*****
Тишину тронного зала вдруг разорвал жуткий протяжный вой. У любого смертного от этого воя тотчас душа усвистала бы в пятки да кровь застыла в жилах. Даже суровый Аид вздрогнул, чуть не выронив кубок с ядовито-жёлтым пойлом, нахмурился так, что тёмная тень накрыла гладкое чело, и тяжёлым двузубцем по каменному полу вдарил: — Ёбаная вентиляция, когда ж её уже починят? Неужели во всём Тартаре не сыскать души толкового электрика? — Электрика-то сыскать — не вопрос, владыка! — степенно молвил Цербер левой головой. — Да ведь вы сами намедни Сизифу велели вентиляцию починить! — Я Сизифу велел? — вздёрнул красивые брови Аид. — Пьяный был, что ли? — Какое «пьяный», владыка? — заюлили, пряча глазки, все три псовые головы. — Так, перебравши слегка по поводу праздника Чёрных вдов… — Ну и фиг ли, что перебравши? — грохотнул сиплым басом Аид. — На мои веления всем срать? Да я этого Сизифа на соляные копи… нет, на урановые рудники сошлю! Что ж он, лодырь, до сих пор-то не починил? — Да чинил, владыка, — вильнул хвостом пёс, на всякий случай отползая подальше от трона — горяч в гневе подземный царь, вон и глаза угольями алыми засверкали! Так ненароком и по ушам огрести можно за чужие грехи… — Раз десять уже, да вот беда — только починит, она тут же снова и ломается! — Гнать взашей из дворца! — прорычал Аид. — Пусть и дальше булыжники тягает, раз уж ни на что более не годен! И живо найдите мне электрика! Владыка в раздражении отшвырнул кубок с нектаром и тотчас же услыхал, как за его спиной возник подозрительный шуршавчик — из-за подножия трона, из самого тёмного угла высунуло чешуйчатое рыло нечто, похожее на гибрид скорпиона с удавом, принюхалось к зловонной луже на полу, зафыркало довольно и всосало всё до капли. Аида чуть наизнанку не вывернуло. Не забыть, отправить брату ответное угощение, сделал себе зарубку на память владыка — в дворцовом погребе как раз уже настоялся фирменный нектар на крови сварливых старых дев, приправленный специями из полыни и толчёных колорадских жуков. Аид даже улыбнулся, позволив себе помечтать о том, как скосорылит бородатую мордень божественного брата. А нефиг потчевать повелителя мёртвых пойлом из прогорклого рыбьего жира! Но царская улыбка тут же и угасла, вновь уступив место вселенской скуке. Сейчас бы в лес махнуть, или на берег морской… Да, не дай Кронос, братья прознают, опять от их нравоучений уши в трубочки свиваться начнут! Без того плешь проели, ещё в те славные времена, когда холостой и беззаботный Аид искал плотских утех под сенью лесов олимпийских или на уединённых, устланных белым песочком пляжах. Ну кто в Тартаре без греха? Так нет ведь, пристали! — Ты же бог! — назидательно гундел Зевс. — А в лесах Олимпа уже, почитай, ни одного юного сатира, коему ты хоть на полшишки не вставил бы, не осталось! — А в море-океане, — вторил ему Посейдон, — ни одного молоденького русала, который на твоём елдаке «морячку» не сплясал бы! И оба в один голос твердили, что довольно Аиду сатиров да русалов тискать — пора-де уже остепениться и осчастливить предложением руки и сердца какую-нибудь прелестную богиню. До того допекли, что Аид разбушевался, вломился в расстроенных чувствах аж на Олимп, показательный шум-тарарам устроил да и умыкнул в свои чертоги попавшуюся под горячую руку девицу Персефону. Только дома чуток поостыл, пригляделся к «добыче» и решил — ладно уж, пусть остаётся. Не молодой сатир с витыми рожками и мохнатыми ножками, и не русалочек трепетный, но фигурой стройна, лицом пригожа, сказки сказывает так, что заслушаешься, а уж варенье из розовых лепестков варит — пальчики оближешь. Смирился Аид, пустил в ход всё своё обаяние, очаровал богиню, подарками дорогими ублажил да повёл её под венец, к вящему удовольствию божественных зануд. И на целых полтыщи лет заделался примерным мужем — сладкие попки сатиров видел лишь во снах, о русалах мечтать себе запрещал… Правда, характером совсем испортился — весь Тартар у него по струнке ходил, а дракайны, гарпии и прочие горгоны вскоре потянулись с жалобами на самодурство повелителя к самому Зевсу. Сунулся было громовержец вразумить брата — что же ты, мол, подданных замуштровал да закошмарил совсем… Только Аид и слушать не стал, огрызнулся зло — женился я, сказал, как вы хотели, для всех теперь — идеальный бог. А как я правлю в своих владениях — не ваше зевсячье дело, так что чешите, господин хороший, по холодку обратно в свои Олимпы и не мешайте работать! Никому и в голову не приходило, что не от того правитель дуркует, что избыток вредности в мозжечок шибанул. Грусть-тоска царя загрызла — вроде и ласкова молодая жена на ложе супружеском, и голова у неё никогда не болит, и сиськи божественные шестого размера в мужниных ладонях не помещаются, а вот поди ж ты… Не надобны Аиду ни они, ни бёдра пышные, ни руки нежные. Жаждет царь не грудь — крепкие ягодицы поцелуями ласкать, и чтоб не податливое женское лоно, но тугой мужской зад принимал его в себя, а на плечах не царапины от крашеных ногтей — синяки от сильных пальцев оставались. Извела тоска владыку, иссушила, а как избавиться от неё, каким зельем излечить — про то даже мудрая Афина не ведала. Так и зачах бы подземный царь, если бы Гипнос, каждую ночь по долгу службы ошивавшийся в мире живых, однажды не шепнул ему на ухо, что покамест Аид о душах грешных заботился — кого в геенну огненную пристраивал, кого в пещеру к Химере, кого в библиотеку, собрание сочинений Маркса в пятидесяти томах наизусть зубрить до скончания веков, — живые много чего полезного наизобретали. В том числе, резиновые задницы. Аид фотки на гипносовском смартфоне полистал, изобретение оценил, любовно «булками» назвал да отправил гарпий раздобыть хоть одну. Те расстарались — притащили даже две. И теперь они хранились в сундуке, спрятанном в потайных покоях, где Аид втихаря уединялся от любопытных обитателей дворца, чтобы вволю со своими «любовниками» натешиться. Будучи в прекрасном расположении духа, царь пользовал булки голубенькие с пупырышками и витиеватой вязью «Посейдон» по ложбинке, а когда настроение бухалось ниже отметки «порвал бы даже Цербера», втрахивал в кровать булки монументальные с готическим шрифтом «Зевс» на резиновом копчике. Само собой, ни единая душа не знала про тайну владыки, а пронырам-гарпиям Аид пригрозил, что лично скормит их Пифону, если вздумают лишнего языками чесать. Не хватало ещё, чтоб слухи по всему подземному царству поползли и даже на Олимп просочились! Нет, Зевса царь не особо страшился — ну разорётся брательник, если узнает, молниями расплюётся да прикажет низвергнуть нечестивца… А куда низвергать-то, кроме Тартара? То-то и оно. А вот Посейдон… Этот может так разозлиться, что океан закипит. И сварится гневливый братец вкрутую со всеми плоскожаберными чадами и домочадцами — кому тогда на море-океане за порядком следить? А уж милых русалочков с нежными хвостиками и мягонькими попками и вовсе жалко будет. Обитатели Тартара, хоть и судачили шёпотом о том, с какого перепугу грозный владыка вдруг чуток подобрел, но вздохнули свободнее и уже почти не донимали Зевса кляузами на Аидовы сумасбродства… Однако нынче утром повелитель опять проснулся не с той ноги. Для начала обложил матерно делегацию волколаков, притащившихся жаловаться на людской беспредел и просить политического убежища. Потом змеиные причёски горгон словно в первый раз увидал, скривился и велел обрить сестриц налысо. В обед Ехидну обругал ехидиной, а после к гидре прицепился — тупой змеюкой, только и умеющей, что в трижды три горла жрать, обозвал и наказал хоть крестиком вышивать научиться, всё какая-никакая польза будет. Бедняжка с испугу ухватила было первый же попавшийся могильный крест да спросила, кого вышивнуть хозяин велит… — Идиотка! — припечатал Аид. — На все девять голов дура, и пофиг, что бошки-то драконьи! К вечеру и до самого тормознутого тартарианца дошло, что благодушие владыки закончилось так же внезапно, как началось, и в подземелье мёртвых воцарилась гробовая тишина. Вся дворцовая и окрестная нежить по закоулкам расползлась, по оврагам-буеракам да прочим схронам попряталась — подождать в сторонке, пока царь перебеситься изволит, только Цербер, как главный царский фаворит, слинять по тихому не мог и весь вечер маялся у подножия трона. Повелитель, выпустив пар, замолчал так надолго, что пёс уже задремать успел, как вдруг… — Персефона! — заорал очнувшийся от мрачных дум Аид. — Персик мой, ку-ку! Эй, кто-нибудь, сейчас же позовите Персефону! Ну где её Химера носит? Пусть хоть массажик мне сделает, что ли… Цербер вскочил, вздыбил шерсть на загривках и спросонок слюной ядовитой со всех трёх пастей рыгнул — да так, что брызги окропили край царского гиматия. Чёрная ткань тотчас дырами расползлась, будто сожжённая. — Цер, ну ты, в натуре, смотри, куда плюёшь! — владыка резвой ланью с трона подорвался да стащил с себя остатки одеяния, пока отравленная ткань не коснулась кожи и до волдырей не обожгла. — Не велите головы рубить, царь милосердный! — пёс тотчас пулей метнулся за трон. — Нечаянно вышло… — Божественно красив! — бархатный бас грохотнул откуда-то сверху, напрочь заглушив виноватый собачий скулёж. — Ни капельки не изменился, всё так же молод и прекрасен, как сотни лет назад! — Не подземелье у нас, а проходной двор… Граф, ты с потолка-то слезь — терпеть не могу на кого-то снизу вверх смотреть! — Аид чертыхнулся сквозь зубы — опять визави нежданного принесло, а ошмётки его гиматия дотлевают на каменном полу, и из одежды на нём теперь только широкие золотые браслеты на запястьях! И прислуга не спешит принести ему другое одеяние — под землю провалились все, что ли, хотя глубже Тартара провалиться уж вроде некуда… — Виноват, ваш-мертвейшество! — здоровенная летучая мышь спланировала на пол и тут же обернулась мужчиной с гладким, словно выточенным из мрамора лицом и зачёсанными назад тёмными волосами. — И каким же ветром не-мёртвое занесло в царство мёртвых? Тоже на ПМЖ проситься будешь? — владыка, как сумел, приветливую морду лица состроил, плечи расправил и величественно руки на груди сложил — кому какое дело-то, как он в дворце своём разгуливает! Хочет — в стрингах золотистых модничает, хочет — вообще без порток! — Нет-нет, повелитель, с пропиской в Тартаре я погожу, пожалуй! — графа аж передёрнуло. — В гости заглянул! Дай, думаю, проведаю приятеля, посидим, как в старые добрые времена за чаркой нектара, за жизнь покалякаем… — Да ладно! — Аид только фыркнул насмешливо — чтоб Дракула от нефиг делать в гости заскочил? Щас, бежит-спотыкается, аж пятки в задницу втыкаются! На что вурдалаку мертвяки? Ни кровушки свежей не похлебать, ни попугать кого-нибудь шутки ради — Аидовы подданные сами кого хошь перепугают, и совсем не шутейно… — Людишки допекли, небось? Опять на кол осиновый посадить грозятся? Граф нагие божественные телеса масленым взглядом обвёл, словил ещё один царёв смешливый хмык, понял, что закос под внезапно влюблённого дружбана не прокатит, и рукой махнул печально: — Не поверишь, владыка! Почти сто лет дома не был, по Америке южной скитался, в руинах ацтекских храмов ютился! Мечтал, как в замок свой вернусь, в фамильном склепе отосплюсь. Приезжаю, а там… Музей имени меня, представляешь? Какой-то ушлый бизнесмен уже реконструкцию затеял и туристов водить наладился! Всё правое крыло замка мне испоганили — кругом серебро, чёрный бархат, черепа да кости шлифованные. Штукатурку со стен ободрали, а древние камни красной краской сикось-накось вымазали — это у них называется «креативненько»! Жуткая безвкусица! И везде гробы стоят разноцветные — типа, по понедельникам вампир в белом полированном спит, по вторникам в чёрном лакированном отдыхает, по средам ложе у него цвета чайной розы с нежно-зелёными крапинками, как алкашья харя с бодуна, да с золочёными уголками… Халтура, я тебе скажу, а не гробы! Вот триста лет назад гробы на совесть делали, а эти… Видимость одна — крышки фанерные с полпинка прошибёшь, а внутри не шёлком ручной работы обтянуты и не атласом — синтетикой какой-то, вредной для здоровья! Ох, царь, я, как это безобразие увидал — со мной чуть инфаркт не случился! Ведь поздно вечером приехал, солнце уже давно зашло — а по моему дому толпа народу бродит! — И что же? — Аид обратно на трон присел, голову кулаком подпёр и внимать приготовился. Дракула, конечно, то ещё трепло, зато с ним не соскучишься — глухого уболтает. Пусть рассказывает, хоть скуку царскую развеет. — Что? — сделал невинные глазки граф. — Ну ты-то… что? — уточнил владыка. — Так, молча, и смотрел на весь этот бедлам? — А что я? — пожал плечами граф. — Я с дороги, голодный! Всего-то и засосал парочку туристов, подумаешь! Их там ещё много осталось, но что тут началось — беготня, вопли «спасите-помогите! вампир!»… Ну да, вампир, почти живой и настоящий! Чё так орать-то? Вы, дурачьё, не ведали, что ли, в чей замок припёрлись? Аид затрясся от беззвучного смеха. — Весело тебе, владыка! — Дракула укоризненно качнул головой. — А я вот опять временно бомж! Придётся ждать, пока шумиха не уляжется! — Так кто в твоём замке хозяин-то, ты или тараканы? — изумился Аид. — Разогнать к херам всю кодлу — не судьба была? — Да разогнал! — граф лишь отмахнулся безнадёжно. — Такой спектакль устроил! Людишки впечатлились, так шустро драпали — сразу три мировых рекорда побили! Только на следующий день ещё большая толпа заявилась: и полиция, и газетчики, и куча шарлатанов, вампироборцами себя мнящих. Одних Ван Хельсингов семнадцать штук насчитал! Ещё худший балаган устроили! Везде чеснока насовали-навешали… Нет, я остренькое люблю, но не в таких же количествах, и не в каждом углу! Вонь — хоть в противогаз с ногами залезай! Полы святой водой залили, а перекрытия-то без того старые, прогнившие. Угадай, кому теперь опять с ремонтом гвоздякаться? Но самое главное, мой любимый гроб — шестнадцатый век, чёрное дерево, ручная работа, эксклюзив! — прикинь, во двор вытащили и сожгли! — Такой раритет почём зря загубили, варвары! — владыка даже сплюнул с досады — чуть-чуть на графский щегольский штиблет не попал. — И не говори! Мне за него на Сотбисе мильён еврами давали… Пять раз! И два раза — тугриками! Эх! — граф, изобразив печальный вздох, ногу в начищенной до блеска обувке быстренько отдёрнул, добыл из-за пазухи фляжку и с расстройства к горлышку её надолго присосался. — Да будет прибедняться-то, ты, как я погляжу, и ныне ложе себе справил не из того халявного барахла, что людишки в замок натащили! — Аид усмехнулся, кивнув на материализовавшуюся у графских ног домовину. — Ширпотреб, батенька, всего лишь грубая подделка! Восемнадцатый век, обивка-то — не шёлк китайский, мануфактура аглицкая! Третий сорт, как говорится, не брак, — граф нехотя от фляжки оторвался, бултыхнул, прикидывая, много ли ещё осталось внутри, и опять хотел было припасть ко влаге животворящей… — Ты, пройдоха, вот только людишки малость утихомирятся, и ширпотреб свой, и их лакированную халтуру каким-нибудь лохам по цене античных саркофагов втюхаешь, — обломал ему весь кайф Аид. — А паёк-то побереги, здесь свежак взять негде, — повелитель чихнул, заёрзал раздражённо — мало того, что гость-то, каков нахал, квасит в одно рыло при трезвом как стёклышко хозяине, так ещё и голая задница на холодном золоте трона стынет — и вскочил: — Да что ж за ёкарный бабай… Эй, лентяи! Вымерли все, что ли? Сейчас же подать мне гиматий! Пока я, блин, филей себе совсем не отморозил… В ответ на царские вопли в дальнем конце зала всё-таки обозначились две крылатые тени — с пурпурным одеянием в когтистых лапах. Приблизились опасливо, «уронили» свою ношу владыке на плечи и метнулись было прочь… — Стоять! — царский окрик заморозил обоих почти на подлёте к спасительному окну. Тени мутными кляксами рухнули на пол и потащились обратно, понуро волоча крылья и гадая, прикажет ли царь на растерзание грифонам отдать, или сам милостиво прикончит. Но владыка лишь в гиматий плотнее завернулся, персональный пендель каждому отвесил да велел графа в гостевой склеп проводить. Тени сей момент повеселели, оскалили клыки в приветливых улыбках и взмыли под самый потолок, подхватив гостя под руки. — Глаз с него не спус… кхм… — Аид закашлялся неловко. Оно, конечно, за вурдалаками глаз да глаз нужен — так и норовят у кого-нибудь отсосать… кровушки свежей горячей с поллитра! Но граф-то, бедняга, и так натерпелся уже. — То есть, ни на шаг от гостя не отходить, — поправился владыка, — и прислуживать по первому зову! Лежанку его забрать не забудьте! Да, и позовите наконец Персефону! — Чуть не забыл — а царица-то с сестрицами Эриниями в верхний мир подались, — стремительно утаскиваемый прочь граф всё-таки исхитрился вывернуть голову. — Видал я её величество, когда сюда летел, да слыхал краем уха, что нынче вечером в Париже большой модный показ намечается. Туда-то дамы и навострились! — Опять?! Мало нам прошлогоднего показа было? — Аид побагровел и нервно заходил по залу. — Ну бабы! Всё бы им только золото на тряпки профукивать! И ладно, одёжа добротная была бы, а то какой-то… бренд, циклоп его дери! Брови владыки от гнева тёмной линией сошлись у переносицы — помнится, в прошлый раз Персик такую обнову себе справила! Сказать-то стыдно — два прозрачных лоскутка да три дырки, срам — и тот не прикрыть! Напялила этот свой бренд и к мамане на Олимп поскакала. Хвалиться. А тёща-то, Деметра, как чадушко родимое увидала, аж закрестилась по-христиански и на всю вселенную орала, что, мол, шалаву эту знать не знает — глядите боги, Аид, злодей коварный, дочку ей подменил! Заботливая жёнушка и мужа не забыла — что ж ты, Аидушка, говорит, всё в чёрном да в чёрном, будто заплечных дел мастер средневековый — привезла ему что-то цветасто-блестящее, затейливо-воздушное, красоты невероятной. Последний модный писк вроде. Аид полночи наряд в руках вертел так и этак — соображал, через какую дырку «красоту» надевать. А когда облачился наконец, ещё полночи икал, попугая в старинном зеркале узрев — сзади расфуфыренного, спереди облезлого. И поклялся, что как только тот рукожоп, который сей наряд смастерил, помрёт да в царство подземное явится — тотчас будет схвачен, к швейной машинке цепями прикован и на веки вечные спецовки рабочие шить обречëн. — Ну нет, не бывать этому! Никаких больше брендов в моём доме! — владыка, сам того не замечая, метался по залу всё быстрее — пока на собственный трон с разбегу не наткнулся, да чуть о спинку лоб себе не расквасил. Шутка ли — перепуганную тёщу в прошлый раз еле откачали, а сам Аид неделю от своего отражения в зеркале шарахался да вместо нектаров с амброзиями валерьянку глотал! Кто знает, что Персик в этот раз накупит? Не дай Кронос, маменька Деметра, в новом-то прикиде дочурку увидав, вообще забудет, что бессмертная — возьмёт да коньки с разрыва сердца и откинет! И предсказуемо явится — куда? Правильно! В царство мёртвых, к зятю дорогому. А тёщу-то в пещеру к Ехидне не расквартируешь — маман, к гадалке не ходи, истребует себе апартаменты в самом дворце! Персик тоже, как пить дать, раскудахчется — а то как же, маму по высшему разряду устроить надобно! И придётся владыке подземелья веки вечные коротать с тёщей под одной крышей… Ну уж дудки! К такому жизнь Аида не готовила! — Карету мне, каре… Ой нет, не то… Подать мне колесницу волшебную! — от грохота царёва баса затряслись поджилки у схоронившихся по закоулкам царедворцев и висюльки на хрустальной люстре тоненько зазвенели. — Цер! Мы идём в Йотунхейм! Тьфу, т-ты… Да что ж такое-то? Надо бы телик поменьше смотреть… Церик, мы едем в Париж! Заодно и шампунь от блох тебе прикупим…*****
Илюшенька скучал. По обочине загородного шоссе прохаживался, лениво жезлом по бедру себя похлопывал да облака считал. Нет, ну что за смена выдалась! Даже штрафануть некого — водилы, будто сговорились, правила движения блюдут, как Петруша Гринёв дворянскую честь смолоду. Хоть бы одна зараза скорость превысила! Так и хочется тормознуть да спросить по всей строгости: — Куда крадёмся, гражданин? Илюшенька и тормозил. Права чуть ли не с лупой проверял, багажники шерстил дотошно, как красный комиссар на продразвёрстке кулацкие амбары, к дыханию шофёрскому принюхивался — разве только нос в рот водилам не засовывал. Чесночного да лукового амбре до тошноты нанюхался, а алкоголем, не только свежаком — перегаром после вчерашнего, — ни капельки ни от кого не пахло. Даже страховки, детские кресла и аптечки у всех в порядке, техосмотр пройден, и фары горят, как положено — ещё и подмигивают так ехидно! Нет, ну где это видано, а? Совсем шоферюги оборзели! Так Илюшенька до вечера и развлекался, а как солнечный диск земли на западе коснулся — заскучал. Уже и поздние летние сумерки укрыли бархатным крылом вверенный ему участок шоссе, и придорожные фонари затеплились, заливая белым светом асфальт. И вдруг… — Фигасе! Это что ещё за явление? — Илюшенька даже обрадовался поначалу, строгий вид лица смастерил и обеими руками за радар уцепился — справа, прямо посреди шоссе, напрочь игнорируя разметку, стремительно приближалось густое облако не то пыли, не то дыма. — У него там паровоз с ракетным двигателем, что ли? — Илюша, оценив с какой скоростью замелькали цифры на дисплее, чуть не грохнулся прямо там, где стоял — радар в его руках вдруг жалобно хрюкнул, пукнул облачком искр и наглушняк отрубился. У Илюши челюсть сама собой отвалилась и на грудь улеглась. Но не успел он даже перепугаться — только жезлом машинально замахал да прямо на середину дороги скакнул, снедаемый желанием сей момент пресечь нарушение правил движения, а облако уже приблизилось вплотную, разрослось до размеров тучи и накрыло его с головой. А когда рассеялось немного — увидал Илюшенька пред собой не какой-нибудь крутой «мерс» или ещё какой чудовыверт буржуинского автопрома, а три взмыленные чёрные лошадиные морды. И за ними — повозку двухколёсную. Вроде тех, в каких в незапамятные времена римские императоры раскатывали — Илюша сам картинки в учебнике истории видел. А в повозке ещё одна морда виднелась, тоже, кажись, чёрная, только буркалы алым отсвечивают, и не конская, а человеческая. — Сержант Персиков! Нарушаем, гражданин? — Илюша руку к козырьку фуражки эффектно приложил и вот тут-то в первый раз струхнул малость — из конских ноздрей не то дым, не то пар повалил, и мужик в повозке какой-то странный показался — глазищами так и сверкает, кудри чёрные до плеч, в одеяло красное завёрнут, а в руках вилка здоровенная торчит. Но виду не подал, только жезлом махнул — прижмись, мол, к обочине, не загораживай дорогу! Аид даже возрадовался, живого увидев — надо сказать, он вообще не понял, куда его занесло. И сильно подозревал, что попросту заблудился. Ну, а что вы хотите — последний раз выбирался в верхний мир очень-очень давно. Помнил только — там ещё тусовка крутая была, с жертвоприношениями. То ли у инков, то ли у шумеров… Как назло, и навигатор не прихватил — слишком торопился жену да подружек её, до модных тряпок охочих, побыстрее в подземное царство вернуть. В колесницу взгромоздился, двузубцем взмахнул — кони и понесли! Стикс, как ручей, перемахнули, вынесли повозку в верхний мир, и забирали всё выше и выше, пока всё вокруг облака не затянули. А когда царский экипаж вырвался из их белёсой пены, Аид еле успел вожжи натянуть да в сторону свернуть — прямо на него неслась, мигая огнями, какая-то длинная бочка с хвостом торчком и о двух крылах. Громко помянул рогатого владыка да подивился, вслед ей глядя — ну надо же, до чего дошёл прогресс, и живые уже летающих повозок себе понаделали… А кони, между тем, всё несли вперёд, сердешные, Аид и останавливать их не стал, только спуститься наказал до самой земли — мало ли, на что ещё на высоте нарвёшься. А тот Париж, рассчитывал владыка, может, сам по дороге как-нибудь попадётся. Но вокруг уже совсем темно стало, кони мчались по какой-то пустынной серой трассе — иногда только повозки железные по пути попадались. Хорошо хоть, не крылатые. Владыка и махал сидящим в них живым, и кричал — хоть бы одна остановилась. Все только газу поддавали, стремясь побыстрее убраться от золотой колесницы. Наконец-то этот чудик в светящемся жилете сам наперерез ему выскочил — Аид даже улыбнулся ласково и к обочине съехал, как живой велел. А чудик ещё и прехорошенький оказался, что твой ангелок! Владыка намётанным взором сразу и личико милое заприметил, и глаза голубые — большущие, и губки пухлые… Засомневался, правда, чуть-чуть, гендерную принадлежность определяя, но тут же понял — хоть и тоненький, как молодое деревце, а всё-таки парень перед ним, как пить дать. Вон и кадык на шее дёргается. Испугался, что ли? И за палку свою полосатую со всех сил уцепился — аж костяшки пальцев побелели… Аид ещё пуще заулыбался, совсем уж сладко, будто мёд с патокой по лицу разлил. Как там парнишка сказал? Персик? Имя, стало быть. Надо же, и у живых свои Персики тоже… А уж общительный попался Персик — тут же и залопотал на каком-то тарабарском наречии. Владыка напрягся, руку под гиматий сунул… Ах ты ж, Химера тебя забери — ещё и лингвоадаптер дома забыл! Придётся выкручиваться… Нет, так-то Аид известным полиглотом слыл — а как иначе? Тыщи лет с душами со всего мира пообщайся-ка — хошь, не хошь, хоть по-каковски шпрехать научишься. Только вот с автопереводчиком-то оно и удобнее, и быстрее поймёшь, чего живой спрашивает. Царь прислушался внимательней — кажись, по-русски Персик лопочет, да принялся в памяти своей копаться… — Нарушаем, гражданин? — уже в третий раз строго вопросил Илюшенька. И на сдохший радар опять покосился, на повозку странную, на мужика явно чокнутого, гадая, что за чудо чудное принесло к нему на ночь глядя. Опять же — казённое имущество попорчено, и что прикажете в рапорте писать? Радар сломал автомобиль марки «колесница»? — То ли вирус подхватил какой-то, то ли в бане переохладился, — зачем-то выдал наконец мужик. — Вот такая, понимаешь, загогулина получается! Илюша побагровел. Издевается, что ли? — Употребляли, гражданин? Права пред… — рявкнул было грозно Илюшенька и осёкся. — Разрешение на управление гужевым транспортом имеете? — Скажи-ка, милейший, это Париж? — вдруг совсем невпопад, но вежливо поинтересовался чокнутый. — Это Сибирь! — сурово и правдиво ответствовал Илюша. — Си-иби-ирь? — нехорошо прищурившись, протянул мужик, склоняясь к коням. — Ну извини, владыка, промахнулись маленько, кажись, — пробормотал виновато левый пристяжной. Илюша энергично головой потряс и даже в ухе пальцем ковырнул — где это видано, чтоб лошади по-человечьи разговаривали? Послышалось или померещилось? И оробел вдруг совсем. Сказать, что попался ему водила на всю голову с прибабахом — ничего не сказать! Ещё и говорит с акцентом — эфиоп, что ли, какой? Правда, как выглядят в природе эфиопы, Илюша представлял очень смутно, однако явственно ощутил, как воздухе запахло международным скандалом. Но виду не подал, только брови насупил для важности. — Гражданин, покиньте транспортное средство! — потребовал строго — эфиоп там, или нет, а нарушать никому не дозволено! — Ещё и собаку возите без намордника… ков… — Илюша ткнул было пальцем в направлении собачьей головы, высунувшейся из-за левого бока иностранца, и чуть не сел попой прямо в дорожную пыль — рядом с первой лохматой башкой появились вдруг ещё две. — Да что ты, милейший, это же Церик, он не кусается! — мужик послушно вилку свою бросил и полез вон из колесницы, волоча за средний ошейник упитанного трёхголового пса. — Хочешь погладить? — Ну уж нет! — Илюшенька отшатнулся — из густой псовой шерсти на правом загривке высунулись вдруг змеиные головки да как зашипят! А сам эфиоп на колени перед ним бухнулся — и за руку хвать! За ту, в которой жезл полосатый зажат был. Илюша опомниться не успел — чокнутый водила уже и губами к ручке его приложился, и, кажется, даже языком её облизал. — Поедем, красавчик, кататься! — забормотал быстро, как в лихорадке. — Вы это, гражданин… Я вообще-то при исполнении! — обалдело проблеял Илюшенька. Да что же это такое? Уж сколько раз шоферюги пытались ему штраф заплатить кто цветами, кто коробкой конфет, а кто билетами на концерт! Ни разу Илюша не согласился — к цветам, по причине принадлежности к сильному полу, равнодушен был, от сладкого с детства диатезом страдал, и вообще, тяжёлый рок любил, а его всё в консерваторию заманивали! И прокатиться с ветерком не раз уговаривали — неподкупный инспектор только усмехался да штрафные квитанции выписывал. А кого и прав лишал. И этот, поглядите-ка, даром, что эфиоп, а туда же! Илюшенька разозлился. Вот кто виноват, что было у его отца, доблестного майора гибэдэдэ, три сына? Старший — умный был детина, средний — так себе мудак, младший вовсе был… Илюша. Майор только репу чесал задумчиво да вздыхал, на третьего отпрыска глядючи. Старшие-то сыновья — оба добры молодцы, и внешность у них — нормально мужиковая. Высоки, усаты, волосаты! Младший тоже высокий, да только тонкокостный и сухощавый, как вешалка модельная, а как ещё и гриву светлых волос ниже плеч отпустил — так вовсе лишь по кадыку да бугру на штанах мужика в нём признаешь. — Это ты, Настасья, виновата! — выговаривал майор супружнице. — Всё ныла — два сыночка растут, доченьку хочу! Вот и родилась у тя «доченька», да кака-то не така — с яйцами! Всю фактуру парню твой андроген спортил! Однако, выговаривай — не выговаривай, а сына к делу пристраивать надобно, и решил майор — пусть в дорожной полиции служит. И под боком будет, а там, глядишь, на суровой службе постовой на настоящего мужика походить начнёт. Со временем. Папаша, как оказалось, не прогадал. Илюша в форме и впрямь выглядел солиднее, а шибко денежные владельцы всяких там Аудей, Поршей и прочих Лексусов как с ума сходили, прекрасноликого инспектора на дороге увидавши. Красовались, джигиты недоделанные, вжаривали так, что чуть над асфальтом не воспаряли, а Илюша, не будь простаком, пачками этих гонщиков штрафовал за превышение скорости. Чуть ли не на пятьсот процентов план по штрафам перевыполнял. И все были довольны. Илюше — внимание повышенное и льстивые речи о красе его неземной, Настасье — цветы да конфеты частенько перепадали, а майору — премии и куча благодарностей от начальства. — Гражданин! — Илюшенька, движимый твёрдой решимостью сейчас же прекратить это безобразие, вырвал руку из цепкой клешни эфиопа, прикидывая, с какой стороны начинать его штрафовать. — Вы тут не хулиганьте! Ваше ФИО? — Чё? — странный водила только глазами захлопал. — Ваши фамилия, имя и отчество, — Илюша брови страдальчески изогнул. — Мне же квитанцию вам выписывать! За превышение скорости! — Про фамилию и отчество никогда не слыхал, — честно признался Аид. — Да богам они и не надобны, нас всё больше по имени кличут… А имя — Аидом нарекли, ещё на заре веков! Да ты не заморачивайся, милейший, для своих я — просто Адик! — Не смешно, гражданин! — Илюша, как «мерин» исправный, с пол-оборота завёлся — пьяной козе понятно, что этот шут в одеяле просто издевается. Над ним — инспектором при исполнении! Ещё и богов каких-то приплёл! — Последний раз спрашиваю — ваши фамилия, имя и отчество? И прекратите уже паясничать! — Аидом нарекли, мамой клянусь! — пролепетал несчастный бог, не понимая, чем так прогневил милого ангела, вскочил с колен и в грудь себя кулаком ударил. Да ошейник с Цербером нечаянно выпустил. А пёс, не понимая, с чего эта фитюлька белобрысая рычит на обожаемого хозяина, на всякий случай клыки со всех трёх пастей фитюльке показал и гавкнул предупреждающе. Тоже всеми тремя головами. Илюша так и присел — даже за кобуру схватился было и чуть не заскулил со страху, вспомнив, что табельный-то Макаров в бардачке служебной «Лады». И до неë, стоявшей на обочине, метров пятнадцать, как минимум. А в кобуре — мамин пирожок с капустой. — Цыц, животное! — строго прикрикнул Аид и к побелевшему как полотно юноше потянулся. Хотел обнять, укрыть собою от страшного пса, да неловко вышло — только фуражку с его головы сшиб. И покатилась синяя фуражка куда-то в придорожную канаву, и упали на плечи юноши волосы длинные, светлые да роскошные, и совсем чуть не ослеп Аид от такой красоты. Снесла краса земная божественный чердак! Обхватил бог чуть живого со страху инспектора обеими руками, всем собой прижался плотнее — тут и почувствовал, как в пах ему упёрся мягкий, но заметный бугорок, что ниже пояса у парня в штанах был. И понял владыка подземный — вот оно, счастье, не в лесах олимпийских, не на берегу морском — на тёмной дороге подстерегло… — Будь моим, нежный ангел! — зашептал суматошно. — Всё, что хочешь, для тебя сделаю! Бессмертием награжу — будешь вечно молодым и прекрасным! Полцарства отпишу, дай только до подземной канцелярии добраться! И собачку подарю! Только поедем со мной! — Пустите! — чуть не проплакал Илюша, всей задницей ощущая, что грядёт какое-то западло — он и заизвивался уже, и задёргался, пытаясь из эфиопских объятий выпутаться, да не тут-то было. Чокнутый водила, даром, что на вид и здоровяком-то шибким не был, скорее жилистым и сухощавым — а силища в его руках оказалась немеряная… — Не могу! — честно признался Аид. — Полюбился ты мне сразу! А что поделать, любовь богов — она такая… Тюкнет, как кирпичом по темечку! И семьдесят лет воздержания — не какая-нибудь лихорадка, пилюлями не излечить! — Помогите! — тихонько просипел Илюша, понимая, что задница его, зараза, опять, кажись, права, новое приключение чувствуя… Аккурат на свои маленькие крепкие ягодицы! — Персиков, что за кипиш там у тебя? — захрипело вдруг у Илюши на поясе — инспектор разом духом воспрял, и небеса возблагодарил за то, что рацию по рассеянности не выключил. — Капитан, у меня здесь сумасшедший какой-то! — прокричал, что было мочи в спасительную пластиковую коробочку. — Я его за превышение тормознул, а он меня увезти хочет! — Нарвался всё-таки, суч… — всё остальное капитан Сидоров сказал про себя и нецензурно — ведь знал же, как в воду глядел, что рано или поздно этот хлипкий красотун вляпается! Вот оно и случилось. Дерьмо. Разлапистое и развесистое, как клюква. Ведь знал же, что нельзя его одного на посту оставлять! А что делать — лето, мать его, пол отдела на больничном! Чохом хворают — кто с удочкой на речке, а кто культурно — на турбазе… — Илюха, ты этого сумасшедшего отпусти! — так и заорал белугой в рацию, и чуть не поседел, в служебную машину прыгая — не дай бог, с начальничьим сыном случится что, веки вечные виноват будешь! А с работы полетишь быстрее, чем фанера над Парижем — капитан даже вздрогнул, почти физически ощутив неласковое прикосновение начальственного берца к собственной пятой точке. Аид нахмурился сурово — сиплый ор в коробке совсем ему не понравился. Не успел влюбиться, а уже соперник объявился? Ну это вообще ни в какие ворота! Да и возникший под гиматием стояк сам собой не рассосётся… — Илюх, слышь, пусть катится хоть к чёрту на кулички, а я сейчас всем постам операцию «Перехват» объявлю! — всё надрывался капитан, вбивая в пол педаль газа. — Возьмём его тёпленьким! — Перехват? — оживился Аид, еле-еле поняв с пятого на десятое сбивчивую скороговорку. — Взять его — вот это умно придумано! И, не успел Илюша «ой, мамочки!» всхлипнуть, как тотчас был поперёк туловища перехвачен и в колесницу уложен. Со всем возможным пиететом и прямо на свернувшегося калачиком Цербера — чтоб мягче было. Следом сам Аид в повозку вскочил, вожжи схватил, гикнул громко — и только жезл да сдохший радар остались сиротливо лежать на обочине… Илюша, чудище мохнатое о трёх головах под собственной спиной почуяв, тотчас опомнился, вскочил, как ужаленный, и к бортику повозки кинулся — да поздно, колесница уж высоко над землёй поднялась. Глянул Илюшенька вниз, заценил, как кони по небу аки по тверди земной скачут — так и охнул, и осел без чувств, аккуратно прямо в руки божественные. Глазки томно закатил, а эфиоп опять своё нудит: — Будь моим мужем, ангел небесный! Весь мир подземный брошу к твоим ногам! Золотом, каменьями драгоценными, дарами царскими осыплю… — И собачку отдашь, ага, — буркнул слабым голосом Илюша, понимая, что деваться ему с летучей колесницы теперь некуда — уволок-таки его ухажёр настырный, прямо из-под капитанского носа! — Отдам! — выдохнул в любовном запале Аид. — Всё отдам, только ты сперва мне отдайся! — Вот прям щас? — опешил от царского напора Илюша и вздрогнул — напор этот ему прямо в бедро упёрся, а размерчик-то божественной любви поболе жезла полосатого показался. Может, со страху? — А чего тянуть? — сладенько муркнул Аид и обеими руками под жилет его блестящий нырнул… Илюша совсем уж девственником не был, но и замуж без боя идти не собирался. Это ж надо, каков нахал — ни цветочка не подарил, ни конфеткой не угостил, на концерт «Раммов» не пригласил, а в штаны уже лезет! Илюшенька, со всех сторон обцелованный, как мог, брыкался, коленками толкался, и по морде эфиопской — рукой хрясь! А соблазнитель красноглазый в ответ ладонь ему целует. И тело горячее, молодое — голое уже, между прочим! — наглаживает… Илюша руки наглые отбил, да только и успел увидеть, как трусы его — мамой сшитые, в цветочек аленький, — последними за всей одёжкой за борт упорхнули. Хотел было возмутиться, однако бог даром времени не терял — руку между ног ему запустил и под яйцами пощекотал. Набрал Илюша в грудь побольше воздуха да рот открыл, чтоб в последний раз как следует заорать. А зря. Его тотчас поцелуем и заткнули. Надолго… И сдался всё-таки Илюша на милость победителя, обмяк, точно кости разом из тела вынули, и на коврик из Цербера снова улёгся. Ноги стройные раздвинул широко, как велели, засмущался и хотел было руками прикрыться от взгляда жадного — только Аид не позволил. Стыдливые ладони в стороны отвёл, соски Илюше облобызал, живот с пупком исцеловал, а после ноги ему выше поддёрнул — и каждую складку в паху, каждое яичко по очереди и член, уже от смазки мокрый, вылизал. И оттого Илюша стыдиться совсем позабыл — лишь вскрикнул чуть слышно, плоть божественной твёрдости в заднице ощутив… А полная луна тут из-за тучи выскочила, увидала, что нынче ночью кино для взрослых показывают и осталась висеть, любопытная, колеснице путь освещая. Далеко внизу проносились города и даже целые страны — где-то там сиял огнями и Париж, только никому уж дела до него не было. Бог был нежен, как никогда, ангела своего целуя, а Илюша совсем осмелел, ноги на божественной пояснице скрестил да подмахивал так, что Цербер под ним кряхтел. И плыли высоко над землёй стоны страстные, а вскоре промелькнул под днищем колесницы мрачный Стикс — кони с обратной дорогой уж не напутали, точно в подземное царство примчали. И содрогнулись древние дворцовые стены, когда царская повозка у главного портала остановилась — вся челядь из укромных углов повылазила поглядеть, как владыка вихрем пронёсся по залам и галереям, мужчину светловолосого к себе прижимая. Главный-то камердинер кинулся было следом, спросить, не подать ли нектару свежайшего с дороги горло промочить — а из спальни царской только звуки поцелуев доносятся, да табличка на дверях висит — «не беспокоить». Илюша, пока его в опочивальню несли, лишь головой вертел да глазами моргал удивлённо, и в плечи владыки мёртвой хваткой вцепился, морды жуткие вкруг себя увидав. Но роскошь царской спальни ему по нраву пришлась, и кровать широченная, с золотыми ножками, мягчайшими перинами устланная. И сам-то Адик всё больше нравился — любовником божественным оказался, всю ночь Илюше в уши мёд елейный лил и браслетами драгоценными, цепочками золотыми, как обещал, руки-ноги ему обвил, пальцы тонкие кольцами с брильянтами унизал. А уж любил-то так долго и нежно — и на ложе, и раком у окна, и в кресле старинном, глубоком, и на банкетке антикварной, что под ними развалилась. И уснул утомлённый любовью Илюша, только когда в верхнем мире утро забрезжило, дав наконец согласие стать владыке Тартара законным мужем. А проснулся, чуть не вывалившись с перепугу с роскошного ложа — показалось ему спросонок будто совсем рядом, прямо над ухом, завизжала циркулярная пила… То Персефона спозаранок домой явилась, счастливая и с тремя чемоданами. В опочивальню супружескую впорхнула да так и села, прямо на баулы с модными обновками — в спальне-то кавардак, словно циклопы здесь насмерть бились, вокруг подушки разбросаны, а поперёк супружеского ложа муж с голым парнем валетом лежат, как убитые, и от храпа молодецкого лишь факельный свет на стенах дрожит. Оба — от ушей и по самые пупки в засосах, а простынь шёлковая под ними засохшей спермой перемазана. И возмутилась Персефона, и взвизгнула так, что даже у Зевса на Олимпе уши заложило — ей особенно мужний нос, чужою попой защемлённый, не понравился. Тут и Аид от сна очнулся — сразу вспомнил, что полтыщи лет уже, как женат. — Где же ты была, Персефона? — владыка лишь зевнул укоризненно, изукрашенный засосами живот почесал, да, взяв жену под локоток, из опочивальни выпроводил. А потом и вообще из Тартара — на Олимп, к маменьке Деметре отправил со всеми модными прибамбасами. Насовсем.*****
Темно и пустынно нынче в покоях владыки подземного мира. За узкими окнами — мрак вечной ночи, только вспыхивают иногда лиловым зарницы вдали, да тихим, неясным шелестом — чтоб вездесущие гарпии не услыхали да владыке не донесли, — матерится на берегу Стикса Харон. Царь-то после развода и новой свадьбы на радостях внеплановую реинкарнацию объявил для тех, кто карму улучшить желает и грехи свои искупить, прожив в верхнем мире другую жизнь. Так единственный перевозчик о сне-отдыхе позабыл, и уже со счёта сбился, желающих заново родиться на тот берег переправляя. Мрачен, как могильный склеп бедняга перевозчик, и бурчит себе под нос, что завтра же пойдёт и аудиенции у владыки потребует — перебежчиков вон, толпа несметная, весь берег заполонили, а единственная лодка у Харона и так уже от непосильной нагрузки течь дала! Так пусть его величество подсуетится да хоть какой-нибудь круизный лайнер арендует у живых! Лайнер-то, конечно, в водах Стикса тотчас на мель сядет, не по нему глубина, ну да Харону мороки меньше — пусть все желающие гуртом и топают на тот берег, как по мосту! А Харон покамест в тишине да спокойствии лодчонку свою подлатает… Но лишь вздыхает перевозчик тоскливо и морщится — мечты мечтами, а ныне царя по пустякам тревожить не моги! Аид теперь от мужа молодого не отходит, и только стоны приглушённые слышит дворцовая челядь из-за дверей царской опочивальни. Какая там аудиенция — вон Зевс с Посейдоном сунулись было, так немедля посланы были нахуй. Аид им даже дверей не отпер. Потоптались братья рядом да, рукой махнув на неисправимого сластолюбца, восвояси потопали. Пусть уж братец, решили, любит своего Персика, коли ему так хочется. Хоть шесть раз в сутки. Не по божественному оно, конечно, однако… Ну кто в Тартаре без греха?