паранойя — свик
Шастун не пьяный. Шастун по жизни немного приебнутый. Ревнивый почти тридцатилетний мальчик, который, увидев блядские сториз с тем, кого на них быть не должно было, решает просрать прекрасную ночь пятницы, достав бутылку кубинского рома и скачав игру. Минус нервы. Минус глаза. Минус бабки. Плюс презрение к самому себе. Плюс миллион и один вопрос. Нахуя? Шастун не знает, когда все пошло по пизде. Или в пизду? Сейчас бы начать склонять это словосочетание по падежам, блять. Вот оно, пагубное влияние Воли — пообщался, значит, больше двух лет с учителем русского, нате, распишитесь, грамматика головного мозга, блять. Алкоголь уже не лезет, но Антону немножечко похуй — пялится в экран, сидит с выключенным светом, силится, чтобы не уснуть, и упрямо продолжает насиловать новую игру. Red dead redemption 2 — он слышал, что огонь. Не соврали. Только удовольствия почему-то нет. Интересно, почему? Может, потому что перед глазами маячат женские губы в опасной близости от пиздецки знакомой спины, усеянной родинками? — Заткнись, — фыркает Шастун, стараясь не думать, что сейчас ссорится и посылает сам себя. Как там говорится? Первое правило шизофрении — никому не рассказывать о шизофрении. А он, ей-богу, скоро съедет с рельсов, если и дальше будет пиздострадать, чем он уверенно занимается последние года полтора. Я просто боялся себе признаться, что со второго года начал в тебя влюбляться. Казалось бы, оброненная чисто по сюжету фраза, но… хуй там плавал и покачивался на волнах нахлынувшего на Шастуна пиздеца, в которых он барахтается без возможности выплыть. Вроде бы, что может быть банальнее истории про воронежского паренька, который, захватив с собой лучшего друга и девушку, махнул в Москву, чтобы войти в большой мир вместе с новым юмористическим шоу, потому что шутки шутить и кривляться на камеру — его талант? Все шло по плану, пока их не представили второй половине их коллектива. Тогда Антон и понял, что, кажется, его немножко наебали, потому что Арсений Попов едва ли походил на обычного человека. Ему бы место на блядских обложках модельных журналов какого-нибудь Нью-Йорка, а не на сцене на окраине Москвы. Когда все началось — Шастун уже не знал. Они как-то сразу сдружились. Арсений был самым неожиданным человеком из всех, с кем Антон до этого был знаком. Порой он выдавал такие шутки, о которых Шастун бы никогда не подумал. Какой бы ни была заданная тема сложной, оба знали — история получится. Если у одного в голове было пусто, второй мгновенно вбрасывал идею, и сюжет двигался дальше. У них всегда лучше получался «романтик». Антон привык к тому, что ему все норовят навязать роль девушки, и смирился с этим. Арсений всегда был этаким мачо, от которого у Антона дрожали ноги отнюдь не из-за того, что он в роль вжился. Просто Арсений был Арсением. Вообще, "Арсений Попов" звучит как диагноз. И Антон Шастун, кажется, серьезно болен. Ни одного выпуска не проходило без очередного проёба с одной или обеих сторон. Касания обжигали, улыбки заставляли задыхаться, а каждая фраза звучала двусмысленно. На концертах — хуже. Там не было цензуры, не было хотя бы каких-то рамок и запретов. И последний мозг отказывал, и парни вообще не заботились о том, чтобы хотя бы немного скрываться — их тянуло друг к другу, а на сцене все это можно было якобы обыграть под задание. И они ведь наивно верили в то, что никто ничего не замечает. Спустя почти год — поцелуй в туалете после вечеринки в честь первой годовщины шоу. Поцелуй, от которого стреляло в висках. Поцелуй, от которого леденели конечности. Поцелуй, после которого хотелось ближе, сильнее и чаще. Ближе получалось — Стасу даже пришлось тонко намекнуть им на то, что они стали немного перебарщивать. Сильнее тоже получилось — каждый раз они отыгрывали, как в последний, давясь воздухом, будто пытаясь перекричать оглушительно бьющееся сердце. А вот чаще не выходило — Арсений больше не переступал черту, хотя изводить продолжал все больше и больше. Еще через год — вторая годовщина. С которой Попов будто бы нарочно свалил пораньше, сославшись на то, что ему нужно вернуться в Питер и навестить жену с дочкой. Антон все понимал, правда понимал, он все-таки не маленький, и, хей, у него вообще-то девушка есть! Хотя… какая, нахуй, девушка, когда в ду́ше дрочить приходится на голубые глаза? Потом — развод Арсения. Коллеги по шоу, конечно, поддерживали его как могли, но сам Попов не выглядел слишком уж расстроенным, скорее заторможенным и заранее уставшим от всех возможных последствий. А последствием стала очередная порция проёбов. Больше касаний, больше двусмысленности, больше объятий, больше совместного времяпрепровождения. Они словно научились в какой-то момент чувствовать друг друга, отзеркаливая жесты, действия, а порой и мимику другого, даже не глядя на него. Паша, Серый и Димон ржали, подтрунивая над ними, Антон хмыкал, стараясь сдержать рвущуюся из груди бурю, а Арсений улыбался так искусственно, что шутить как-то переставало хотеться. — Ебаный в…! — поняв, что снова просрал, задумавшись, Антон останавливает игру и откидывается на спинку дивана, устало трет глаза, чешет отросшую щетину и, вздохнув, делает еще один глоток. Алкоголь почти не обжигает привыкшее горло, но в животе неприятно сворачивается спазм, как бы намекая на то, что пора бы остановиться, если нет желания часа через три обниматься с керамическим другом, презирая свое существование. — Это все, блять, Поповский виноват, — выносит вердикт Шастун и, достав мобильный, смотрит на время. 2:39 Хера се игрушка затягивает. Сел-то он в одиннадцать. — Сука, — грустно резюмирует он и прикрывает глаза. Погодите… Вспомнив свою вчерашнюю шалость, он медленно растягивает губы до устрашающего оскала, облизывается и, чуть поразмыслив — сука, кого ты наебать хочешь? Ты ни секунды не думал! — делает фотку, дожидается нужного момента и выкладывает сториз.RDRII 2:44
Кто захочет — тот поймет. И Антону немножечко очень сильно похуй на то, что подумают фанаты. У него перед глазами блядские родинки на поповской спине, и это все, что имеет значение. Кажется, он выпадает из реальности на какое-то время, потому что, придя в себя, видит четыре пропущенных. Поморщившись от яркого света, читает имя звонящего и фыркает. — Еще бы ты, сука, не позвонил. Мобильный снова начинает вибрировать, но Антон решает включить режим ребенка и игнорирует вызов. И следующий тоже. И последующие пять. Только вздрагивает, когда приходит сообщение. Арс Я ведь приеду, если не ответишь. 3:14 — Не приедешь. И мне похуй, — отвечает он смс-ке и откидывает телефон в сторону. Его хватает на пять звонков и три сообщения. — Арс, блять, че надо? — практически рычит Антон, плохо понимая, кто сейчас говорит — он или алкоголь. — Че бухаем? — А тебе не похуй? — Шаст, что происходит? — ох уж этот снисходительный поповский вздох. — А тебя ебет? — Представь, да. — А мне похуй, знаешь? — выплевывает он, поглядывая на остатки алкоголя. — Знаешь, что меня ебет? Меня ебет, кого ебешь ты. Как тебе каламбурчик, а? — Шаст… — Завали лицо, Арс. Прекрати, блять, лезть в мою жизнь. — Шаст… — Моя жизнь. Что хочу — то и делаю. Что хочу — то и выкладываю. Тебя это не касается, блять! — Шаст, твою мать! — взрывается Арсений. — Дверь открой, блять! — Открой… что?! — Антон косит на часы — 4:03 — и сглатывает. — Ты не мог… — Открой, пожалуйста, дверь, — резко повторяет Попов и отключается. Шастун откладывает мобильный и, поднявшись на слабых ногах, медленно идет к двери. Его нехило так потряхивает, потому что он до сих пор не верит в то, что это происходит. Арсений… Арсений ведь не может быть за дверью, верно? Он бы не приехал за час. Он бы не приехал ночью. Может, это наёб? Может, Попов так шутит? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Блять. Нет. Не шутит. Стоит на пороге в припорошенной снегом шапке, черной приталенной куртке с меховым воротником, обтягивающих джинсах и сапогах на толстой подошве. Сошедшая с обложек модель на пороге шастуновской квартиры. И чем он заслужил все это? — Впустишь или так и будем стоять? — интересуется Арсений, и Антон, встряхнувшись, прислоняется к дверному косяку. Вспомнив, что на нем только домашние штаны, скрещивает на груди руки и рискует-таки взглянуть Попову в глаза. — Не могу. Ира спит. — Врешь. Ты один дома, — спокойно чеканит Арсений, и желудок Шастуна сворачивается. — Откуда ты… — Она бы не позволила тебе так нажираться, — с легкостью поясняет тот, отодвигает его плечом, проходя внутрь, и начинает раздеваться медленно и неторопливо, складывая и развешивая свои вещи, словно он у себя дома. Потом проходит в гостиную и включает свет. Антон шлепает за ним босыми ногами, как нашкодивший щенок, плохо при этом понимая, а почему ему, собственно, так стыдно. Вообще-то, это Попов последний ублюдок, который… Точно! — Как Ксюша? — напрямик спрашивает Шастун и сам хереет от собственной наглости. Однако Арсений даже не вздрагивает — обернувшись, лишь усмехается и, облизнув губы, качает головой. — Ну, конечно. И ты туда же. Шаст, уж ты-то должен был понять, что это не я. — А кто? — допытывается он, сам не зная для чего. — А я откуда знаю? — вздохнув, Попов подходит к Антону и скрещивает руки на груди. — Слушай, если у нас с ней был фотосет, это еще не значит, что она — моя любовница. Если ты забыл, она с Серегой была. — Но те фотки… — Господи… — закатив глаза, Арсений скидывает черную рубашку — блять, что?! — и поворачивается спиной. — Сравнивай. Антон чувствует себя последним придурком, когда послушно берет мобильный, открывает зачем-то сохраненные фотографии и подходит к Арсению, скользя взглядом по его спине. Родинок у Попова и правда много, но… они другие, не такие как на фото. И дышать сразу становится легче. — Все, разжал яйца? — хмыкает Арсений, услышав облегченный выдох Антона, и оборачивается. — К сведению, у огромного количества людей на спине и плечах есть родинки. Это не обязательно должен быть я. Так что прими к сведению и… У Попова губы сухие и пахнут малиной. Снова ягодная жвачка? Антон не знает, как так вышло — оно само. Просто захотелось, алкоголь дал пинок — и Антон шагнул нахуй через край, касаясь пухлых поповских губ, смакуя их и желая… Чего желая? Прорвать баррикады и двинуться дальше? Желая почувствовать ответное давление? Погодите-ка… Отодвинувшись, Шастун отскакивает, как ошпаренный, и сглатывает. Пялится на почему-то ухмыляющегося Попова, глядящего на него, как нажравшийся кот, начинает мелко дрожать и виновато поджимает губы. — П… прости… Это не я, это алкоголь, я вовсе не хотел… — А это — я, — подается вперед Арсений, обхватывает еще холодными с улицы ладонями его лицо и пристально смотрит глазами-омутами куда-то слишком глубоко, — и я хочу. И целует. Но как целует… Тянет на себя, скользит языком по деснам, обжигает шастуновский язык легким прикосновением собственного, распаляет, оголяя каждый нерв, а вместе с тем мягко поглаживает покрытые несколькодневной щетиной щеки, прижимается своими блядскими бедрами и чуть покачивает ими, выбивая весь воздух из легких. И Антону как-то слишком хорошо. Да, он пьян, но сейчас почему-то слишком хорошо все понимает. Поэтому вполне себе осознанно сжимает запястья Попова и тянет его к дивану в гостиной, падает сам и позволяет Арсению нависнуть сверху. Целует снова и снова, хихикая прямо во влажные губы, цепляется за ремень на поповских брюках, неосознанно прогибается в спине и разводит в стороны ноги, спустив одну с края, чтобы Арсению было удобнее. Тот не остается в долгу — скользит пальцами по обнаженной груди, разжигая совсем другой, не то, что от алкоголя, пожар, чуть прикусывает нижнюю губу Шастуна, вздрагивает каждый раз, когда тот елозит под ним, и довольно усмехается, когда Антон тянется к застежке на ремне. — Шаст, нет, — мягко сжимает ладонь Антона и прижимает ее к груди. В смысле, блять? — Почему? Я… я хочу… — Я знаю. Я… я тоже, — сдается Арсений и шумно выдыхает, сдувая со лба растрепанную челку, — но ты пьяный, и я не хочу… — Я нормальный, правда. Арс, пожалуйста… — Антон опять тянется за поцелуем, и Арсений дается — снова целует, снова пускает импульсы электричества по телу, снова изучает худощавое тело, снова притирается бедрами… и снова отстраняется, как только рука Шастуна оказывается не там, где нужно. — Ты, блять, издеваешься? — Тош, — вот это сейчас переебало, — не сейчас, хорошо? Когда ты будешь в трезвом состоянии, если ты все еще будешь хотеть, то… — замолкает и поджимает губы. — Ты ебаный обломщик, ты в курсе? — недовольно фыркает Антон, чувствуя, как внутри сгорают все предохранители, и яростно хочет оттолкнуть прижатое к нему тело, но не может — наоборот еще крепче обнимает и тяжело вздыхает. — Арс, я же… я ведь… — Я тоже. Очень. Но не сейчас. — Но потом… обещаешь? — Шастун поднимает голову и смотрит в темнеющие синие океаны. Попов молчит, кажется, долбаную вечность, хотя на самом деле пару секунд, потом кивает и медленно проводит кончиками пальцев по щеке Антона. — Обещаю. — Только попробуй наебать, Попов, клянусь я… — его затыкают, более чем доступно показывая, что слушать его не хотят. И он сдается — позволяет увлечь себя в поцелуй и жмется все ближе и ближе, переплетает конечности, крепко обхватывает поповские бедра и толкается языком навстречу, чувствуя приятное тепло, расползающееся по телу. — Арс… — вдруг шепчет он, оторвавшись от него. — М? — Останешься на ночь? — А куда я денусь, — усмехается Попов, целует его в нос, чувствуя себя пятнадцатилетним подростком с бушующими гормонами, и кладет голову Шастуну на грудь. — Спи, чудо. Завтра нам придется обо всем поговорить. Завтра — пожалуйста. Завтра они поговорят обо всем, о чем только Арсений захочет. Но сейчас Антон слишком устал. Ему так хочется спать. Спать, слыша стук чужого сердца у собственной груди и чувствуя прижатое к себе тело. Завтра они поговорят. Все обсудят и все решат. И, может, Антон даже предложит остаться Арсению чуть дольше, чем на ночь. «На всю жизнь» вполне подойдет. Но сейчас им слишком спокойно, чтобы думать о чем-то глобальном. А на столе между тем разрывается мобильный от наплыва вопросов о пресловутом 2:44.