I.
Смысла упражнения я не понимал, но упорно сидел с карандашом, блокнотом и наблюдал. Сидел уже третий день, между прочим — ужасно хотелось встать и размять затекшие конечности. Но взгляда так и не отвел. Куколка едва дрожала, а двадцать восьмую единую зарисовку бумага не выдержит. Но всё же сделал её. Угол изменился на три градуса. Уже что-то. Снова задрожал кокон. Я, вопреки правилу, даже качнулся в предвкушении, сжал карандаш. Она постепенно начала раскрываться. Я рисовал так быстро, как только мог — тридцать неаккуратных изображений следовали одно за другим, словно плохого качества кадры из пленки. Бабочка шевелила лапками, помогая себе. Вылезала из желтоватого кокона, выталкивала свое тело на свет. Я немного порвал бумагу в низу — нестрашно, главное — успел. Успел увидеть её последний взмах крыльев. Рядом со мной сидел ребенок пяти лет, может, семи. Уставился на чудо рождения тупым взглядом, сжимал и разжимал свои кулачки, заглатывал слюну. Он потянулся к распахивающей свои переливающиеся крылья бабочке. Та была поистине чудом природы, которая могла появиться в нашем грязном регионе благодаря моему постоянному присутствию — синие, красные и желтые цветы отделяли черные полосы, а огромные, будто из детского учебника завитые усики двигались плавно, словно растягивая воздух, тонули в нем. Ребенок тянул вымазанные, грязные руки к родившемуся, возвышенному существу. Не задумываясь, я хотел дать ребенку оплеуху. Меня остановила рука учителя — бесшумный, апатичный Шамилов позволил ребенку раздавить трепещущую красоту. Я с досады чуть карандаш не переломил. — Вы что творите? Ребенок растирал в руках её тельце, крылья смешались в безобразный комок. Он улыбался, глаза перестали быть тупыми, показали кровожадный интерес. Всё равно, что он ребенок, и через двадцать один год остановит своего отпрыска от подобного. Но это произошло сейчас, я был здесь, мне хотелось наорать на него, как сделал любой из людей, чью работу испоганили сразу же после завершения. — Не понял? Шамилов взял блокнот, пролистал. Кивнул. — Упражнение закончено. Полчаса перерыв. Чтоб ему икалось! И зачем я просиживал около кокона, подпитывал его? Чтобы прохожий ребенок раздавил его и получил минутку своего первобытного удовольствия? — Нет. Уйми свой поток мыслей. Повел он меня в какую-то забегаловку, промотал время, и вот у меня с ним по растворимому кофе без ожиданий. Самого дешевого, между прочим. С особой романтикой из пластикового стаканчика. Замечательно. — Прекрати, кому сказал. — Прекратите читать мои мысли, — огрызнулся я и тут же обжег язык о вмиг подогретое кофе. — Ну, спасибо. — Не подавись. Шамилов вроде шутил, а вроде и нет. Кто его поймет. Кофе я отставил подальше. Восстанавливающие запрещено использовать на учебе, а ходит с покалывающим языком не хотелось абсолютно. Мы молчали. — Тебе научиться надо быть безразличным. — снизошел до меня Шамилов. — Ко всему, что ли? — Ко всему. — Даже, если девушку будут насиловать? — Даже, если это будет твоя сестра. Я подавился воздухом. Не буду я безразличным! Это аморально! — Будешь, куда денешься. Все становятся. Это нормально. Это естественно. Он замолчал, перевел взгляд на соседний столик, за которым стояла толпа нетрезвых студентов местного экономического. Знание уже не так ударяло по голове, как в начале курса, сейчас просто с трудом воспринималось. Студенты кричали, поливали грязью некого Василия Игнатьевича. — Вот, смотри. Вот что было бы, если бы ты вмешался в то, что ребенок раздавил бабочку. Виски сдавило, хотелось вывернуться наизнанку. Шамилов был хорош в трех вещах — спокойствие, жестоком обучении и просчете будущих вариантов. Ему бы обратно, в аналитический, а не с молодняком возится. Я чуть не рухнул, вовремя опершись на столик локтями. Ребенок был напуган тем, что из неоткуда появился человек, который его ударил. Слабо. Испугался больше самого факта удара, нежели боли. Бабочка упорхнула, и, забившись в выхлоп чего-то древнего автомобиля, сорвала встречу жены мужем из больницы. Первый пунктик на пути развода, не родится светловолосый Лешка. Тот паренек стал заикаться, часто молчать. Этот эпизод давно выветрился из его памяти, залег в подсознании, вот он боится старших людей, особенно высоких. За то, что он такой вот, пуганный, его дразнят, особенно одна девочка. Вот он уже боится и женщин, они его избегают. И у того нет ребенка, он зашуганный программист в забытой всеми компании. Покончит жизнь самоубийством без записки — некому оставить. — Да понял я! Никто не обратил внимания на мой крик. Естественно. Шамилов и не такое может. — Что ты понял? — Что у нас не работа, а эффект бабочки. Немного нахмурившись, он прочесал мою память, нашел, что это. Древний Шамилов, как тот самый автомобиль, не знает даже такого. — Да, что-то вроде. Только если у людей всё естественно, у них не бывает твоего эффекта, то ты должен всегда держать свое при себе. То, что в тебе остались человеческие чувства — это хорошо. Но то, что ты ими руководствуешься — из ряда вон. Он швырнул пластик в забитый до валяющийся рядом отходов мусорник. — У тебя ещё пятнадцать минут. — Пройдемся? Кофе я всё же залпом выпил. Попал как раз в кучу рядом. Всё равно. Улица была оживленной. Ходила молодежь, спешили мамочки за детьми, кто-то ждал, кто-то был ожидаем, кого-то любили, от кого-то хотели избавиться. Всё бурлило. Люди ходили в потоках, по-разному чувствовали и думали. По чувствам ударило завышенными радостью и злобой. И таким сильным колебанием, что мне самому стало грустно, до нервного волнительно. Всё это было так рядом друг с другом, так отчетливо вместе, что глаза сами посмотрели в сторону трио. Он стоял рядом с двумя девушками: одна улыбалась, смеялась глупо и счастливо, дергала парня за руку, куда-то показывала; вторая сверлила его взглядом, раздражалась первой. А парень стоял в смятении, был нервным и обращался к каждой растеряно, будто не знал, куда себя деть. Мне стало жутко интересно. — Можно посмотреть на них? — Не знал, что ты любишь мелодрамы. Шамилов должен был бы улыбнуться, показать, что шутить. Но говорил он это с каменной миной, и меня отчего-то задело его отношение, его слова. Подумаешь, интересно посмотреть, что у смертных творится в жизни? Я же не вмешиваюсь. Да и эмоции слишком яркие. — Оправдывайся, оправдывайся. И, ради всего, не дуйся. Дуться я не перестал, показательно отвернулся, вроде понимая, что глупо до безобразия, а с другой, хотелось ему что-то доказать. Дурной, что поделать. Неожиданно он подхватил меня за локоть, ощутимо надавил. Не успел я спросить, что он делает, как виски снова сдавило. Удерживал. Жизнерадостная девушка была очаровательно глупой, по-настоящему влюбленной. Вторая же — с холодным умом, с теплой и хорошо скрытой привязанностью, злой от голодного детства. А парень, толком не проснувшись, назначил им обеим свидание. Соврал глупенькой, что та его сестра, то же самое наплел второй. И вот такая каша тянется за ним уже три часа, где вторая всё уже поняла. Резко прекратилось, видения их прогулок и фраз оборвалось, Шамилов сделал большой шаг от меня. — А дальше? Я дышал с трудом, всё-таки второе за день вторжение в сознание давало свои неприятные последствия. — А дальше его выставит из своей квартиры будущая жена мэра, он будет несчастлив в браке с жизнерадостной девчушкой, уйдет от неё, когда общему ребенку будет три. Мы прошли мимо них. Рука прошла через парня, тот вздрогнул, якобы почувствовав ветер. Отчего-то хотелось поговорить с умудренным опытом Шамиловым. — А та бабушка, когда умрет? — Через два дня. Во сне. Шли мимо киосков, неработающего фонтана. Три дня в тихом месте спального района подняли раздражительность к звукам, человеческим эмоциям. — А вы всех видите? — Всех. — И как живется? С таким-то? Шамилов посмотрел исподлобья, хмуро, второй раз за полгода с каким-либо оттенком. Засунул руки в карманы пальто. — Привычно. — А как привыкали? — С трудом. Будешь курить? Я принял от него тлеющую заклинанием никотиновую палочку, затянулся. Дым в легких горчил и растворялся, заставляя кровь бегать по мертвым жилам быстрее. Залаял тойтерьер на прогулке. Учуял. — У нас семь минут. Идем быстрее. Потянулись по людскому следу наши шаги. В лужах отражалась страшная морда Шамилова, который тут, с людьми, был худощавым сорокалетним преподавателем. И моя, тоже рожа, только ещё и сморщенная, от эмоций. Шамилов сбавил ход. — Какие люди! — Хитро улыбающийся демон, с раздвоенным хвостом и двумя зрачками на один глаз стоял, раскинув руки в ложном приветствии. Для молодых людей, шедших мимо, это был бизнесмен средней руки с костюмом и показательными объемными часами. И хитрой, клыкастой улыбкой. — Уйди, ради бога. — А бога нет, Кирюшенька, ты знаешь лучше меня. — Он облизнулся, плавно перетекал к Шамилову, который, если бы мог, точно сделал кислую мину. — А ты с новой кровью? Когда тебе дали ученика? И почему я не знаю? Картавил демон жутко, смешно и неправильно. Шамилов только выдохнул чуть сильнее, чем обычно. — Что-то срочное? — Да так. Разве не могу увидеть своего друга, любовника и мужа? — Не сейчас. Потом. — Как знаешь. Ну, пока-пока. Я стоял, с вытянутым лицом, с фонящей человеческой эмоцией удивления, что демон облизнулся, подмигнул, сдал в сторону к своим собратьям. Те окинули меня взглядом, кто-то послал воздушный поцелуй. Мы снова двинулись. — Вы женаты? — Отчего-то я исправился. — Замужем? Шамилов кивнул, не сбавляя темпа, шел. — В браке я. Уже шестьдесят лет. — А… Шамилов скосил на меня свои глаза, толкнул вперед. Я отставал, семенил ногами. Новость эта выбила меня из колеи. Мне всегда казалось, что Шамилов не женат, одинокий аналитик небесной канцелярии, которому за скопившиеся мелкие нарушения приставили молодняк в виде меня. Что в свободное время он потягивает дешевый алкоголь, отключается от реального мира, где ему надоели люди, свершения судеб. А он нет. Другой. Интересно, они вместе живут? А как уживаются? — Твои мысли даже прохожему прочитать можно. Уймись. Я перестал думать, хоть очень уж хотелось. Был прогресс — уже я мог унять бешеный поток. Шамилов провел по подворотням, скрылся в неприятном подъезде. Я чуть не прошел мимо. Он посмотрел на свои часы. — Ладно, у нас ещё есть две минуты. Поспешили. Краткий инструктаж. Сегодня ты впервые увидишь смерть и суд. Он будет недолгим. Не вмешивайся. Не пытайся переломить ход естественных событий. Даже не вздумай что-либо выкинуть. Мы вошли в дурно пахнущую квартиру. За столом кучкой сидели пьяные тела. Потянулась материнская нить в другую, закрытую комнату. Там спал ребенок. Отцовской я не видел, ясно. Привычная неблагополучная семья из матери-алкоголички и бедного ребенка. Попойка остановилась недавно. Я кивнул на змеиный узел из тел: — И кто из них умрет? Шамилов пожал плечами. — Ребенок. — Как? — от удивления я чуть не выронил блокнот. — Почему он? За что? — Я просил тебя уняться. Что из слов не доходит до тебя? Видно, я уже начал раздражать Шамилова. Он сузил глаза, дернул руку так, что я немного присел. И почему-то неживой орган защемило, сдавило трубками. И стало сложно дышать. Я пошел в соседнюю комнату. Обстановка там была едва ли лучше — разложенный диван, два голых переплетенных тела без имени и важности, ковер на стене с двумя дырками и детский манеж. Вся мебель. Открытое окно впускает прохладный воздух, разбросаны разрисованные листы тусклыми детскими карандашами. В манеже свернулась девочка. Я видел, господи, видел, что ей всего лишь четыре года, что умрет она от болезней желудка, что у неё жуткие сыпи из-за аллергии на яблоки, перегретая лихорадкой кожа. Тонкие запястья лежали на грязной подушке, они содрогалась под одеялом. Сальные волосы, выпадающие клочками. Она была до того жалкой с тонкими голубоватыми губами, огромными глазами и бледным лицом, что я задохнулся. Не зная, что делаю, не думая о последствиях, вообще не думая, я попытался коснуться её, уже сломав барьер ограничения всепоглощающей грустью. Я почти коснулся её с тем чистым желанием помощи, ясной жалостью как раз в тот момент, когда Шамилов ударил. Ударил он в солнечное сплетение, явно желая меня отбросить. Я повалился на парочку, прошел сквозь них, осел на заблеванном диване. И всё, о чем я жалел, что не успел помочь. — Ты сидишь там. И наблюдаешь. Он говорил сквозь зубы, всё так же спокойно. Отвернулся к девочке. Та свернулась в клубок. Над ней висело её имя, настоящие имя. Четыре года три месяца восемь дней. Двадцать один час и сорок одна минута. Ещё двадцать секунд отсчитывались мерным стуком часов в висках. Судия появился рядом серым дымом, обрел видимую форму. Кивнул Шамилову. Сдавило горло, колыхнул ветер за окном цветущую ветку абрикосы. Я выгибал пальцы, пытался прийти в себя. Девочка в последний раз вздрогнула, открыв свои ясные серые глаза. Оборвалась нить матери. Потускнели цифры, остановился отсчет. Всё. Просто. Тихо. Естественно. За окном взвизгнули тормоза, за малым не заскрежетал металл. Тявкнула собака, вместе с ней что-то потянули дети и упал луч теплого солнца в комнату. Я сидел всё там же, смотрел на Шамилова, явившихся хранителей обеих сторон, Судию, растворяющуюся смерть. И бледный, слабо светящийся комок души. Судия уставился на меня, подозвав. Я встал возле него. Он нечитаемым взглядом смотрел на душу, показывал мне её жизнь. Вот она принесла слепок матери, за что та её ударила; первую собаку, которую она считала своей; разговоры с бездомной женщиной, которая любила её больше, чем мать; одиночество маленького человека, её слёзы в подушку, смятение души, её скорое угасание; момент, где её закидали камнями дети; её бесконечные слёзы и отравленную жареную крысу. И всё. Последний плач, тихий, без слёз и всхлипов, когда два тела двигались рядом. И предсмертное состояние. Открытые глаза. Начал тянуть ангел свою унылую речь, коротко высказался бесенок. — Суди, суди, быстрее, судия. — Торопит чертенок, молодой и красный. Боязливый. Судия не смотрит на него, касается меня. — Что скажешь? — Спрашивал потому, что видел — я на обучение. Мне было пусто. Пусто в квартире, этом подъезде и этом мире. Пусто перед бурей. Её мать что-то прохрипела за стеной. Я сказал, чему меня учили. Судия кивнул, вынес приговор, произнеся почти то же, что и я, только деловитым спокойствием. Душа тихо выдохнула, покорно принимая уготовленное. Душа отправлялась в залежи рая, хранители пожали руки, разбежались в канцелярии. Судия растворился в открывшейся двери, так же исчезла душа. Шамилов встряхнул меня, утянул на воздух. Мы вышли из подъезда, хлопнула фанерная дверь. Я смотрел в чистое небо весны, туда, где должна быть душа девочки. Моя пустота слишком резко наполнилась, вытиснутая великим отчаянием, великой грустью. Я заплакал. Не плакал я так с детства. Взахлеб. С опухшими глазами. С ребяческими выдохами. С размазанной грязью по щекам. С солеными ручьями и слизким дорожками. До дрожи. До криков, дерущих горло. Рядом сидела старушка, ругала целовавшихся счастливых влюбленных. Невдомек им было, что там оборвалась чужая жизнь, что вот так — просто. Им всё равно, она чужая. А я впервые видел такое. Будто прожил этим человеком. Я сидел и плакал под цветущим деревом, зарываясь руками в волосы, мне не хватало дыхания, но я продолжал всхлипывать, чувствовать черноту. И течение. Течение жизни рядом, вплетение чувств, пульсирующий комок людских переживаний и мертвое тело. Остаток. Нелепое напоминание того, что там могла теплиться жизнь. И вот здесь, протяни рукой. И так везде. Шамилов, мертвый бесчувственный Шамилов, тоже сидел рядом, держал руку на моем плече. Он делал вид, что подавлен. Я знал, что это не так, что ему надо было таким быть, чтобы я прошел своё обучение. — Привыкай. Сидели в дешевом кафе советской наружности. Отпаиваемый кофе с коньяком, с тлеющей сигаретой и красным от разбуженной крови лицом я пытался успокоиться, но те остатки души вопили, утопая в безразличии. Шамилов тоже курил. Механически. По-отцовски. — Много в тебе эмоций. Судия должен быть беспристрастным. И та выходка. Хочешь, покажу, что бы случилось? Коснись ты её? — Нет. Я говорил осипшим голосом, в нос, жалко и моляще. Я не хотел. Не хотел видеть, что потеряла эта девочка. Что она сделала. Это потом. Сейчас — она была бы счастливым ребенком. Может, повезло бы с опекой. Я не знал. И хочу никогда не узнать. — Тогда слушай. Никто бы её в детдом не забрал. Девочка бы в восемь нарочно обожгла бы матери лицо. В десять была бы изнасилована отчимом. В двенадцать — группой пьяниц. И родила бы. Убила бы своего ребенка. Пуповиной в ванне. А мать бы всё время била. И так до семнадцати, когда бы не зарезала мать и отчима. Как скотов, вспорола брюхо. А дальше колонии, вечные издевательства. Ты думаешь, что все тобою спасенные становятся хорошими людьми? Ни разу. Это исключение. Один на миллион. А так — ещё больше потерянных жизней. Это было бы, если бы ты вмешался. И что лучше? Я знал, что от меня ждали. Вывода. Усвоенного урока. — Я не знаю, что лучше. Шамилов даже забыл сделать затяжку. — Худший ученик. Вставай. Вставай, вставай. — Куда мы?II.
После ста десяти лет бесконечных мелких и больших судов мне наконец-то дали отпуск. Я простился с женой — спокойным ангелом, милой и напоминающей мне Геру — мою земную жену. Она пустила с миром, с легкой улыбкой, на которую способны только ангелы-хранители. Я решил наведаться к моему первому учителю Шамилову. Может, та самая ностальгия? Он был в отставке уже одиннадцать лет. Поселился на необитаемом острове, говорят, совсем от дел отошел. На человека стал похож. Место было жарким, влажным. Как раз таким, где ни разу не был Шамилов. Встретил меня его муж — демон, изменившийся разве что прибавившимися хвостом и женской ипостасей. Улыбнулся. — Я тебя узнал! Кирюшка, к тебе давние, давние друзья. Шамилов немного хромал, вышел из соломенного дома. Демон подбежал к нему, что-то шепнул. Ушел в глубь растений. — Ну, здравствуй, здравствуй, — Шамилов улыбнулся. Тепло. Как будто действительно давнему другу, а не эпизодичному судии в его жизни. Ещё и неопытного, и проблемного. — Проходи, не разувайся. Пахло уютом. Небесным. И в то же время веяло преисподней. Мне всё одно, но ощущалось колоритно. И место было пропитано специфическими эмоциями. — Ну, как у тебя? — Стараюсь, спасибо. Он вытянул из меня, что я дослужился до главного регионального судии, что женат вот уже пять лет, что был на двух Великих Судах диктаторов. Шамилов показывал сетку морщин у глаз, улыбаясь. И это было так дико для меня; хуже, чем демон, защищающий своего человека. Мы вспомнили последние два месяца моего обучения. Раскрылась величайшая тайна — показывал он мне только плохие варианты событий. Шамилов шутил, припомнил мне мою восприимчивость к человеческим чувствам. Мог бы — улыбнулся с ним, а так изображал из себя невесть что. Дрожали губы в нервном подобии отклика. Шамилов качнул головой. — Не стоит. Кому как не мне знать, что наша работы убивает эмоции. Я принял у него зажженную сигару. Табачный дым наполнил комнату, висел в ней мутным туманом. Я знал, что Шамилов снова начал испытывать чувства. Знал это, потому что от него слабо искажалось желтым. — Знаешь, я рад, что перебрался сюда. — После молчания выдохнул вместе с дымом Шамилов. — Почему? Мой интерес был стерт давно, очень давно. Я спрашивал стерильно, деловито. Хотел знать умом. Заговорщицки — совместное пребывание с демоном не шло ему на пользу — он наклонился ко мне. — Я вспомнил, как это радоваться. Злиться. Господи, ощущать что-то, кроме бесконечного ничего. Кивнул. Я вот не помнил. Да и не хотел вспоминать. Казалось чуждым что-либо ощущать. Во мне не играло желание снова ощутить шевеление нервов, как у молодняка; не было этой потребности снова чувствовать, как у Древнего, как у Шамилова. Иначе бы меня к суду не допустили. Не было бы месячного личного ада — тогда ада, сейчас усвоившегося урока — я бы не перестал быть человеком. Всё, чем мне моя эмоциональность помогла — лучше видеть людей. Шамилов их читал, читал даже всю внеземную братию, но чувств не видел. Эмоции можно подделать, изобразить. Чувства сложнее, почти невозможно. Что-то, что растет в тебе многим глубже, чем мимика или жесты. — Сейчас мне кажется, что я тебя тогда… так. Так это неправильно — ломать… Он отвернулся, голубым фоном я чувствовал его сомнения. Раскаяние? Может быть. Малое, скрытое пылью работы. Печаль? Возможно. — Не переживайте. Всё было правильным. Что сделано, то сделано. Иначе никак. — Нет, нет, я тогда неправильно сделал. Не надо было тебя там оставлять. Ты её очень любил. Это было не обычный уход человеческого. Ты угасал вместе с ней. Кольнуло за скрепленными умелым заклинанием ангелов мертвыми ребрами. И снова штиль, внутренняя тишина. — Гера, её же Гера звали? Мне правда очень жаль. Раскаивающийся Шамилов был диковинкой, диковинкой была его правда. Не проверкой. Не подстроенным театром. Гниль из него вырвалась, скапливалась возле него, и я невольно стал ощущать его раскаяние. В этом сделанном человеке бунгало, с занавеской из табачного дыма и дикими звуками за хлипкой стеной, этот Древний, мой учитель Шамилов сейчас сидел и был до того измучен этой мыслью, с открывшимися чувствами, с такой неправильной скопившейся печалью, что даже мурашки пробежали. Он встал, заходил по соломенному полу. Заламывал руки. Заставлял вспоминать. Все переживали. И я переживу. Уже не тем, кем был, кем мог бы стать, но я бы жил. Убивало во мне другое — я знал, что мог помочь. Я хотел. Не держал меня Шамилов, выходил, давал выбор. Не держали меня ни медсестры, ни доктора. Никто в целом мире не держал меня от того, чтобы она вылечилась. От одного касания. И я не мог. Сидя днями, часами и секундами у её кровати, я молился на чудо заведомо зная, что я могу это сделать. Я мог. Плюнуть на всё, чтобы спасти её. И просто стоял у её кровати, смотрел в бледное лицо, улавливал движение ресниц. Я хотел сжать её руки, просто в последние минуты быть с ней рядом — нельзя. На её последнем вздохе в кислородную маску я выгорел, полностью и без права вернуться назад. Хотелось раствориться в Ничто. Быть Нигде, сбежать туда, где будет Великое Ничего. Её забрали в ад. Мне показалось, что душа дернулась в мою сторону, но легко было убедить себя, что это не так. Всё закончилось, как заканчивалось раньше, как будет заканчиваться и после. Гера растворилась в этом мире, ушла в низшие слои земли и ничего не оставила. Даже сожаление она забрала туда, с собой. Семь дней я валялся на дне холодного океана — туда сбросил Шамилов. Мне казалось, что в этой темноте мне и нужно быть, остаться здесь, быть ближе к низам, там, где остались её части. Но рана внутри затянулась под давящими слоями воды, пришло в норму сознание. Всё. Выдернули резко, настолько, что часа полтора я отхаркивался кровью. Тело ещё не забыло свои привычки, подражая живому организму. Скоро привыкнет и оно. Всё привыкнет, всё омоется временем. «И не такие становились нормальными», убедил меня Шамилов. Потом шла горячая точка мира — моя проверка на усвояемость уроков. Молодой парень, ребенок с оружием, вопил, молился на коленях, терял своё человеческое ради того, чтобы его отпустили. Мы пробыли с ним пару дней — его пытали ради удовольствия. Он не мог больше говорить — ему отрезали губы, отрезали язык и выдирали зубы. Протыкали щеки, заливали кровавый рот еле разбавленным спиртом, не давали глотать. Его тело — одна сплошная гематома, где на участках сдернутой кожи лежала белым налетом соль. Переломы и выдранные ногти, примитивная боль пропитывала стены, неистово плакала его душа. От унижений — вводили девушек и насиловали его. Все отворачивались, но больше всего его мучала его невеста своими криками. Поймали его мать. Тогда он чуть не разорвал веревки, содрав кожу до мяса, до перекатывающийся напрягшихся жил. И мало ли, что он сделал, если бы их не было двенадцать человек. Его усмирили, приводили в сознание каждый раз, когда придумывали что-то особо изощренное — делали это на старой женщине. Слезы жгли ему раны, но хуже было отчаяние его, чем тот животный ужас, что пережил до этого. Он умер, с выколотыми глазами, подвешенный за отросшие черные волосы. И вот душа его почувствовала облегчение. Я первый раз был непосредственно судией — вторым, но имел хотя бы свой голос. Ангел оправдывал его как мог, но демон рассказал куда более неприятные для парня вещи: и кровожадность, и то, что на бои пошел, чтобы убивать; рассказал, что испортил сестру, когда той было четырнадцать. Ангел пытался вставить раскаяние, поблажку на трудности его взросления. Судия шепнул Шамилову, что ангел был молод, видимо, шла ещё первая десятка людей в его списке. Все понимали, чем закончится этот суд. Парня унесли к бесам, исчезли и канцелярские. И я понял, что было всё равно. Как его пытали, что он вопил — уши немного закладывало. Я понял, что, наконец, готов. И Шамилов понял. С того дня меня начали посвящать в дела канцелярий суда, был на практике у демона, закончил успешно. И был всегда невозмутимо спокоен, царившая пустота освобождала от ненужных переживаний, только фоновые чувства моих подсудимых были блеклым напоминанием, что бывает внутри по-другому. И хорошо, что было всё равно. Прервал копошение в архивах памяти вошедший демон — во рту он пережевывал тропическую птицу. Глаз её ещё немного шевелился, а кости хрустели в зубах, выпуская воздух. Демон показывал свои вертикальные зрачки в желтых омутах, скалился. Глядел лукаво и насмешливо. Шамилов остановился. — И ты ему даже ничего не предложил? Mon cher, кажется, ты теряешь начальный этикет и элементарные манеры. Я остался с ними ещё на какое-то время, наблюдая перепалки престарелой, почти человеческой пары. Ушел на закате — как раз в то время, когда солнце окрасило водную гладь в оранжевый цвет. Шамилов пожал руку, взгляд его стал прежним, и мне показалось, на секунду, что мы снова в том парке, со взрослым, недосягаемым для меня Шамиловым, который молча осуждает за нетерпеливость. Потом снова прорезался взгляд старика, и миг оборвался. Демон вскинул руку, прощаясь. На песке не осталось следов. Не принес я тот песок и на порог дома. Я не был доволен или разочарован встречей. Но что-то встало на свое место, и вот оставаться безразличным стало проще. Потянулась веретена судеб и смертей. И моя мертвая жизнь пошла своим размеренным, отмеренным законами шагом.