Безжалостное небо

Идти под палящим солнцем невыносимо. Плечи Юнги, кажется, уже кровоточат. Хорошо еще, что старую потертую панаму не отобрали при обыске. Руки саднит от веревок, связывающих его с предыдущим пленником. Юнги отстраненно замечает, что его ноги подгибаются. Кажется, скоро он упадет, а значит, и Юнги. Потрясающе. Единственная мысль, занимающая его, это — как там Гуки. Он плетется в самом конце колонны. Юнги надеется, что его маленький, но такой храбрый на самом деле мальчик все еще держится. Идет, скрипя зубами, стонет от боли, но идет. Передвигает ноги по инерции, потому что впереди тянут, в такт мыслям "дойти-дойти-дойти". Когда они только выезжали на очередное задание, Тэхен — координатор — похлопал Юнги по плечу и сказал привычные слова про "будь осторожен" и "там кругом посты". Юнги так же привычно отмахнулся. И так же привычно больше половины дороги смотрел на Чонгука, а не по сторонам. Первые пули просвистели совсем рядом. Юнги даже не успел порадоваться, что никто не ранен, как их небольшой потрепанный пикап сбили с дороги меткими выстрелами во все колеса. Чудом сумев никуда не врезаться, Юнги выхватил пистолет и столкнулся лицом к лицу с чужим автоматом. Юнги медленно, превозмогая боль, оборачивается и пытается разглядеть конец колонны. С облегчением ловит полный надежды взгляд Чонгука. Мелкий надеется. Юнги вымученно улыбается — даже сейчас его мальчик такой его. Когда Чонгука схватили, Юнги едва дернулся, как его плечо прошило острой болью. Пуля прошла краем, царапина, по сути, но сейчас под палящим солнцем, среди дорожной пыли и покрытая соленым потом она болела нестерпимо. Юнги тогда увидел ненависть в глазах Гуки. Спустя два часа Юнги готов умереть. Готов сдаться, и пусть его расстреляют или даже просто бросят подыхать под солнцем. Ноги трясутся, ощущение такое, будто земля под ними вздыбилась горбом, не давая идти. Плечо становится только хуже. Юнги думает, что хуже уже некуда. Террористы так не думают. Когда почти половина узников падает, таща за собой остальных, вся колонна останавливается. Юнги слизывает пот с верхней губы, судорожно сглатывает и не верит своим глазам. Их всех ставят на колени, заставляют поднять руки к голове. Юнги видел такое, знает, что будет дальше. А еще да, да, он безумно боится. Лихорадочно трясет головой, ищет взглядом родную вихрастую макушку. Чонгук далеко, но его видно. Юнги не нужно его видеть, чтобы знать, что его мальчик плачет. И вот теперь Юнги пропитывается ненавистью, сжимает яростно тонкие губы, зубы стискивает. Знает — кричать толку нет. Молится лишь всем известным богам, только бы мелкого не тронули. Ему же семнадцать всего. Он даже пожить не успел. Его-то за что? Юнги предлагает богам себя, свою жалкую жизнь, что угодно, только бы не видеть, как юное угловатое еще тело упадет в придорожную пыль. Как застынет на прекрасном любимом лице удивление и страх. Да только нужны ли они богам. Худой человек в маске начинает с левого конца колонны. Ведет счет. Дулом автомата прикладывается к каждой — и боязненно склоненной, и бесстрашно поднятой — голове. Юнги вздрагивает на "один". "Два". "Три". Четыре не слышно. Юнги поворачивает лицо к началу колонны и успевает заметить, как тварь резко вскидывает автомат, не целясь стреляет в четвертого пленника. Он не слышит грома выстрела. Наблюдает, как тело пошатывается пару секунд и падает, взбив пыльное облако. Юнги быстро-быстро отсчитывает людей. Выдыхает. Он тринадцатый. Горькая усмешка — какая ирония судьбы, однако. Хмурится и резко считает дальше. Сердце бешено стучит, горло дерет, словно наждачкой. Пятнадцать. Двадцать. Двадцать четыре — совсем малыш еще. Лет четырнадцать. Отсчитал уже, ждет смерть с гордо поднятой головой и ненавидящим взглядом. Юнги клянется себе, что, если выживет, уничтожит всех ублюдков, участвующих в этом дерьме. Чонгук. Двадцать семь. Юнги тяжело дышит, грудь сжимается, не дает наполнить легкие горячим воздухом. Так вот как ощущается надежда. Тяжелый металл касается его головы — Юнги передергивает. Как смерть косой задела. Еще два человека. Следующий, не скрываясь плачет. Юнги видит, как мужчина лет сорока плачет, и отводит поспешно взгляд. Вряд ли он хотел бы, чтобы все это видели. Выстрел. Двадцать шесть. Двадцать семь. Юнги сжимается весь, ведь — Чонгук. Выдыхает медленно. Грохот режет по ушам. Двадцать восемь. Юнги поворачивается и цепляет взглядом убитого. Юнги кричит. Кричит, что есть сил. Кричит, срывая горло. Кричит, переходя на визг. Кричит, чувствуя, как слезы текут по лицу, смешиваясь с потом, пылью, грязью и кровью. Юнги рвет веревки на руках, матерится, захлебывается слезами. Ничего не выходит. Юнги падает лицом в пыль, прямо рядом с трупом справа. И завидует ему какой-то частью своей души. Песок забивается в нос и в рот. Истерика все усиливается. А в голове одно и то же — движущейся картинкой. Чонгук, его маленький мальчик, его малыш, его мелкий, падает лицом в грязь, беспомощно раскрыв рот, закинув руки, стянутые веревками, назад. Медленно-медленно падает. Настолько медленно, что Юнги может успеть сосчитать до десяти. А сосчитать до двадцати восьми не смог. Юнги плачет, плачет долго, или ему так кажется. Его тянут куда-то, кто-то кричит, дергают его руки, развязывают веревки, строя новую, изрядно поредевшую колонну. Чувствуя освободившиеся затекшие запястья, Юнги собирает остатки сил и ползет. Ползет к концу. Чонгук все еще такой же. Обычный, такой родной, привычный. Юнги трясущимися руками переворачивает единственный смысл своей жизни на спину. И хрипит, глядя в потускневшие карие глаза, навеки запечатлевшие в глубине зрачков вскинутый автомат. На его лице неверие, удивление. Он знал, верил, надеялся, что хён придет, спасет, вытащит из любой передряги как всегда это делал. А Юнги не смог, даже не попытался, своими руками привез свою душу в лапы смерти. Юнги прижимается бескровными сухими губами к приоткрытому рту Чонгука, забирая жалкие остатки тепла жизни. Прижимается к груди Гуки, прямо к кровоточащей ране, вымазывает щеку в карминно-алом. Безуспешно силится услышать размеренное биение дорогого сердца. Его снова дергают, на этот раз сильнее. Юнги валится на дорогу навзничь, видит ярко-голубое безучастное небо и снова плачет. Над ним нависает лицо в маске, в глазах презрение. Его пинают по ребрам, но Юнги этого не чувствует. Он с трудом приподнимается на локтях и плюет в глаза убийце его души. Затем обессиленно опускается на спину, закрывает глаза и последний раз говорит такие важные слова, что должен был говорить чаще. "Я люблю тебя, малыш" В сухом горячем воздухе, пропитанном запахом крови, смерти и безнадежности, раздаётся неумолимый выстрел.