green fairy

      Зловонный запах французских трущоб источался отовсюду. Казалось, что вся эта дряхлая, пережившая тысячи потрясений старушка давно уже спилась и издаёт странные звуки на смертном одре.       Особенной молодостью сверкал бульвар Капуцинок. Единственное родимое пятно, что не уничтожили морщины старушки Франции. Её было просто невыносимо писать Этьену. Его стиль предусматривал яркие пятна, но серость тускло освещённых улочек удручала его.       Потому писал он вымышленные пейзажи из детских книжек. Этьен, проходя мимо дома номер четырнадцать, услышал вопли, ругань и аплодисменты.       Такие примитивные и дикие жесты, стадному зову которых поддавался художник каждый раз, посещая нелюбимые им театры. Он, конечно, не знал, что в том доме творилась настоящая история, что позже откроет новый вид искусства, не то, что его мазня на дырявом холсте.       Тем более не придал этому значения Этьен, почувствовав сильную боль, немного похожую на ранение от пули прусского солдата с той войны. Тогда она лишь немного царапнула нежную кожу исключённого из художественной школы французского паренька, но испугала не на шутку.       Сейчас же это была искра. Это испугало Этьена ещё больше. Изумрудная искра вылетела невесть откуда и врезалась в перепуганного художника.       Искра была словно бы вестником того мира, который обрисовывал он в своих пейзажах. Затем уже вторая искра вонзилась в кисть Этьена. Тот резко встряхнул рукой, пытаясь снять и без того мимолётную боль, как тут же услышал писк.       Что-то невероятно маленькое и крохотное изо всех сил махало крыльями, пытаясь не упасть на землю. Только художник решил присмотреться, дабы разглядеть сие чудо, как существо начало увеличиваться в размерах с пугающей скоростью. Через мгновение перед ним предстала гигантских размеров фея в короткой юбчонке и изумрудной маечке.       Держала в руке она волшебную палочку, от которой исходили миллионы мелких искорок, что завораживали художника. В тот момент он готов был перенести боль от всей прусской артиллерии, только если эти искры перенесут его в мир из детства, без голода и войн. В мир, где его грёзы воспримут как истину.       Немного отойдя от шока, Этьен по-младенчески, аккуратно, коснулся неизвестности.       А зелёные искорки начали кружить, становясь звёздами, а вскоре и созвездиями. Они подняли художника в небо, заставив его плащ развеваться. В свете луны он выглядел ещё более устрашающим, чем гигантская фея в два человеческих роста. Но никто не видел этого, все спали. А люди в том доме видели, наблюдали, возможно, единственное чудо в своей жизни и были поражены зарисовкой прибывающего поезда до глубины души. Созвездия, заставляя Этьена левитировать, закрутились в спираль и, словно бы, пружиной от ясельной игрушки выпустили художника в небо.       Этьен увидел, что небо застлало изумрудное полотнище, но художник безо всяких проблем пролетел сквозь эту преграду, ничего не почувствовав. Этьен продолжал лететь, а вокруг играла великолепная музыка. Наивному художнику грезилось, что эта музыка воистину божественна, что ангелы этого чарующего изумрудного мира слагают песни только для него, потому что каждое слово было родным, будто бы откуда-то из прошлого, сказанное нежным шёпотом перед сновидениями.       Пролетая выше, Этьен понял, что невинная ухмылка слетела и стала ухмылкой дерзкой, которую он издавал всякий раз, когда думал о своём первом бое и первой картине. Слова песни теперь понимал только художник. Это был его собственный, изолированный ото всех язык, маленький островок в огромном океане. Песня была полностью нескладной, но нравилась даже больше, чем тот ангельский шёпот.       Затем Этьен словно бы завис в воздухе, почти не взлетая выше. Это пугало его и нагоняло грустнейшие мысли. Музыка тоже изменилась. Это были звуки сломанного граммофона, еле издававшего искажённую версию самой любимой в этьеновом мире композиции. И художнику хотелось, не жалея сил, переписать своими красками эту композицию, превратив акварель в такие же яркие и складные ноты. Казалось, что только тогда эта песня зазвучит как то, с чем можно идти под руку всю жизнь, даже рассмотрев самые тусклые и мрачные мазки.       Но краски совершенно не издавали звуков, а мелодию заглушали искры, что медленно, но всё же поднимали Этьена наверх.       Невероятно резким был рывок после затишья. Снова чувствовалась та же эйфория, что и в самом начале пути, с той невинной ухмылкой и шёпотом. Только теперь шёпот издавался самим Этьеном. Что-то неведомое внутри его слагало музыку и слова, а кисть бегала резвее, чем когда-либо. Это был его расцвет. Даже искры стали блестеть сильнее. А оркестр Этьена, самый большой во всей Франции, подхватывал каждое его слово, создавая ту самую песнь жизни. Единственно художнику было жаль, что тот так поздно понял тот факт, что все песни, через которые его проносили искры, были частями одной сложнейшей симфонии. Но что бы он делал без искр? Сразу показались Этьену они тяжёлыми и неудобными оковами.       Художник пытался выбраться из пелены изумрудных икср, а те не сопротивлялись.       Целое созвездие послушно расступилось, как только Этьену понадобилось высунуть руку. Но тут же его постигла сильнейшая боль. Порывы штормового ветра разрезали кожу, снимая её, обнажая кости, а затем и вовсе растирали в труху.       Через какое-то время после адских мучений рука восстановилась. Этьен попытался вернуть руку в свою искрящуюся колыбель, но это уже было невозможно. Ветер раз за разом уничтожал и восстанавливал руку.       Тут-то и появилась зелёная фея, прекрасная, но крохотная, как при самой первой встрече. Та взмахнула палочкой, рассеяв систему искр да тяжёлым их ударом заставила художника лететь вниз, прочь из изумрудного мира.

И рухнул тот оземь.