Искры и дым

— Ну что, Гридин, пора вас выписывать. Повезло вам сесть в коляску, Никита Юрьевич. — С чего бы, доктор? — горько улыбнулся он в ответ. — Всю жизнь быть прикованным к железке — не такая уж гениальная удача. — Так война; а вы не призывной. Чем не счастье? — Война? Разве что в сказках, — Никита глянул на него украдкой, как бы надеясь увидеть смех на чужом лице. И не увидел: — Вы серьезно верите в эту чушь? Никто этого не допустит! — Но слухи ходят. И ходят ой как давно… *** Они знали, что когда-нибудь эта война обязательно будет. Знали, что скоро мир разорвет на клочья, а в ушах послышится лишь легкая женская поступь и женский лукавый смех — и небо взорвется сотнями карминно-красных огней. Знали, что пыль, непроглядная серо-зеленая дымка, встанет над городом и в воздухе почувствуется особый запах: только взглянешь на небеса, кажется, будто такие же, как дождливой противной осенью, но в голове щелкнет и ты почему-то поймешь, что вовсе не осень — война. Знали, но знание это было настолько туманно и далеко от них, от их дружных посиделок, от смеха и постоянных ночных разговоров, что они не думали о войне. Об ее девичьих глазах цвета алмазной травы. Об ее надежных и нежных руках, измазанных кровью заката. Об ее лукавой улыбке, которую оказалось не так уж и сложно увидеть. Той ночью они снова не спали. Разговаривали у окна, маленького и чистенького, в котором было видно темно-синее, цвета индиго, ночное небо с россыпью звездных веснушек и пылающей серебром Луной. Юлик устроился у косяка, протянув Никите свои руки, и смотрел невидящими глазами на яркие белесые вспышки. Гридин с сонной радостью в голосе рассказывал Юлику о звездах, стуча пальцами по холодной коже чужих рук — так он имитировал плеяды сияющих точек на небосводе. Эти бессмысленные разговоры забавляли и успокаивали. Почему-то с другими так было трудно общаться: всегда приходилось искать повод, тему, следить за собой и своей речью, — тогда как они могли просто говорить, говорить и говорить. Их мысли, мнения, чувства — они всем будто были похожи, но и дополняли друг друга, словно кусочки единого паззла, а оттого и понимали с полуслова, слышали, казалось, чужие мысли. И могли нести всякую ахинею, зная, что рядом стоящий обязательно все поймет. Так, как надо. — А это, — Никита надавил пальцем на чужую кожу особенно сильно, — одна из самых ярких звезд на небе. Полярная. Видна практически откуда угодно, есть видимость позволяет. Поэтому моряки, потерявшие в океане, нередко по ней искали дорогу домой. — Если она горит с такой же силой, — улыбнулся Юлик, чуть засмеявшись, — как ты надавил мне на руку, то я просто боюсь представить, как должно гореть Солнце. — Ха, а я могу это и по-другому продемонстрировать… — и тут его лукавый тон, медленно переходивший в дразнящий шепот, вдруг смолк, прервавшись резким вздохом и скрипом инвалидного кресла: Юлик сразу и не понял даже, что только произошло. Лишь когда Гридин снова хватился за его руку, буквально вцепился, словно боялся его потерять, Онешко заподозрил что-то. Что-то не очень хорошее. А потом — взрыв ударил молотом по его ушам. Казалось, он был настолько силен, что у него сейчас разорвутся барабанные перепонки. К счастью, лишь на несколько секунд оглушило, прежде чем он заговорил: — Что это?.. Теракт? Юлик не видел этого: не видел, как что-то круглое упало с неба, словно далекий-далекий метеор, и, врезавшись в землю, разорвалось, пуская ввысь клубы искрящегося дыма и пыли. Лишь спустя пару секунд они услышали этот взрыв, точно как гром после молний, — страшно представить, каким громким, каким оглушительно страшным он был там, где разбился в железные клочья. Поэтому Никита, все еще удивленный до бледного ужаса, вполне ожидал, что Юлик скажет ему что-то такое. Да и парень как-то всегда был склонен к позитивному видению ситуации. Не то чтобы теракт — это хорошо, но такая ожидаемая и в то же время неожиданная война была в сотни, в тысячи раз хуже. Ее так быстро, как всякий теракт, не уберут, а следить и греметь взрывами она будет долго. Сначала это будут старые боеприпасы, как сейчас, потом — ядерные бомбы, а затем что-то и того страшней… — Взрыв далеко, так что ты прав лишь отчасти, — вздохнул Гридин, пытаясь нашарить пульт: если им повезло и кабель все еще работал, то хоть по телику они могли бы узнать все точно. — Тогда это… Не может быть! — Юлик оглянулся на Гридина, скрипящего колесами своего инвалидного кресла. — Это же… — Война. *** — Не могли ли бы вы нам доступно объяснить, почему мне и моему… другу не предоставили места в бомбоубежище? Как это понимать? В чиновничьем кабинете, уставленном книжными шкафами, конторками и тумбами из красного дерева, увешанном портретами российских лидеров, грамотами и красовавшемся тремя-четырьмя иконками в правом крайнем углу, за своим огромным столом с кипами бумаг и кожаным портфелем на нем сидел господин. Он нервно облизывал пальцы, пытаясь то ли что-то сообразить, то ли посчитать пару чисел в уме, то ли помягче отказать очередному просящему. На стоявших напротив него — молодого человека в темных очках и парня в инвалидном кресле — он, кажется, и вовсе не обратил никакого внимания. И только услышав короткий кашель и скрип стальных спиц на другом конце кабинета, он, наконец, оторвал свои мелкие темно-серые глаза от таких же темно-серых букв и с некоторым недоумением воззрился на очередных просящих. Чиновник похлопал пару раз глазами, пытаясь сообразить, кого занесло в такой нелегких час в его кабинет, а затем, поняв, он начал отвечать: — Граждане, — вновь уткнувшись в свои важные бумажки, — у нас не благотворительная организация: ни мест в бункерах, ни тем более соответствующего лечения, воды и питания на всех не хватит. У нас, граждане, война. Военное положение, знаете, — он даже образно махнул рукой, буквально на секунду отвлекаясь от скучнейшей бюрократической волокиты. — Сколько вы мне ваших инвалидностей не предъявите, это ничего не меняет — тем, кто не воюет или не работает на благо государства, оно поможет в последнюю очередь. Парень в темных очках недовольно хмыкнул, но промолчал. Казалось, у него чесались руки подойти к мужчине, источнику этого противного презрительного голоса, и как следует вмазать по челюсти, чтобы он и вякнуть хоть слово больше не смог. Впрочем, он держался. Из последних сил. Вместо него все говорил второй, уже тоже начиная злиться не на шутку серьезно: — И как это понимать?! Да, мы не можем воевать, не можем работать на предприятиях или полях в силу чисто физических возможностей — но разве это значит, что мы нелюди? Почему мы вдруг оказались крайними? Потому что наши жизни ничего не стоят?! — Вы не правы, гражданин; просто они стоит меньше остальных. Казалось, в тот момент лопнул воздух: его сосуды, наполненные кислородом, сжались и — тут же — разорвались, хлопнув кротким, но ощутимо сильным взрывом. Весь мир — замер. Пыль и дым снарядов застыли в воздухе, всякий звук, будто смех или крик, затух, а каждое, даже самое мелкое, движение сделалось в тысячи, в миллионы раз медленнее. Время потекло как засахарившийся мед — густо, туго и долго. Чиновник это, казалось, не чувствовал, но они, они ощущали это новое течение времени всем своим неповоротливым существом — наверное оттого, что задохнулись от ненависти, что тут же наполнила их, став новой кровью. И если Никита смог выдохнуть, вернуться, оттаять, выражая злобу лишь сдвинутыми на переносицу бровями, то Юлик пошел напролом — в драку. Ему помешала темнота в глазах: в злом порыве он наткнулся на тумбу и, задев ее ногой, опрокинулся через нее. Резкий звук, казалось, разбудил господина. Он поднял голову, сказал что-то сочувственное и продолжил читать бумажонки; Онешко поднялся с Никитиной помощью, утирая хлынувшую из губ кровь. — И что вы нам тогда предлагаете делать?! — сказал парень, задыхаясь после такого неудачного падения. Он, честное слово, надеялся услышать хоть что-то человеческое в словах этого гаденыша, но, увы, господин не внял его мысленным молитвам: — Живите, как жили; авось повезет. *** Они помнили тот совет: жили как жили, надеясь на знакомцев и на собственную удачу. Когда опустели улицы и магазины, ходили мародерствовать вместе (тут и чуткий слух Юлика пригодился, и гридиновские костыли, бывшие вполне неплохим аналогом для дубинки), от друзей, таки получивших свое местечко в бункере и на заводе, получали иногда консервы, иногда новости, иногда другую возможную помощь. От взрывов каждый раз вздрагивали, точно от электрических ударов, и смерти боялись, как большого огня. Утешало одно — умрет один, умрет и второй. Они же были все время рядом, жили бок о бок, заботились друг о друге, как-никак, и все так же по ночам разговаривали, только все больше в постели, в тепле друг друга и их худого длинного одеяла. Так они хоть на время забывали о войне и о том, что они оказались абсолютно — практически абсолютно — одиноки. А почему лежали? Не хотелось стоять у окна, не хотелось в него смотреть. Они же разговаривали затем, чтобы забыться, а не затем, чтобы вспомнить опять, верно? Чего вспоминать? О них забыли, их выбросили, как какую-то ненужную вещь; зачем им думать о войне, о жертвах и о стране, которая их так предательски бросила? Буквально оставила подыхать. Ведь скоро они умрут — от снаряда ли, от выстрела, от недуга или от голода — а родине-то плевать. Таковы вовсе не законы военного времени, — они могли служить и по-другому, не работая на заводах и в госпиталях, — таков закон человеческой природы. Ведь говорили же: «Человек человеку — волк». Так было и так будет всегда — это все понятно, но… но ведь чертовски обидно. Обидно быть брошенными и ненужным. В этом положении радовало одно — люди теперь совсем не обращали внимания на их отношения. Соседи, раньше шептавшиеся за спиной, теперь сидели в бункере и думали только о том, как бы поскорее все это кончилось. Встречавшие их иногда на улицах рабочие больше не свистели им вслед, нет, казалось, что вовсе не видели. И… можно было не думать о том, что скажут другие. По крайней мере, так рассуждал Юлик, пытавшийся хоть как-то подбодрить заметно погрустневшего Никиту. В чем-то, конечно, Онешко был прав, но Никите эти его рассуждения, с одной стороны, слишком оптимистические для той ситуации, которая сложилась вокруг них, слишком прагматичные — с другой, не нравились. Гридин понимал, что любил его, любил всем сердцем, ничего не мог поделать с собой и желал, чтобы их отношения были такими же свободными, как у прочих, но: «Как бы там ни было, война ужасна и разрушительна. У войны не женское лицо. Если выбирать мирное небо над головой, но плевки со стороны прохожих, или толерантное молчание, но войну, я остановлюсь на первом». — Но легкая женская поступь. Да, война такая себе вещь — некрасивая, аморальная и ужасная — о ней много, что можно сказать, — размахивал Юлик руками, сидя на кухне у маленького обеденного стола. Он чистил картошку с Никитой на пару, пытаясь по возможности не обрубить себе пальцы. Пока он только поставил себе пару порезов, которых почти не чувствовал. — Ты бы не зарывался. И то, и другое — все та же война. Все то же страдание, все та же боль. Только одна снаружи, а другая — внутри. Так что если уж выбирать, я бы точно предпочел что-то третье. А сейчас, когда выбора у нас нет и не будет, надо жить и брать от нашего положения все, что только можно взять, понимаешь? Как бы на это не смотрели со стороны, как бы что… Как мародерство. У нас ведь нет выбора, кроме как ходить и ломиться в закрытые магазины, нашаривая там еду. — Теперь у нас и правда нет выбора, но… Что-то мне не нравится в твоих рассуждениях. Это похоже… ммм, ну… Пушкин — ты не поверишь, я читал! — еще писал… — Никита несколько раз щелкнул пальцами, все еще пытаясь поймать за хвост мысль, которая так и вертелась у него на языке. Словно хомяк, пойманный в пластмассовое колесо, мысль эта кружилась, кружилась и кружилась в его мозгу, но так быстро, что уследить за ней оказывалось попросту невозможно — только, кажется, цапнешь, а она назад, ускользнула, в другую сторону побежала. И так раз за разом, пока наконец в голове что-то не щелкнуло, и Гридин выдал с довольным, зарумянившимся лицом: — Пир во время чумы! Вот. Типа… Твои мысли, они не применимы для времени, когда вокруг нас ноют и страдают кучи людей, когда гибнут солдаты, разрушаются семьи. Это как-то… неправильно, что ли. Не знаю. Юлик повернул голову на чужой голос с характерным наклоном и — чуть-чуть, словно ребенку — улыбнулся. — Скорее всего, Никит, мы не переживем эту войну. Большинство не переживет. Так что устроить «при во время чумы» — не такое уж и плохое решение. Да и, наверное, единственное. Знаешь, когда человек вдруг узнает, что у него рак в четвертой стадии. Он же не кряхтит, не жалуется, а, типа, пытается как-то реализоваться, жить на полную катушку, понимаешь. Всякие там прыжки с парашютом, бешеные вечеринки, признания в любви — это тоже можно назвать пиром во время чумы. Но что ему еще делать, кроме как не броситься в омут с головой? Блин, — Юлик отложил очередную почищенную картошину и забрал в пятерню волосы, — ну хоть скажи что-нибудь, вздохни, а то замолк, а я и не знаю, как ты воспринимаешь тут все, что я говорю. Однако вместо того, чтобы заговорить, Никита чуть придвинулся к Юлику на своем кресле — в нем характерно захрустели спицы — и, потянувшись, насколько он только мог, бережно взял чужие руки в свои, опустив их к себе — на колени. Цокнул недовольно, но и как-то игриво одновременно, Гридин поднял одну ладонь к своему лицу и принялся зацеловывать каждую ранку — то просто губами, то проводя по ним шершавым языком, то поглаживая подушечками пальцев. Не говоря ни слова, он, тем не менее, ответил на вопрос Юлика как нельзя точней: пусть в груди у Никиты все еще что-то мешалось, но он был готов довериться этому слепому и кинуться в омут с головой. Авось, из этого что-нибудь и получится. Уже скоро Никита стал целовать не чужую ладонь, истерзанную ранками и царапинами, а губы, ровные, тонкие, темно-вишневые. А Юлик этому был только рад — тут же откликнулся на немую щадящую ласку, углубив поцелуй, а затем, как-то несколько незаметно, перехватил инициативу и уже покатил коляску в комнату, попутно напирая на Никиту сверху. Тот тоже не терялся — ерзал, гладил, целовал, все больше и больше погружаясь в омут наслаждения и беззаботности. Ведь когда, если не теперь? *** Сначала им отключили воду. Наворованные бутыли, вода из городской реки и старого колодца спасали от жажды и отсутствия мытья. Может быть, это было не слишком удобно, но вполне терпимо для выживания. Сложнее стало, когда обрубили электричество и газ — воду на плите не погреешь, макароны не сваришь и сам у конфорок не согреешься. Никита нашел на мусорке старую печку, еле затащил ее в дом, Юлик нашел на антресоли свечи — и вроде не жаловались. Ужасно холодно были лишь по ночам, когда осенний ветер гудел и, врываясь через щели старых окон, проносился под одеялом, которое уже давно стоило поменять. Когда днями стали ударять дожди, а ветер — гулять по пустому дому, словно хозяин, печь почти не прекращала работать, наполняя комнату густым дымом, что тонкой струйкой летел в вентиляцию. Кое-как приспособили к ней трубу, чтобы в конец не задохнуться, но все равно чувствовали запах гари и серости в воздухе, запах их проклятой, одинокой, с треском проигранной войны. Со временем их когда-то милая и уютная квартира перестала вообще походить на человеческое жилище — в центре единственной комнаты стояла чугунная печка, старое мягкое кресло, а где-то поодаль маячили кровать и полка с радио, тогда как остальная мебель прошла в расход. Они переломали столы, стулья, тумбы, порвали газеты и книги — лишь бы было, чем обогреться. Взять где-то уголь или дрова было намного сложнее, чем раньше. У Никиты начали ныть ноги. Пульсирующая в венах боль не давала ему подняться и буквально сводила его с ума. Никита мог днями сидеть у печки, то и дело подкидывая топливо, но так и не обогреться. По ночам — невозможно было заснуть, чувствуя, как сердце отдается в коленях и протяжно скулят кости, а тревожная дремота, которой удавалось на пару часов забыться, отступала под его собственными криками. Юлик растирал ему ноги просроченными мазями, кипятил последнюю воду в железном ведре, лишь бы было, в чем их обмыть, всучивал Никите лекарства, которые тот совсем не хотел принимать, ругался и обхватывал его голову трясущимися руками, когда Гридин кричал по ночам. Бывший когда-то здоровым и молодым, Никита чах, словно лишенный солнца цветок. И пусть Юлик не видел, как бледнело чужое лицо, как от боли искажались его черты, но все слышал и понимал. Нервные вздохи, одышка, громкая ругань (пока Юлик сидел на кухне, а Никита надеялся, что его не слышно) — все выдавало Гридина слишком хорошо. Онешко пытался шутить, говорить ерунду и улыбаться, выражая в улыбках все тепло своей души, но если бы Никите хоть что-то из этого помогло… Однажды Онешко попытался выйти на улицу один. Не то чтобы он не ходил за водой или просто подышать наполненным пылью воздухом, но одно дело — не отходить от дома дальше нескольких метров, а другое — отправиться на другой конец города за углем. Сколько его не было дома? Полчаса, час, два? А потом пришел, с тремя испачканными в грязи пакетами и кровящей раной на лбу. Споткнулся и упал, приложившись о дерево, которое не успел нащупать. Удивительно неуклюжий, он постоянно попадал в подобные ситуации — Никита уже давно перестал отпускать его куда-либо одного. Но тогда Гридин был слишком слаб и болен, а Юлик научился ужасно тихо, почти бесшумно ходить — мог ли он представить, что все так обернется? Что проснется с тяжелой головой в какой-то канаве, пока Никита будет бессильно пытаться встать с кресла на костыли и каждый раз падать, потому что ноги упорно отказываются его держать? Юлик вернулся, когда Гридин героически дополз до двери и споткнулся о скошенную коридорную плитку. Дверь открылась на беззвучную щелку — как будто Онешко еще надеялся, что Никита ничего не заметил — а тот-то в ответ закричал, пытаясь подняться: — Юлик?! Ты вообще умеешь думать головой? Иногда я в этом сильно сомневаюсь! — Не ожидал, что это так обернется, — удивленный в первую секунду, Юлик виновато улыбнулся и, открыв дверь шире, выкинул в коридор пакеты. Он услышал, как Никита плюхнулся на кресло, и вслед за тем заскрипели спицы. Пошел за ним, виновато и лукаво опустив голову, — в комнату. — Но какой у меня был выбор? Тащить тебя со мной? Никит, я не могу… с тобой таким. Я люблю тебя — не хотелось напрягать лишний раз. Юлик сел на кресло около печки и наклонился, чтобы Никите было проще к нему дотянуться. — Зато захотелось заставить меня переживать и задыхаться, пока я пытался подняться. Юлик, — сказал он тише и ласковей, стирая мокрой тряпкой грязь с раны, — у нас больше никого нет. Только ты и я. И надо думать головой, прежде чем что-то делать, понимаешь меня? Больше не делай так. Еще раз мое сердце не выдержит. Юлик цыкнул. — Потише ты, больно. — А нехер было уходить куда-то. Теперь терпи, — Никита обработал края зеленкой и засыпал антибиотиком, прежде чем начать заматывать лоб бинтом. — Как будто… нельзя было просто остаться. Мы умираем, Юлик. И помрем в лучшем случае в ближайшую неделю. Зачем?.. — А ты не задумывался о том, что я, блять, боюсь умирать?! Однажды он спросил: «Что такое смерть?» Однажды ему сказали, что смерть — это темнота. Ему, маленькому мальчику с прогрессирующей слепотой, еле различавшему свет и тьму. Он стал бояться спать по ночам без лампы, ненавидел грозы из-за того, что гром приносил с собой темноту, постоянно светил себе фонарем в глаза, чтобы запомнить, как ощущается свет (и чуть не сжег себе роговицу). Потом он стал старше и, кажется, начал забывать о своих страхах, пока — несколько дней назад — не понял, что не видит, как светит солнце. Оно было яркое до боли, говорил Никита, а Юлик все никак не мог — боялся — поверить ему. Мир снова погрузился в абсолютную темноту. И Юлик… не просто боялся смерти. Он боялся не понять, когда умрет. На щеках он ощутил что-то холодное — как будто в комнате закапал дождь. Никита, возившийся с его раной, притих. Тревожная, мертвая тишина повисла в воздухе, и один Юлик до одури громко дышал, влажно всхлипывая. Чьи-то теплые руки взяли его — дрожавшие и бледные — ладони, а умелые пальцы принялись растирать замерзшие костяшки и суставы. Скоро — ладоней коснулись губы, тихо-тихо прошептавшие, обдав кожу теплым дыханием: — Ты не один. Я обещаю, что буду с тобой, — прежде чем так же тепло поцеловать. — До конца? — грустно спросил его Юлик. — До конца. *** День близился к своему концу. В воздухе висела тишина. Красное солнце, плясавшее на окнах, напоминало им огонь, плескавшийся в печи. Они сидели в обнимку; Юлик смиренно молчал, а Никита, тихо-тихо, говорил ему, как покрылись краснотой дома, как загорелась вышка в солнечном пламени и как звезды повисли на краях неба, ожидая прихода ночи. Гридин описывал ему все, что видел, с особым энтузиазмом — ноги ему совсем отказали и наконец перестали болеть. Как же эта романтическая элегия неожиданно перешла в поцелуи и ласки? Они и сами не помнили. Знали только, что им хорошо. Никита лишь на секунду взглянул в окно, а затем принялся целовать Юлика еще жестче, еще неистовей, как будто думал, что у него не будет другого шанса. Онешко залез на него — так было проще. Ему нравилось — трогать. Ощупывал Никиту губами, пока пытался раздеть руками, и дышал ему на ухо всякие нелепые нежности. Гридин охотно отвечал на его ласки, попутно расстегивая свои штаны. Их любовь загорелась адским неистовым огнем и отчаянно требовала — даже самого безумного — выхода. Сколько слов уже было сказано, сколько волнительных вздохов издано, сколько эмоций выставлено напоказ — а сейчас хотелось все больше. Кресло скрипело, как будто вот-вот собиралось развалиться. И жарко было — что в преисподней. Точно и отопление не отключали, и войны никакой не было… и никакой метеор сейчас не летел прямиком к земле… Вспышка. Искры в глазах и дым за окном. В секунду — от них уже ничего не осталось. Только тени и дух расцветшей в войне любви.

Я обещаю, что я буду с тобой. До конца? До конца.