сейчас, какого она века! — и быстро выхожу из комнаты. Может быть, я еще успею? Остановить, попросить прощения, выдавить из себя это простое короткое слово. Прости! Прости, Гарри… Но я опоздал, я всегда опаздываю — Гарри уже нет, двор пуст, только ветер гоняет осенние листья в мертвом свете фонарей. Отправиться его искать? На самом деле мест, куда Гарри мог бы податься, не так уж много. Его пустой дом на площади Гриммо. Дом семейства Уизли. И все… А, нет, еще коттедж, где его рыжий друг поселился со своей женой после свадьбы. "Ракушка", кажется. Мы были там с Гарри всего один раз, но место я запомнил. Рука уже стискивает рукоять палочки — я найду тебя, Гарри, я попрошу у тебя прощения за все, я… "Можешь не трудиться", — голос из прошлого останавливает меня. "Можешь не трудиться", — сказала Лили, когда я пытался вымолить прощение за свои брошенные в запале слова. И ее сын скажет мне то же самое... Поэтому я возвращаюсь домой. На кухне еще стоит любимая кружка Гарри с остатками остывшего чая. Выливаю его в раковину — Гарри вечно оставляет свою кружку где попало! Оставлял… Ополаскиваю и отставляю в сторону — он заберет ее завтра. Складываю небрежно брошенную на стуле рубашку. Нет, я не буду ее нюхать и зарываться в нее лицом, как в дешевых мелодрамах! Не буду. В ванной две зубных щетки… Завтра он заберет свои вещи — и моя щетка останется скучать в одиночестве. Где-то внутри, глубоко-глубоко, шевелится маленькая наивная надежда, что все еще обойдется, Гарри успокоится, передумает и вернется ко мне. Завтра! Усилием воли заставляю ее заткнуться. Гарри не передумает! Спать… Иди-ка ты лучше спать, пока не начал стены крушить. "Для зельевара чуткое обоняние — залог успеха", — вещал когда-то профессор Слагхорн, вальяжно прохаживаясь между партами и со снисходительной улыбкой наблюдая за нашими стараниями. Мое обоняние не раз меня выручало, но сегодня ночью я понял: это не дар, это проклятие. Моя постель пахнет Гарри. Я закрываю глаза и чувствую его запах — он везде, окружает меня, заползает в ноздри, от него путаются мысли и встает член… Не открывая глаз, я тянусь, чтобы обнять Гарри, прижать к себе, но его нет. Я один. Мне остался только его запах. — Люмос! Люмос Максима! Чертов Поттер... Сдираю с кровати все белье, оттаскиваю в ванную комнату. Застилаю чистые хрустящие простыни. Ложусь — запах снова обволакивает меня. Это не постель пахнет Гарри — это я сам, в меня въелся, впитался его запах… И его не смыть, даже если я сотру всю кожу жесткой губкой. Утром, проснувшись впервые за много месяцев один, я долго лежу с закрытыми глазами. Потом встаю, завариваю кофе — Гарри всегда говорит, смеясь, что мой кофе густой, как смола, и такой же горький. То есть, говорил. Беру с собой чашку и, методично передвигаясь по дому, начинаю собирать его вещи. Потому что иначе глупая надежда снова начинает царапаться где-то внутри, а это больно… Если Гарри передумает, мы всегда можем разложить все по местам, правда? Вот только он не передумает… Я и так получил почти полтора года незаслуженного, немыслимого счастья — хватит, пора возвращаться в реальный мир, где героические зеленоглазые мальчишки не пара угрюмым и отнюдь не красивым зельеварам. Симпатичные черноволосые мальчики должны влюбляться в симпатичных девочек, ну, на худой конец, в других мальчиков. И жить с ними долго и счастливо. А носатые зануды вроде меня могут отправляться ко всем чертям, понятно тебе, Северус Снейп? Так что собирай одежду Гарри, которой, кстати, на удивление мало, словно он так и не счел этот дом своим, не захотел заполнить его вещами. Еще одно доказательство… Наклоняясь за упавшим под диван "Квиддичем сквозь века" (привычка Гарри небрежно обращаться с книгами — с книгами! — служит… служила частым поводом для ссор), я замечаю небольшую тетрадь с синей обложкой. Нет, не тетрадь — больше похоже на маггловский ежедневник. Знакомый почерк — округлые, чуть подпрыгивающие, словно от волнения, торопливые буквы, характерное хвостатое "у". Написанные этой рукой эссе я с таким мрачным удовольствием награждал когда-то едкими комментариями! Бегло пролистываю, несколько раз натыкаюсь на свое имя, потом, воровато оглянувшись по сторонам, сажусь на диван. "Квиддич сквозь века" остается валяться на полу. Это не дневник — Гарри просто записывал то, что приходило в голову. Как я понял, его научила этому мисс Грейнджер… Да, он так и пишет: "Гермиона сказала, чтобы разобраться в своих мыслях, нужно их записать. Писать я никогда не любил — как вспомню все эти бесконечные эссе на три фута о свойствах лунного камня… Но Гермиона же умная, да? Так что плохого не посоветует. А я совсем запутался — может, хоть это поможет". Забытая чашка с кофе остывает на журнальном столике. Мне кажется, я слышу Гарри — его голос, его интонации, вижу, как он по привычке потирает лоб, шрам на котором едва заметен. "Бывают дни, когда вся твоя жизнь переворачивается с ног на голову… Или наоборот. В тот день я потерял близких мне людей, узнал, что во мне живет крестраж, и что я должен умереть. Послушно умер. Воскрес, убил Волдеморта. И понял, что мудрый и добрый старик, чьим человеком я всегда считал себя, не был таким уж безупречным. А тот, кого я ненавидел так долго — оказался совсем другим. И я не знаю, что мне с этим теперь делать…" "Кем надо быть, чтобы раз за разом возвращаться туда, откуда тебя прогоняют? Не стесняясь в выражениях, бледнея от ярости, задыхаясь и хрипя? Дураком, наверное. Но мне кажется, он все равно ждет меня — завтра я пойду туда снова". Я закрываю глаза. Стыдно! Да, я помню, как он приходил, что-то мямлил, я кричал на него, срывая голос… Но Гарри возвращался. И я... да, я ждал его! "Я набрался храбрости и спросил — правда ли, что он любил мою маму. Думал, он меня убьет за такие вопросы… А он промолчал. Долго молчал, а потом спросил, не хочу ли я кофе. И мы пили на кухне кофе, который совершенно невозможно пить, потому что он горький и крепкий-крепкий. Молча пили. А дома я понял — мне совершенно не важно, любил или нет. Почему?" Так удивительно читать это, видеть себя глазами Гарри, вспоминать… Как он входил в мою жизнь — я сопротивлялся изо всех сил, пытаясь отстоять привычное безопасное одиночество. А Гарри… "Джинни догадалась первой — странно, да? Хотя Гермионе и Рону сейчас совсем не до меня, и это очень правильно. А Джинни спросила — ты хорошо подумал, Гарри? Я совсем не думал. Просто… Просто так получилось". Пролистываю несколько страниц. Это про меня? Вот этот его дневник — я ведь даже не знал, что он пишет — про меня? Да. И это — тоже про меня: "У него красивое имя. Нет, я не называю его по имени, хотя очень хочется. Только во сне — но во сне же не считается? Северус. Красиво. Еще у него красивые глаза… А сам он некрасивый, нет. Совсем некрасивый. Почему же так хочется смотреть на него, не отрываясь?" Здесь — все. Все наши полтора года, как видел их Гарри. Наш первый раз — когда я изо всех сил старался не причинить ему боли, но не сдержался, и он всхлипнул, уткнувшись в подушку… Наши тихие вечера. Реакция его друзей — о ней он пишет мало, но я и так знал, что они меня не любят. Им не за что. Наша скамейка в парке возле пруда с утками — Гарри нашел и показал ее мне, на ней так хорошо сиделось по вечерам вдвоем. Наши бесконечные ссоры… Записей о них становится все больше. "Больше всего я не выношу, когда он молчит. А молчит Северус… выразительно. Так, что чувствуешь себя идиотом и придурком. И долго — пока я первым не подойду к нему. Лучше бы наорал! Хотя нет, не лучше… Потому что когда он орет, мне кажется, что я опять в школе. Почему он не может просто…" "Ненавижу, когда Северус говорит “ты никогда” и “ты всегда”. Ты никогда не убираешь за собой чашку. Ты никогда не слушаешь меня. Ты всегда пережариваешь яичницу. Ты никогда… Ты всегда… Он такой, какой есть, и я хочу быть с ним, но как же я устал от его “всегда” и “никогда”!" Бедный мальчик, бедный мой Гарри… Как же ты так… Осталось совсем немного, и я дочитаю до конца, хотя больше всего мне сейчас хочется сжечь дневник и забыть о нем. "Этого же все равно никто не прочитает, да? Так вот — я завидую Рону. Как завидовал в школе: тому, что у него есть семья, которая его любит. Настоящая семья, а не альбом с колдографиями или смутные тени в зеркале Еиналеж. Есть дом, где его всегда примут. Ему не нужно быть Мальчиком-который-выжил — он может сам решать, кто он. Сейчас я завидую, потому что у него с Гермионой все… Нет, не легко. Правильно. Понятно. Нормально. Ему не нужно никому ничего доказывать, особенно Гермионе. Они просто живут — ссорятся, мирятся, любят друг друга. Просто живут вместе. А еще — Гермиона первая берет его за руку. Почему у меня не может быть так же просто?" И совсем последняя запись, вверху страницы: "Я так больше не могу..." И больше ничего, только белизна бумаги. "Я больше не могу", — написал Гарри. Закрываю синюю тетрадь. Пытаюсь думать спокойно, отрешиться от лишних эмоций, очистить рассудок — ты же умеешь, давай. Жизнь научила. Я могу дождаться Гарри здесь, он придет за вещами, и мы поговорим, я найду нужные слова, я… Нет, лучше не так. Надо самому разыскать Гарри! Тогда он поймет, что… Поймет, что… Где может быть Гарри сейчас? Что я там вчера рассуждал — дом на Гриммо, дом Уизли, коттедж "Ракушка". С чего начать? Гриммо. Сначала туда, а там видно будет... Как только меня вышвыривает на пустынную площадь, мокнущую под тоскливым дождем, который все никак не перейдет в снег, дверь распахивается. А я… Я отступаю в сторону и прячусь за дерево. Потому что Гарри выходит на улицу не один — к счастью, они меня не замечают. На Гарри красная маггловская куртка, капюшон надвинут низко, я не вижу его лица. Зато я хорошо вижу ее, держащую большой синий зонт, очень уверенным хозяйским жестом берущую Гарри за руку и что-то ему говорящую. Рыжие волосы, заплетенные в тугую косу, делают ее старше и гораздо красивее, чем я помню… Ты же сказал, что между вами ничего нет, Гарри! — Давай лучше к нам? Все будут рады тебе, — доносится до меня сквозь шум дождя. Гарри качает головой, но аппарируют они вместе. А я не аппарирую — я просто иду прочь, чувствуя себя героем одной из тех слезливых мелодрам, которые так любила когда-то смотреть мама. Видимо, они помогали ей отвлечься. Забыть… Хорошая память тоже может быть проклятием, а не даром. Я не умею забывать, но, похоже, мне придется научиться. Представляю себя со стороны — нелепый немолодой тип в чем-то черном идет по улице, не обращая внимания на моросящий дождь, от которого прилипают волосы ко лбу и промозглая сырость заползает под мантию. Хорошо, что прохожих мало, а тем немногим, которые зачем-то выбрались в такую погоду на улицу, на меня плевать. Как я оказываюсь в парке на "нашей" скамье у пруда, я и сам не знаю. Вряд ли аппарировал — наверное, просто пришел. Дождь кончился, в воздухе висит серая взвесь тумана, а глупые утки, которых так любил кормить летом Гарри, и которые решили, что нет никакого смысла лететь не пойми куда, подплывают к берегу и недоуменно смотрят на меня — чего явился с пустыми руками? Хлеба давай! Надо, наверное, идти домой, пока я не простудился окончательно. Свалиться с соплями, оправдывая свое школьное прозвище — этого мне только не хватало! Вот сейчас еще посижу немного и пойду… — Сэр? У вас все в порядке, сэр? Девушка, с участием смотрящая на меня из-под огромного зеленого в горошек зонта, кажется смутно знакомой. Нет, просто похожа… Я смотрю на нее — а вижу, как на рыжие распущенные волосы ложится отблеск свечей, когда Джиневра Уизли склоняется над уже не моим Гарри, как тонкие девичьи пальцы скользят по его обнаженной груди, как он опрокидывает ее на ковер перед камином и нависает над ней, чтобы поцеловать. Как переплетаются два тела, начиная двигаться — сначала медленно, а потом все ускоряясь, их стоны и шепот заполняют комнату, ее руки гладят и царапают его спину… Гарри… — Сэр? Это не она. Просто похожа! Я киваю — да, у меня все в порядке — и быстро ухожу. Зайти за ближайшее дерево и аппарировать. Домой, Снейп. Иди домой! Снова брожу по комнатам, сжимая в руке синюю тетрадь и натыкаясь на мебель, прихлебываю виски прямо из бутылки и пытаюсь о чем-то думать, хотя получается так себе, в ушах шумит и мысли путаются. Потом одна из них вычленяется из нелепого мельтешения, творящегося сейчас в моих мозгах. В комнате, которую мы громко и торжественно именовали "библиотекой", нахожу отложенный в сторону пергаментный свиток — его принесла неделю назад незнакомая сова. Я тогда бегло просмотрел его — уважаемый мистер Снейп, ваша статья в последнем выпуске "Вестника Зельевара", наши разработки, принять участие, Гильдия Алхимиков Чехии будет счастлива, и так далее... Тогда я отложил письмо в сторону, собираясь вежливо поблагодарить и отказаться. Так и не собрался, а вот теперь нашел. Чехия... С другой стороны — почему нет? Что ждет меня здесь? Одиночество, косые взгляды, пустой дом. А Гарри… Представив себе объявление в "Пророке": "Гарри Джеймс Поттер и Джиневра Молли Уизли сообщают о своей помолвке", украшенное выразительной колдографией, я решительно тянусь за пером. Благодарю за интерес к моим исследованиям. Почту за честь присоединиться. Хотел бы приступить к работе как можно быстрее. Искренне ваш. И подпись. Все. Открыть окно, подозвать совсем обленившуюся за последнее время сову и отправить. Говорят, магическая Прага волшебна и невыразимо прекрасна — мне плевать, я просто хочу оказаться подальше отсюда. Надо собрать вещи — их у меня не так много, в основном книги и пергаменты с разработками. И вещи Гарри… Поттера, он больше не Гарри для меня! Его вещи тоже нужно собрать до конца и выставить к чертям за порог, пусть забирает! Хватит. Надо принять неизбежное. А зубную щетку с красной ручкой — выкинуть к дракклу! В ванной на меня вдруг обрушивается неимоверная слабость, колени подкашиваются, приходится ухватиться за край раковины и закрыть глаза. Дыши, Снейп! Вот так вот, дыши, на раз и два-а-а, вдох — медленный выдох, еще раз, еще… — А ты стал трусом, оказывается, — доносится до меня вдруг смутно знакомый голос, и я вздрагиваю. Он смотрит на меня из глубины зеркала. У него бледная кожа, украшенная россыпью юношеских прыщей на правой щеке — я вспоминаю, как искал в книгах маскирующее прыщи заклинание, а Блэк застукал меня за этим занятием и поднял на смех при всех. И при Лили тоже. Волосы свисают вдоль щек, поношенная мантия слишком велика, большой крючковатый нос выделяется на худом лице… Ну здравствуй, Сопливус! Сколько лет не виделись. Я кошусь на бутылку, все еще зажатую в кулаке. Допился, профессор? Галлюцинации начались. Самое смешное, что я даже не удивляюсь, как будто так и надо — натыкаться в зеркале на себя самого, только на пару десятков лет моложе. — Тебя нет, — говорю я ему, глядя прямо в черные, ярко горящие в полумраке глаза. — Нет. Он усмехается, трет щеку, садится — мне не видно, на что именно, я вижу только его. — Пусть нет, — кивает он. — От этого ты не становишься меньше трусом, правда ведь, Северус? — Не называй меня трусом! "Не смей называть меня трусом!" — кричал я когда-то Гарри. А теперь назвал себя трусом сам… — Ты трус, Северус Снейп! — говорит Сопливус, которого не должно быть, потому что он тоже умер тогда, в ночь Всех Святых. — Ты боишься, до тошноты, до боли в подреберье, до слабости в коленях и полуночной бессонницы боишься — что кто-то подойдет слишком близко. Подкрадется, подкатится ночью под бок, обовьет собой, проберется в самое сердце. А потом бросит тебя! Не имея, не потеряешь, да? — Да! — кричу я, швыряя бутыль в стену и смотря, как разлетаются по всей ванной комнате осколки. — Не потеряешь! Я уже проходил через это, помнишь? Как ты не понимаешь… — Я-то как раз понимаю, — он подтягивает колени к груди, кладет на них подбородок. — Я тоже помню эту ночь, Северус, и твердый камень под коленями, и лед в ее глазах, так похожих на глаза Гарри. И ту, другую ночь, когда все кончилось — тоже помню. Я опускаюсь на пол, невольно повторяя его позу. Несколько бесконечных минут мы сидим и смотрим друг на друга, потом он говорит очень тихо: — Ты счастливчик, Северус Снейп. Тебе позволили испытать это дважды, а ведь многим и одного раза не выпадает. — Он ушел… — Ты отпустил его. Мы ведь оба знаем, как легко сжигать мосты, да? Строить — гораздо труднее. Попробуй, вдруг получится? Прага никуда от тебя не уйдет. Сопливус исчезает, растворяется в полутьме. Я еще некоторое время сижу на холодном полу, глядя в пустое зеркало, в котором отражается только белый кафель над моей головой, потом встаю, парочкой заклинаний привожу в порядок себя и комнату, накидываю мантию и выхожу из дома под моросящий декабрьский дождь, смешанный с мокрым снегом. Джиневра Уизли сказала: "К нам". Вряд ли в Норе будут рады Северусу Снейпу, но придется им потерпеть. Я поговорю с Гарри, попытаюсь… попытаюсь что-то сделать, чтобы стереть из его глаз застывшую боль, а если не получится — значит, поздно. Но я хотя бы попытаюсь! Уже выпуская дверной молоток, я соображаю, что вообще-то уже вечер, приличные маги в такое время в гости как-то не ходят, и надо было хотя бы предупредить о своем визите. Но поздно, потому что дверь распахивается, и Джиневра Уизли смотрит на меня. Я ищу в ее взгляде торжество и злорадство, но не нахожу — в карих глазах только тревога и еще что-то, чего я не понимаю. — Добрый… хм… Добрый вечер, мисс Уизли. Я ищу мистера Поттера. Он у вас? — Добрый вечер, профессор. Она владеет собой так, что мне становится неловко за запинку в голосе, взлохмаченные волосы и намокший подол мантии. Джиневра Уизли медлит, потом отступает от двери, позволяя мне войти. Я мельком оглядываюсь, ничего не замечая вокруг. — Гарри в своей комнате. В своей комнате? С каких это пор у Поттера в чертовой Норе "своя комната"? С другой стороны — она сказала "в своей" — не "в нашей" — и я чувствую, как комок в сердце слегка разжимается. — Вы хотите с ним поговорить? Не ваше дело, мисс Уизли, чего я хочу! Но я молча киваю. — Зачем? — спрашивает она, глядя на меня очень серьезно. — Зачем вам говорить с ним, мистер Снейп? Вы решили, что ему недостаточно больно? В груди закипает холодная ярость. Какое ей дело, этой глупой девчонке с яркими рыжими волосами, до нас с Гарри? Как она смеет так смотреть на меня, как смеет спрашивать? Разве что… разве что мои догадки были правильны, и Гарри… Джиневра Уизли, словно прочтя мои мысли, качает головой. — Я вижу, о чем вы думаете, мистер Снейп. Но это не так. Во-первых, я скоро выхожу замуж и очень люблю своего будущего мужа. Но даже если бы я была одна — я никогда не стала бы спать с человеком, который кричит во сне не мое имя. Знаете, чье имя кричит во сне Гарри? — Мисс Уизли… — Я позову Гарри. Но, пожалуйста, мистер Снейп — не делайте ему больше больно. Если можете. После слов Джиневры я ожидаю увидеть едва ли не умирающего — но Гарри чуть бледнее обычного, и все. Он останавливается в нескольких шагах от меня, а я смотрю, впитывая в себя каждую черточку его лица, смотрю и не могу насмотреться. Броситься вперед, прижать к себе, стиснуть в объятьях, не отпускать никогда! Аппарировать прямо отсюда домой, вместе с ним, оказаться в спальне, целовать и гладить, пока он не раскинется подо мной, дрожащий, потерявший голову, открытый и готовый на все. Я знаю, что смог бы. — Я не успел прийти за вещами, — тускло говорит Гарри, не глядя на меня. — Ты же не торопишься? Постараюсь как можно быстрее. Я достаю из кармана тетрадь в синей обложке и протягиваю ему. Гарри наконец поднимает на меня глаза и заливается краской. Давай же, Снейп! Скажи что-нибудь, пока еще не слишком поздно, пока у тебя есть хоть призрачный шанс все вернуть. — Где ты это нашел? — Гарри вытягивает тетрадь из моих пальцев. — Ты не должен был… Там всякие глупости, это Гермиона сказала… Но это ничего, это просто так, ты не думай, я просто для себя писал, я никому… — Гарри, — перебиваю я, и он замолкает, оборвавшись на полуслове. — Гарри… Прости меня. Кто из нас делает первый шаг? Как он оказывается рядом, близко, в моих руках? Понятия не имею, и какая, к черту, разница... — Я старый дурак, — шепчу я ему в волосы. — Я чуть не потерял тебя… Гарри молчит, цепляется за мою мантию, как будто не может выпустить, и тогда начинаю говорить я — то, что никогда не говорил никому, те слова, которых боялся всю жизнь, как Адского пламени. Они словно сами рождаются на губах, срываются в замершую тишину пустой гостиной дома Уизли, оплетают нас с Гарри невидимым коконом прочных, неразрывных отныне нитей. Я отдаю ему сейчас свою душу — только ему, целиком, без остатка, и он принимает ее, прижимаясь ко мне. — Знаешь, что… — усмехаюсь я, когда слова наконец иссякают. — Меня зовут работать в Прагу. Ты был в Праге? Он молча качает головой, не выпуская меня, как будто боится, что я растаю в воздухе. Я тоже боюсь, поэтому обнимаю его. — Я тоже не был. Но мне рассказывали, что там очень красиво. Представь себе: узкие улочки, красные черепичные крыши, разлитая по городу магия. А на главной площади, говорят, на Рождество ставят огромную елку, даже больше, чем в Лондоне. И зажигают свечи на улицах. И все поют. — Что поют? — я чувствую в его голосе улыбку и улыбаюсь в ответ. — Откуда же я знаю, я по-чешски не понимаю. Вот поедем и послушаем. Гарри поднимает голову, смотрит на меня, словно оценивая. — В Прагу? На Рождество? — В Прагу. На Рождество. Только ты и я. Кажется, дверь открывается и в комнату кто-то входит. Джиневра, наверное. Или Молли Уизли… Мне плевать, потому что Гарри тянется ко мне, я целую его в макушку и еще крепче прижимаю к себе, чтобы не отпускать больше.