Бессонница

      Из отельного номера на восемнадцатом этаже открывался завораживающий вид на город.       L, по своему обыкновению, не спал. Нет, не заставлял себя бодрствовать, а буквально не мог уснуть. В темных мешках под глазами собралась тяжесть бессонных ночей, но взгляд оставался ясным, а глаза широко раскрытыми. L погрузился в раздумья и беспокойно мерил шагами свободное от мебели пространство комнаты. Компьютер он переставил на пол, чтобы проще было двигать с места на место.       Широкие, нервные, беспорядочные шаги, глаза внимательно изучают темные стены и сгустки сумрака в углах — словно где-то там спряталась недостающая улика, случайно упущенная деталь, как незаметно закатившаяся под плинтус пуговица. Но все блуждания по комнате неизменно заканчивались у высокого окна, к которому L безотчетно тянуло.       Стекло начиналось от пола и доходило почти до потолка, тонувшего во мраке в нескольких метрах над головой. Взгляд проникал сквозь стекло, не задерживаясь на отражении. Призрачное видение в окне угрюмо глядело в ответ помертвевшими глазами из глубоко запавших темных глазниц. Каждый раз, встречаясь с этими глазами, L испытывал смутное беспокойство — настолько сильной была иллюзия, что со стекла на него смотрел некий таинственный незнакомец, хронически больной человек. Каждый его взгляд, каждое унылое движение рассказывали историю жизни, полной боли и страданий. Жизни намного более страшной, чем выпала на долю L. Ночное небо за окном горело теплым сине-пурпурным заревом от городских огней. Вытянув шею, L пристально вглядывался в него с непонятной жаждой, хотя ничего не искал и не надеялся найти.       Небо мегаполиса, где звезды тонут и меркнут в глубине фиолетовой дымки. Вместо них город щедро рассыпал сверкающий бисер на фоне темных силуэтов домов.       Огоньки мерцали желтым, белым, красным, а порой синим или зеленым. Будто город заменил собой звездное небо, поменялся с ним местами. Так озерная гладь бережно хранит черты величественных гор, и когда от воды к вершинам поднимается густой, непроницаемый туман, озеро помнит каждую подробность — отражение словно само становится горами.       И вот страдающий бессонницей L стоял в три часа ночи перед окном в темноте отельного номера, и стекло надежно хранило его отражение. А что, если это видение, этот измученный незнакомец в один прекрасный день станет им, так же как город подменил собой звездное небо? И L безотчетно искал что-то взглядом в тепло-синей пасти города с пилою черных зубов в крапинках звезд.       Мигающие огоньки невольно представились ему личинками насекомых, что копошились в холодных трупах прошлых дел. Он сжал руки в кулаки.       Скольких человек Кира обречет на смерть пока L стоит здесь, перед темным окном, растерянный и беспомощный?       Все, что он знал — Кира не смог убить его. Единственная подсказка — убийце что-то препятствовало в случае L, что не помешало умертвить остальных.       Он смотрел в темную пасть мегаполиса, которая теперь казалась прогнившей, и думал о тех, кто умирал сейчас не по вине Киры. Бесспорно, их — окончивших жизнь по разным причинам — было множество, и эти смерти ни капельки не заботили L.       Он давно понял, что его беспокоит не столько сама смерть, сколько невозможность узнать — кто, как и почему. Остальные случаи, в которых не было тайны, не трогали душу. Смерть есть смерть, ничего интересного. Каждый найдет свой конец. Единственно интересное в смерти — ее причины. Уникальные для каждой личности, даже если при жизни эта личность не была уникальной.       Да, сама смерть не волновала L, но ее обстоятельства — вот ради чего он жил . Различные способы умереть обладали некой абсурдной, извращенной красотой и вызывали жажду знаний. Он хотел обладать тайной каждого из этих убийств, подобно тому, как отельный номер на восемнадцатом этаже обладал захватывающим видом на город. Видом, который не принадлежал L, сколько ни пожирай его глазами.       Его снова потянуло на поэзию, и это раздражало. Так было всегда, когда дела стопорились, когда не хватало информации, когда ничего не оставалось, кроме как ждать, ждать своего времени.       Самое верное решение в таких случаях — лечь спать. Все, на что годится сон — это убить время. Вы закрываете глаза, а когда открываете снова, несколько будущих часов уже переместились в прошлое. Определенно, сон — единственно доступное человеку путешествие во времени.       И все же L не мог выключиться даже после того, как не спал, казалось, целую вечность. Он давно потерял счет часам сна, что задолжал себе. Будь они деньгами, банкротства было бы не миновать.       Но время сна не обратить в прибыль, а потому нет смысла считать убытки. Однако L был лишен спокойного бессознательного путешествия во времени между нынешним моментом, когда дело застопорилось из-за недостатка улик, и будущим, когда они появятся. Приходилось ждать в начале объявленной войны, страдая от бессонницы и тяжелого бремени мыслей.       И вот, тщательно обглодав все известные факты, как голодная собака обгрызает до основания единственную кость, L впал в поэтическое настроение.       Когда мощный деятельный ум нечем было занять, он принимался за расследование дела окружающего мира — ничто не ускользало от внимания, везде подстерегали опасности, все причиняло боль, каждая деталь увязывалась воедино с остальными.       Холодный деревянный пол (ах да, Ватари приложил немало усилий, чтобы разыскать отель с деревянными полами вместо обычных ковров, в угоду странной прихоти L — не хотелось, чтобы ворс щекотал ноги и сбивал с мысли) угрожающе пружинил под ногами…       И безмерно измученный незнакомец с призрачными глазами в оконном стекле постепенно завладевал им…       И огромный мир за окном, чьей пастью служил город, раскинулся так широко, что L не мог уместить его в своей голове… Для этого огромного мира, для бесконечной вселенной L не был даже ничтожной тенью. Он был ничем, абсолютно ничего не значил. Какой во всем этом смысл, если жизнь в конечном счете бессмысленна?       И липкая слабость, и головокружение, от которых пошатывало, а иногда на краткий, как вспышка молнии, миг мутилось в глазах… Удивительно, как находясь на грани потери сознания, L все еще оставался в строю?       Все это объединялось в единую связку ключей к некой бездонной, непостижимой тайне, что бередила темные глубины души. Она всегда присутствовала и вечно оставалась неразгаданной. Порой ему казалось, что он раскрывает преступления лишь потому, что был не в силах разрешить глубочайшую тайну бытия и даже прикоснуться к ней. Расследования служили своеобразной компенсацией и слабым утешением.       Иногда L думал, что прочел слишком много философских трактатов и слишком много поэзии. Особенно поэзии.       Стихотворные строки лезли в голову, словно банда бездомных котов. Например, тот фрагмент из Верлена так нежно звучащий по-французски и такой опустошительный по смыслу — «Blessent mon cœur / D'une langueur / Monotone». Обрывки, которые непостижимым образом сохранились в памяти. Возможно, как раз для такого мрачного настроения.       Порой, копаясь в темных уголках памяти, он находил целые поэмы, будто забытый на чердаке хлам. Совершенно бесполезные, кроме случаев, когда L вдруг извлекал их на свет в ответ на чей-нибудь вопрос: «Не помнишь, как там было дальше?»       Чаще всего в голове эхом звучал «Ворон» Эдгара Алана По, повторяясь от начала до конца снова и снова, пока взгляд скользил от лица на стекле к ночному городу и обратно. Ночь за окном растянулась по поверхности Земного шара, истончаясь до прозрачности по краям, где наступало утро или заканчивался вечер.       До слуха доносился стук, будто кто-то барабанил в дверь гостиничного номера. L сжимал зубы и бросал взгляд на дверь.       Ватари?       Нет. Нет, это Ворон стучал в голове, и эхом отзывалось «Линор, Линор». Губы порой подрагивали и кривились при мысли о совершенно случайном совпадении — имя Линор начиналось на букву «Л».       «Эхо — больше ничего», — думал он, глядя на город, который неожиданно казался огромным и опустевшим. «Эхо — больше ничего», — и все же L не мог уснуть.       Сколько раз во время расследования он проклинал сон за его существование, за то, что срывал планы, мешал докопаться до сути. Бесполезное занятие, пустая трата времени, досадная помеха, стоящая на пути. L ненавидел спать, негодуя в глубине души, словно маленький ребенок, который обиженно думает: «Этот мир устроен бессмысленно, он испорченный, это неправильно»…       А затем наступало время, когда он хотел только спать и ничего больше, чтобы сбежать от собственного разума, остановить его самоубийственную работу. И L садился на корточки и готовился лечь на пол — возможно, он достаточно устал, чтобы выключиться и наконец поспать…       И ворон молвил: «Никогда». Снова и снова в голове отдавалось «Никогда, никогда». L стискивал зубы и бил кулаком по полу, не понимая почему?       Почему он не может уснуть именно сейчас?       «И душа моя из тени, что волнуется всегда. Не восстанет — никогда!»       Стихотворение заканчивалось и начиналось сначала, крутилось в голове вновь и вновь, пока не превращалось в фоновый шум, точно тиканье часов, что отмеряет непрестанный ход времени.       L знал: сон настигнет его когда-нибудь позже, набросится внезапно из тайного укрытия, когда хотелось бы меньше всего.       Он заставил себя лечь на спину и уставился в потолок, однако боковым зрением продолжал видеть тени, что трепетали чернотой воронова крыла. Глаза не закрывались, словно в них вкрутили горящие лампочки.       Где бы ни был Кира и кем бы он ни был, спал ли он сейчас или тоже не смыкал глаз в когтях бессонницы? А если спал, метался ли беспокойно, мучаясь ночными кошмарами, или видел спокойные мирные сны?       L не знал. L хотел знать. Спал ли Кира? Что происходило в его голове, когда он отдыхал и строил планы? Какая улика выскользнет из его крепкой хватки, словно конфета из рук ребенка, который набрал полные пригоршни сладостей и не смог удержать их все?       Снова поэзия, бессонная лирика. L задавался вопросом, можно ли сейчас доверять собственному разуму?       Деревянный пол был неудобным (наверное, в следующий раз стоит попросить Ватари найти отель с коврами), и L не спалось. Он снова встал, безотчетно вернулся к окну и уставился на улицу сквозь призрака с мертвыми глазами.       Ему не спалось, губы разошлись в кривоватой улыбке. Маловероятно, что Кира был способен спать меньше него.       L всматривался в темноту, мечтая уснуть («Никогда, — молвил ворон, — никогда»), и смеялся над собой, потому что никогда особо не нуждался в сне. Потому что знал: когда сон наконец выскочит из укрытия и придавит к полу, словно игривый черный пес, L с проклятиями сдастся.       И в краткий миг невесомости, прежде чем погрузиться в бездонную тьму, впустить ее в свои глаза и легкие, он будет с малодушным ужасом задаваться вопросом — когда же наконец проснется, если сможет проснуться?