Something important

Что-то ещё сломалось в Баки тогда — что-то важное. Оно громко надломилось, и он все ещё пытался сдерживать это внутри своей головы, но воздух был настолько свежим, спасение настолько невероятным, а Стив рядом настолько потрясающим и ослепительным, несмотря на грязную униформу, лицо, покрытое копотью и обеспокоенный взгляд, который Баки чувствовал на себе всегда с того момента, как Стив помог ему спуститься со стола, — что он всё же позволил этому чувству разрушиться. Не чувству даже, а мысли, осознанию, которое помогало ему хоть как-то держаться в плену. Мысли, что Стив действительно, по-настоящему нуждался в нем. Эта мысль не позволяла ему сдаваться никогда — даже когда перестрелки были слишком изнуряющими, дождь слишком холодным, а еды не было вовсе. Эта мысль, возможно, сотни раз спасала его от смерти, и эта мысль, никогда не звучавшая вслух, никогда никем не произнесённая, но как будто общая, одна на двоих, привела Стива в Австрию, а затем в лабораторию, откуда Баки должен был не вернуться. Случилось невероятное, и тогда Баки, возможно, поверил в чудо, но теперь его магия разрушалась, реальность слишком сильно давила на них всех, и он, томимый сомнениями о том, была ли вообще та мысль хоть когда-нибудь правдивой, продолжал идти рядом со Стивом, с непривычно властным, строгим, хмурым Стивом, не имея возможности хоть на секунду остаться наедине и дать наконец выход этим словам, спросить, удостовериться, хоть что-нибудь. Что-нибудь. Какого рода была та необходимость, потребность Стива в нём? Баки задавал себе этот вопрос раз за разом, в такт каждому шагу, он шёл, разбрызгивая сапогами грязь и дождевую воду, и каждый раз пытался найти утешение для себя, но, по правде говоря, он уже устал их искать. Казалось, что все было предельно ясно — он нужен был Стиву только потому, что больше не нашлось ни одного человека во всем Бруклине, нет, даже во всем грёбаном Нью-Йорке, который принял бы Роджерса таким, каким он был. Кроме Баки. Баки также задавал себе вопрос, на самом ли деле он был нужен так сильно тогда, или это все было лишь плодом его собственного воображения? Но только одно было понятно сейчас — Стив больше не нуждался в нём. Теперь, когда он Капитан, мать его, Америка, получивший то, о чём не смел даже мечтать, зачем ему он, какой-то там сержант, который настолько жалок сейчас, что, наверное, надо было его там и оставить, на том столе. Но конечно же, чувство долга и вины не позволило Роджерсу этого сделать: мол, ты носился со мной всё моё детство и всю мою юность, а теперь в благодарность я спасаю тебе жизнь, вот и всё, мы квиты, не принимай это как благодарность, но как данность прими. Всё это было только в голове Баки; он пережил уже столько ужасов, но с этим не готов был справиться, и его мозг продолжал выдавать всё более и более странные и абсурдные идеи, теории заговоров, сомнения, все, что угодно, подтверждающее, что теперь о Стиве придётся забыть. Он был уверен, что это правда, он не хотел этой правды, но ничего не оставалось, кроме как принять её, как и всё до этого. Ему так много всего хотелось произнести вслух, дать словам волю, хоть как-то собрать мысли и себя в кучу, чтобы не развалиться совсем, Стив и так уже с ним намучался, не хотелось обременять его ещё и этим, поэтому он преувеличенно бодро провозглашает: — Да здравствует Капитан Америка! — и когда Стив отворачивается, он пытается принять тот факт, что все мечты о том, что будет, когда он выиграет войну для Роджерса, теперь оказались под ногами сотни солдат 107-го пехотного. *** Ему пришлось лечь в палатке Стива — тот буквально потребовал этого, приказал, ну конечно же, теперь он — его капитан. От этого Баки тошнило, но выбора не оставалось: если не хочешь, чтобы Стив со злости привлёк полковника Филлипса (а он мог), или, что ещё хуже, свою ненаглядную Пегги Картер, придётся делать так, как тот требует. При одном упоминании Пегги Баки чувствовал себя так, будто одно слово с его стороны — и он буквально распадётся на части, поэтому он молчал, сжимая кулаки так сильно, как только мог. Стив, конечно же, заметил следы от ногтей на его ладонях, но ничего не сказал, и Баки хотелось заорать ему в лицо: что ещё мне нужно сделать, чтобы ты сказал мне хоть одно лишнее слово, кроме своих дежурных приказов? Застрелить себя у тебя на глазах? Баки только улыбался и мысленно сотню раз произносил: пошёл ты. Да, ему все же пришлось лечь в палатке капитана, но он слишком вежливо отказался от предложенной кровати и улёгся на полу. Он видел, что Стив сжимает челюсти изо всех сил, чтобы не врезать ему, и думал, что не у него одного проблемы с контролем эмоций. Он не не смыкал глаз всю ночь, и он догадывался, что новоиспечённый герой тоже не спал. Догадка подтвердилась, когда тяжёлую тишину прервал вполне спокойный вопрос, в котором, тем не менее, звучал плохо скрываемый гнев: — Джеймс. Что происходит? Когда Стив использовал полную форму его имени, Баки знал — пиши пропало. Роджерс чертовски разозлился, и только здравый смысл удерживал его от необдуманных поступков, впрочем, как и самого Барнса. — О чём ты? — снова эта преувеличенная бодрость, и на самом-то деле, Баки уже сам начинал думать: к чему всё это? Зачем? Зачем усложнять то, в чём и без того никак не можешь разобраться? — Ты знаешь о чём. Ведешь себя так, будто, — Стив словно выплевывал эти слова ему в лицо, — будто закатишься истерикой в любой момент, но думаешь при этом, что мне на это плевать. Знаешь, у меня и без этого проблем по горло, и я надеялся, что хотя бы между нами всё будет достаточно ясно, чтобы не забивать себе голову ещё и этим, но, видимо, я ошибался. Я не хочу давить на тебя, но давай хотя бы сейчас обойдёмся без твоих вечных сбеганий, увиливаний, как будто ты меня, господи боже, боишься. Баки закусил губу. Он не мог даже предположить, что его, казалось бы, незаметные действия, могут как-то отражаться на Стиве. Ему хотелось видеть его лицо, поэтому он рывком поднялся с пола и сел на край кровати, пытаясь найти в голове рациональные и адекватные объяснения происходящему, но вырывается только детское — я же больше не нужен тебе, Роджерс, — эта тоскливая ухмылка, и злость Стива рассеялась без следа, а на смену ей пришли облегчение — да, видимое невооружённым глазом — и беспокойство. Тот тоже сел в постели, притянул Баки за руку к себе, и прикосновение губ ко лбу почти не было ощутимым, и затем Барнс просто устроил голову у него на плече, вслушиваясь в тихий голос Стива и ощущая на спине касание его рук: — Прости. Я слишком замотался с этой армией, неясными требованиями, постоянным страхом за людей, которые мне подвластны. И за тебя. За тебя — особенно. Я знаю, я — чёрствый сухарь, солдафон, поэтому прости... Я не заметил. Ему тяжело было говорить, а Баки тяжело было слушать, но они оба всё равно чувствовали, как что-то важное замыкало этот круг обоюдных невысказанных переживаний, и всё так или иначе вставало на свои места.