***
Ещё один вызов к начальнику, очередной. Снова будет что-то молоть про танки, про стратегию или ещё что-нибудь про боевые ситуации. Коле уже, как минимум, надоели все эти странные разговоры о его испытаниях, которые уже сидят у него в печёнках. Будто не в концлагерь приехал, а в военное училище, только немецкое. Клаус просто объясняет материал. Не угрожает, не применяет физическую силу, просто объясняет, как и где действовать. Был бы у Николы хотя б Люгер PO8-мой, так это было бы другое дело. Очень уж сильно стащить его хотелось у фрица, да только случая подходящего не было. Вот тогда-то бы он и поугрожал ему, как тогда, когда Ягер грозил застрелить Анну прямо перед глазами младшего лейтенанта, если тот не согласиться на его предложение. По спине пробежали мурашки от таких воспоминаний. Зайдя в кабинет, сразу чувствуешь, к кому пришёл. Сам концлагерь, здание для главнокомандующих и кабинет Ягера пахли совершенно по-другому. Концлагерь — запах смерти и дизентерии, отчаяния и боли, которую выносят здесь все без исключения: дети, мужчины, женщины, старики… И все почти работают, буквально убивая самих себя в таких условиях. Здание — немцами. Запах педантичности и порядка, присущий этой нации, не такой сильный, как у концлагеря, но довольно заметный и выделяющийся среди всей этой общей атмосферы. А вот у Ягера — у Ягера был другой запах. Свой личный, не смешивавшийся с остальными. Возможно, он лишь использовал какой-то дорогой немецкий парфюм, будто классический мужской аромат, но примечательно, что никто так больше в окружении Николая не пах. Это не был запах полной свежести, не был запах лёгкости. Это был запах именно на немецкий манер: строгий, но несильно пахнущий, с какими-то нотками душистости, который был вовсе необычным, возможно, ввиду смешания личного запаха Клауса и этой парфюмерии, как думал Николай. Хотя, зачем он вообще обращает на это внимание? Но в экстремальных ситуациях, насколько мы знаем, все органы чувств обостряются. — Ah, Nikolai. Bist du schon hier? — звучит из другого угла комнаты, куда и посмотрел русский, надеясь, что фриц не стоит рядом со своим столом и не наливает снова свой чёртов виски, — Setz dich hin. Ich habe lange auf dich gewartet. — немец кивает в сторону стула, и Ивушкин прекрасно понимает, что от него требуется.— Аа, Николай. Ты уже здесь? Присаживайся. Я давно тебя жду.
Пока Клаус возится со своими бумагами, старательно пытаясь сложить их в одну стопку и расположить симметрично на столе, Коля вдруг замечает, что рядом нет Анны. Единственного человека, который, возможно, спас бы его в том случае, если немец начнёт нести всякий бред, или, хуже того, дуло пистолета к виску приставит. Хоть и не физически спасла, но внимание своей истерикой бы, определённо, привлекла. От этой мысли вдруг стало грустно, ведь, честно, находиться наедине с фрицем ему не хотелось совсем. А зная его странные перемены в настроении, когда на солдатах он ведёт себя, будто несгибаемый ни в бою, ни в бытовой жизни мужчина, готовый убивать полчища врагов народа, а вот в присутствии Николая и именно в этом кабинете Ягер становится более открытым, позволяет себе засмеяться (пусть и над своей шуткой), выпить алкоголя, покурить трубку, да даже китель свой расстегнуть и снять, когда весь чёртов день ты проходил в нём по полигонам и территории лагеря. Ну очень странное у фрица к нему, Ивушкину, отношение, очень странное. Николай проходит всё к тому же столу, за которым, как обычно, Клаус и объяснял ему всю эту военную теорию, хотя большую часть Ивушкин прекрасно знал, но как же тут откажешься, когда слушать эти «лекции» — приказ. Отодвинув стул с небольшим скрипом, от которого он поморщился, Ивушкин садится. Последовала пауза. — Где Анна? — спрашивает он, направляя свой взор в сторону штандартенфюрера. Конечно, кто бы сомневался. Стоит, улыбается, снова наливает алкоголь, по всей видимости уже коньяк, что, немчура, виски закончилось? Ещё и расстегнул китель, как обычно, впрочем, да и похоже, что сегодня разговор у них будет не настолько серьёзен и официален, учитывая то, что даже переводчицу он не удосужился позвать, гадюка.***
Клаус боится. Так боится, что он уйдёт. Так боится, что потеряет его там, в этом чёртовом гараже, вдруг несчастный случай, вдруг какому-нибудь командиру вздумается его ударить за эти скверные и нахальные слова, звучащие из его уст, но как же они звучали. Чувственно, обескураживающе, выбивающие из толку. Хотелось в такие моменты заставить Николая пожалеть за такие высказывания в его сторону, но нет. Только не его, нет, если бы это был другой русский, либо кто-то из бригады Ивушкина — его бы тут же отвели в спецблок. Но не Николая. Сам Клаус бы не позволил. А потом бы точно не объяснил, почему же вдруг так милосердно стал относиться к «своему» пленнику. Это определённо была одержимость. Симпатия, вызванная желанием обладать этим человеком, показать, что нет, не ты, mein lieber[1], главный и нет, не ты будешь управлять мною, а я тобой. Я буду делать всё, что хочу с твоим телом, разумом, твоей душой, эмоциями, потому что здесь — немец твой господин. И немец решает умереть тебе или жить. Да, Клаусу это чувство нравилось, он видит, что Николай даже не пытается сбежать снова, как раньше, и это он расценивает за ответное уважение со стороны русского. Конечно, слышны его «фриц», «фашистская гадина», «немчура» и прочие оскорбления в сторону его персоны, но лишь тогда, когда Ивушкин думает, что его не слышно (кроме первого, конечно же). Ягер отпускает перьевую ручку, кладёт её на какой-то очередной подписанный рапорт и закрывает глаза. Как бы хорошо было ему с Николаем, не было бы в их кабинете этой Анны. Анна, как казалось Клаусу, была совершенно нормальной девушкой и никакой ненависти, присущей немцам к славянским народам, Ягер не чувствовал. Даже какую-то жалость по отношению к этой переводчице, но что же он мог ещё сделать, когда там, в этой пыточной камере, Клаус шантажировал Ивушкина. Хотя, признаться, рука, держащая пистолет, предательски дрожала, хоть и лицо немца не выдавало каких-либо сострадательных эмоций. Одним словом, она и Николай — те два пленника, которые Ягеру были не неприятны. Более их ничего не объединяет. Потому что к Николаю у немца были другие отношения и другие планы. Хотелось иногда дотронуться до него, коснуться щеки, аккуратно погладить и сказать: «Всё в порядке, lieber Nikolai[2], ты выберешься отсюда со мной и только со мной». А потом вот так и сидеть с ним всю ночь, уговаривая не бежать из лагеря (конечно Николаус понимал, что Ивушкин предпримет такую попытку, вопрос только в том, как он это осуществит), говорить, чтобы русский остался с ним, здесь, в Германии, ведь на Родине его, скорее всего, ждёт смерть. Немногие военнопленные вообще выживали, попадая домой. А Ягер бы защитил, спрятал и сидел охранял, шипя на всех, кто приблизится к его предмету обожания. Так бы он его и успокаивал, поглаживая по плечам и спине, иногда переходя на голову, так мягко и без намёка на жестокость в этот умиротворённый момент, которых так сильно не хватало немцу. Не хватало и физической близости: объятий, поцелуев, что уже не говоря о естественном желании понятно чего, переодически возникавшего у него вследствие стресса, перенесённого на фронте, да и в «тылу». Нет, заниматься таким нельзя было, но как бы было хорошо ему с Ивушкиным. Трогать его тело, обводя пальцами шрамы, оставленные другими немцами в этой чёртовой комнате для пыток, поглаживая бока, медленно переходя на бёдра и тереться носом об его щеку, так спокойно и без намёка на жестокость, по-юношески. Потом аккуратно снять всю верхнюю одежду русского, испахнувшую потом от целого дня тяжелой работы над танком, прижать его к себе и, нашёптывая что-то на своём, целовать в шею, гладить по спине, подчёркивая у себя в голове, что ты, Николай, только мой и больше ничей. Всё будет хорошо. У нас с тобой всё будет хорошо. Русский бы не без упрямства стал сам расстёгивать форму немца, так, машинально, ибо разум никогда не руководил им в таких эмоциональных ситуациях, Клаус это прекрасно знал. Николай бы провёл рукой по шрамам, оставленным им же «в подарок» немцу в 1941 году в ноябре, от чего бы последний чуть вздрогнул, ощущая руки виновника на том, что раньше он ненавидел всем сердцем, но постепенно начинал любить и гордиться со временем, ведь такое лишь красит солдата, так? Или это было потому, что именно русский оставил на нём такой вот кровавый след? Расстёгивая рубашку под уже снятым кителем, Ивушкин бы тупил взгляд в одно место — куда придётся. Не каждый день мужчину раздеваешь. Но нет, Ягер не может ждать. Приподняв лицо русского за подбородок, тот бы принялся его аккуратно целовать, предоставляя возможность Николаю привыкнуть к таким действиям с его стороны. Сначала мимолётно и лишь ненадолго касаясь губами чужих, а потом переходить в более нарастающий темп, когда Ивушкин бы уже привык к поцелуям. Чувствовать его горячий язык, слышать эти сдавленные хрипы, которые определённо являлись лишь завуалированными стонами, чувствовать под своими холодными руками без перчаток его горячее тело, успевшее нагреться за счёт прилива крови из-за такого резкого возбуждения, чувствовать, как враг «незаметно» подаётся вперёд, когда Ягер нарочно отодвигается чуть назад, что, безусловно, сильно забавляло немца, и это тугое напряжение внизу, которые хотелось уже наконец снять, чёрт возьми. Проведя рукой по паху, Ивушкин бы вздрогнул, пытаясь отстраниться от губ Ягера, но нет, он бы не дал русскому этого сделать. Продолжал бы целовать ещё напористее, страстнее, пока рука незаметно спускает с пленного штаны. Так медленно, аккуратно, касаясь кожи, будто холодным металлом, которым ведут всё ниже и ниже, обнажая бёдра и паховую область, проводя другой рукой по чужому мужскому торсу. Взяв через ткань половой орган, начать аккуратно двигать рукой вверх-вниз, оторвавшись от губ ненадолго, шептать: «Alles ist gut, Nikolai… Alles ist gut…[3]», успокаивая своего любимого здесь человека, от чего бы тот лишь сдавленно простонал, чуть хмурясь от всей этой абсурдной ситуации, но, чёрт возьми, как бы это было приятно, когда чужая рука, пусть и этого Ягера, накрывает его полностью и так медленно и мучительно движется в каком-то своём такте, принося огромное наслаждение и русскому, и немцу. Конечно, хочется большего. Клаус расстегиваёт ремень другой рукой, прижав Николая к столу, и начав уже наконец снимать свои штаны, в которых и так становилось слишком тесно. Прижавшись к телу русского, он бы точно почувствовал его член, который так предательски ныл, находясь под тонкой тканью. Ему, Клаусу, было бы не легче, ведь такое соприкосновение снизу вызывает целую бурю новых ощущений, таких странных, но чертовски приятных, от которых немец с присущей себе «серьёзностью» сдавленно стонет чуть ли не в губы своему врагу. Так хочется снять всю одежду к чертям и продолжить ласкать своего русского без каких-либо преград, но это тихая и медленная игра, в которой всё наступает постепенно. Ивушкин обхватывает бёдра партнера и тянет на себя, заставляя того прерывисто выдохнуть куда-то в шею русскому, от чего Коля немного вздрагивает. Ещё сильнее они соприкасаются друг с другом, у каждого в голове уже твориться неразберимая каша, которую в этом случае ну уж никак не хочется расхлёбывать. Николай тянется к Клаусу за ещё одним спасительным для него поцелуем, на что тот отвечает резким движением руки вверх по члену и сам примыкает к губам. Сразу же в губы звучит стон, уже не похожий на те, что исходили из уст Николая ранее. Приглушённый за счёт поцелуя, но такой страстный и одобрительный для Ягера, что ему просто сносит рассудок, который он так старался сохранить до последнего. Эти постанывания звучат всё больше и больше, когда уже понятно, что никто из этих двоих не может держаться. Одним движением нижнее белье обоих стаскивается немцем, и он снова прикасается рукой к обоим половым органам. Снова начинает водить вверх-вниз, от чего сам не сдерживается и издаёт похожие приглушённые стоны. Всё это кажется невозможным, но так выглядит реально, ведь Клаус чувствует прикосновение к телу Николая, чувствует его быстро бьющееся сердце и слышит, ощущает его глубокое дыхание на своих плечах. «Это моя идиллия, Николай… Я хочу, чтобы всё было именно так». Ягер открывает глаза. Прерывисто дышит, резко садится ровно, начинает осматриваться в надежде, что никто сейчас не лицезрел его «действия», вызванные бурными фантазиями в его голове. И облегчённо выдыхает, осознав, что дверь в кабинет всё это время была заперта на ключ. Клаус встаёт со стула чуть пошатнувшись и мимолётом застёгивает штаны. Посмотрев на свою руку, Ягер понимает, что ему снова стоит постирать перчатку. Нет, долгожданной развязки не наступило, но оно, может быть, и правильно? В конце концов, дело здесь не в женщине. Дело в мужчине. Но эта любовь совсем не пугала немца, лишь набирала свои обороты, от чего становилось неимоверно больно в груди. — Scheisse.[4] — звучит так спокойно, но с такой досадой из уст немца. Герр штандартенфюрер понимает, что с этим нужно что-то делать. Срочно.