Бесконечный день

Хлопает дверь, скрипят половицы. Ичиго бросает рюкзак на пол. — Я дома, — говорит он. — Опоздал! – Ишшин едва не делает шпагат в воздухе, пытаясь его ударить. Ичиго привычно даёт ему по морде, орёт – скорее по привычке, чем всерьёз– и отец отчаливает жаловаться маминому портрету. — Дурдом, — говорит Карин, лениво ковыряясь ложкой в тарелке. — Такой спокойный вечер, — вторит ей Юзу. – Садись, Ичи-нии. Телевизор уже дня два как не работает, потому роль фонового бормотателя исполняет радио. Играет что-то старое, кажется, джазовое – Ичиго мимоходом думает, что Хирако обязательно оценил бы. Самого его такое старьё не особо трогает. За окном – привычный шум, проезжают машины, где-то слышится вой сигнализации, а где-то, похоже, Пустого. Ичиго с досадой отмечает, что сегодня ночью ему опять не удастся поспать. Ишшин является – именно так, по-другому не скажешь – к столу, вновь полный энергии и желания общаться с семьёй. Ичиго общаться хочет не особо, потому быстро доедает свой ужин под нескончаемые пререкания отца с Карин и сбегает, беззлобно обозвав отца придурком и двинув ещё разок. Дом – упорядоченный островок спокойствия, крепость, место, где время не идёт. Однажды, когда Ичиго ни с того, ни с сего вспоминает Бьякую, ему приходит в голову, что традиций и неписаных правил в доме Куросаки куда как больше, чем в поместье Кучики. У них даже есть своё собственное божество. Ичиго любит свой дом – ему нравится покой, упорядоченность, неизменность. Один и тот же канал в телевизоре, одно и то же приветствие, один и тот же запах: чистоты и немного – выпечки. Ичиго даже представить себе не может, не хочет представлять, что когда-нибудь сёстры повзрослеют, а отец постареет – это кажется ему жуткой, неизбежной и неумолимой катастрофой, и он едва утешает себя тем, что до неё ещё далеко. Он готов сколько угодно закапывать врагов в землю или спасать мир, лишь бы его дом навсегда остановился в уютном, бесконечно длящемся мгновении. Однажды Ичиго встречает отца ночью на какой-то крыше. Тот молча оборачивается, кивает и продолжает курить. Это совсем другой Ишшин – обычно Ичиго видится с ним только в больнице. Ичиго усаживается рядом – почти плечом к плечу, но не дотрагиваясь. Личное пространство, личные тараканы каждого – на этом зиждется спокойствие семьи. — Ты увёл у меня Пустого, — сварливо начинаетИчиго, — и какого я, спрашивается, вообще сегодня вставал? Ишшин фыркает и затягивается. — Ничего, — говорит, — так говоришь, будто я у тебя девушку увёл. Посмотрел на окурок, затушил о парапет и кинул вниз, на лобовое стекло какого-то автомобиля. — А говорил, только раз в году куришь, — задумчиво сказал Ичиго. – Врал. Фонари внизу не горели – казалось, что деревья на обочине и машины растут из тёмного, расплывчатого сумрака. Ичиго даже думает про себя – провалятся, не провалятся? Потом мысль отгоняет. — Когда говорил — не врал, — возражает Ишшин. – А сейчас… Ичиго помнит это. «Она говорила, что так я выгляжу круто». По-новому смотрит на отца. — Женишься? – догадка приходит спонтанно. Стало жутко. Нет. — Надо бы, — отвечает Ишшин. Спокойно отвечает, обыденно — как будто это нормально. Ичиго смотрит на него и чувствует, как внутри всё сворачивается и холодеет. Нет, нет. Он хочет вскочить, но Ишшин надавливает на его плечо, чуть не спихнув случайно с крыши. — Надо бы, — говорит, — но, боюсь, мало какая женщина оценит мамин портрет. Ишшин смотрит Ичиго в глаза, грубовато ерошит ему волосы на затылке и подмигивает. Хлопает по плечу. Ичиго выдыхает. — Идиот, — буркает. У Ичиго снова истерично пищит удостоверение. Ишшин поднимается, отряхивает хакама и велит: — Иди, спи. Сегодня я их погоняю. В их доме пахнет чистотой, немного – выпечкой и немного – тленом. Гости обычно думают, что это из-за больницы. На самом деле этого запаха нет, есть маленький семейный культ, сдвиг, кое-что объединяющее – и разделяющее семью одновременно. Мама. Всё дело в ней. У каждого свой обет: Карин не плачет и не беспокоит, Юзу заботится и оберегает, Ишшин изображает домашнего клоуна и совершает ежедневные богослужения. Ичиго — защищает. Он — самый фанатичный приверженец этой религии, он чувствует себя немного Иудой и немного Матфеем, и ему страшно до дрожи, что отец когда-нибудь может привести в дом другую женщину. Тогда рухнет всё. Масаки везде – на плакате, в движениях и голосе Юзу, во внешности Ичиго и его улыбке раз в год. Она – бесконечный, повторяющийся день в их доме. О семнадцати месяцах без сил Ичиго предпочитает не вспоминать. Они были похожи на сплошной серый непрекращающийся кошмар – Ичиго не знает, как до появления Рукии вообще обходился без всего этого. Старика. Ощущения собственной силы. Охоты. Ичиго думает о том, каково было отцу в те пару столетий, что он остался без сил – ему-то капитаны не собирали реяцу в меч. И чем больше думает, тем больше проникается к нему… не сочувствием, нет. Чем-то, похожим на отношение к Зангецу. Ичиго защищает всех, а его защищают только его отец и его Пустой. Ему видится в этом какая-то… насмешка? А однажды Ичиго ловит себя на том, что смотрит на Ишшина. Даже не так – заглядывается. Когда рядом нет сестёр, и он превращается в другого человека – спокойного, внимательного и очень старого. Почти незнакомого. Почти… С тех пор, как к Ичиго вернулись силы, отец начал курить – помногу, будто решил испортить свой гигай ко всем чертям. Ичиго смотрит, наблюдает за тем, как он подносит сигарету ко рту, как тушит о старую железную пепельницу – и чувствует себя неизлечимо, погано больным сталкером. Он вполне согласен с матерью – с сигаретами отец и вправду выглядит круто. Ичиго думает, что всё это пройдёт само собой. Ночная беготня, переходный возраст, недосып, шизофрения – он может придумать множество причин, но это помогает мало. Вообще не помогает. В доме пахнет тленом. Полусвет, тиканье часов, горячая, слишком тесная возня на кровати – его, Ичиго, кровати. Они – там, не издают ни звука, только, кажется, сдирают друг с друга одежду, перекатываются поперёк, стукаются локтями о спинку и изножье. Ичиго подходит ближе – в ногах отчего-то появляется дрожь: не подходи, не смотри, нет. Ичиго смотрит. Смотрит, как к смятому покрывалу его прижимает, давя ладонью на поясницу, собственный отец, смотрит, как он сам, Ичиго, запрокидывает голову и широко, беззвучно открывает рот. Нет, думает Ичиго. Нет, не может быть. И просыпается… …от удара кулаком в солнечное сплетение. — Ха! – хохочет Ишшин, — расслабился, салага! Ичиго медленно садится на постели. Поднимает взгляд. Отец широко скалится во все зубы – ещё одно чудное семейное утро, почему нет? Ичиго молча, без замаха, бьёт его в челюсть. Слишком зло, слишком всерьёз. Слишком. Ишшин поворачивает голову, толкает его в плечо, наклоняется и… Вот теперь Ичиго действительно просыпается. Лицо Зангецу непроницаемо – он и раньше-то был неразговорчив, а теперь и вообще едва ли не выцеживает из себя слова, как воду в пустыне. Ичиго это не мешает – теперь они понимают друг друга почти без слов. — Плесень, — говорит ему Зангецу. — Что?.. Тот молча кивает ему под ноги. Там и вправду плесень: чёрная, склизкая и удивительно живая на вид. Ичиго чувствует запах, острый: сигареты и тлен. Гниль. От запаха его начинает вести. — Она пожирает тебя, — говорит ему Зангецу. – Ты должен избавиться от неё. Ичиго становится ещё хуже – от того, что он явно правильно понял Зангецу. Он давит в себе желание спросить, откуда тот знает. Ещё бы не знал, когда у них сны одни на троих. — Я… — говорит Ичиго, — придумаю… что-нибудь. Зангецу снимает очки и несколько мгновений пристально смотрит ему в глаза. — Поторопись. …Иногда бывает немного по-другому – шумная беготня, тревога, белые халаты на отце и сёстрах. Ичиго всегда предлагает помощь, и всегда бывает так, как сейчас: — Не путайся под ногами! Ишшин катит каталку с почти мёртвым человеком в операционную, Юзу и Карин бросают на брата пару сочувственных взглядов и тоже исчезают за матово-белыми дверьми. У них в руках инструменты, бинты, анестетики. Они всегда помогают отцу в больнице. Ичиго отец помогать никогда не позволяет – «Не те руки», говорит. В такие моменты Ичиго сам себе кажется одним большим разочарованием – но это быстро проходит. Ичиго любит драться, любит тяжесть Зангецу в руке – но копаться в чужих внутренностях не хотел никогда. И врядли захочет. Но всё равно почти каждый раз ждёт под дверьми операционной. Ишшин выходит, присаживается рядом, облокотившись спиной о стену – так же, как тогда, на крыше. Рядом, но не касаясь. С недавних пор для Ичиго и этого многовато. — Чего? – спрашивает он хмуро. Ишшин молча закуривает. Его запах – причудливая смесь табака, одеколона и больницы, его плечо почти касается плеча Ичиго, и это… успокаивает? Отец усмехается и резко притискивает его к себе за плечо, трёт затылок кулаком – Ичиго вырывается и что-то возмущённо бормочет, заехав ему локтем в живот. — Легче? – просто спрашивает Ишшин потом. Конечно, он не знает ничего о мыслях Ичиго. Просто видит: что-то не так. Но Ичиго кивает — и понимает, что не солгал. Лампа, кровать родителей, сёстры ночуют у подружек, и снова. Ишшин низко, глухо стонет под Ичиго, и он судорожно оглаживает его грудь, плечи, спину, прижимается к губам – во рту остаётся привкус сигарет, неприятный, но Ичиго всё равно. Ещё немного. Сейчас. Сей… — Оу. Ичиго замирает. Ни отца, ни темноты. Серое небо слева, форма шинигами, стекло под ногами. Ичиго отчётливо чувствует, как в голове что-то щёлкает и проясняется, и сжимает виски ладонями. — Опять, — выдыхает он. — Опять? Пустой? Он стоит за спиной, в шаге, склонив голову набок. Повторяет: — Опять, значит, — ухмыляется, — неожиданно. Ичиго плевать, что он там сейчас будет нести, он уже готов к драке, уже тянется рукой за плечо. Там пусто. — Не сегодня, — говорит Пустой. Резко разворачивает Ичиго лицом к себе, ухватив за плечо. Тот чувствует себя совсем хреново – никуда не девшееся возбуждение, свербящее ощущение безоружности – и отчего-то дикое головокружение. У Пустого странный взгляд – ищущий, цепкий и неверящий, как будто он спрашивает про себя – какого чёрта? Ичиго оскальзывается на чёрной плесени, инстинктивно хватается за ткань косоде у него на груди. Чужая ухмылка начинает расплываться перед глазами. — Не так быстро, — шёпотом бросает Пустой, толкает его вниз, на стекло. На чёрный живой ковёр. Ичиго падает, падает в гниль и пепел, окунается в дурманящий запах и понимает, что нет сил даже пошевелиться. Даже боли почти нет. В воздухе ничем не пахнет, абсолютно. Он чувствует чужую ладонь – широкую, шершавую, прохладную – забирающуюся в разрез на хакама, видит чёрно-оранжевые яркие пятна перед глазами. Ичиго слышит сиплый смех на ухо, его поглощает нездоровое, наркотическое наслаждение – нет ни сил, ни воли сопротивляться, он помнит-то еле-еле, кому и зачем. Наверное, его не хватает надолго. Ичиго открывает глаза и видит себя. В зеркале в ванной; видит, как его собственные руки поправляют ворот рубашки от школьной формы. На изображение накладывается другое: он видит металлическую перегородку и тёмное, ничего не отражающее стекло. «Очнулся, — отражение Ичиго ему улыбается; Ичиго чувствует, как его губы разъезжаются помимо воли, — не волнуйся, я ненадолго» Какого чёрта «Иногда решать твои проблемы не так уж плохо» Что — Я просто сделаю это, — говорит Пустой вслух. У него диковатый, пронзительный взгляд. – Ты даже себе помочь не способен. Ичиго чувствует тяжёлый удар по затылку, как будто рукоятью меча. Ишшину кажется, что с его сыном что-то происходит. Что-то помимо работёнки шинигами или разборок с зампакто и Пустым. У них не те отношения, чтобы просто подойти и спросить. Ишшин едва ли не впервые жалеет об избранной когда-то линии поведения. У Ичиго меняется взгляд. В нём появляется что-то неясное, диковатое. Голодное? А ещё он начал улыбаться. Много. — Понимаешь, сын, — говорит Ишшин, — это затем, чтобы не забывать её. Чтобы я мог быть уверен, что узнаю её в толпе. Масаки на плакате счастливо улыбается. Ичиго смотрит со странным, незнакомым ревнивым прищуром, и Ишшин чувствует себя так, будто рассказал о своём первом сексе в популярном телешоу. Или о том, как бабушка называла его в детстве. Он почти слышит голос Каноноджи — «Бу-ха-ха-ха!» — когда Ичиго открывает рот: — Ты просто слюнявый идиот, — говорит он. Разворачивается и уходит. Пустой терпеть не может запах тлена. Юзу оглядывается на Ичиго с беспокойством. — А ты точно… Карин её прерывает: — Не маленькие они, — тянет за руку в сторону двери, — идём уже. Ишшин пытливо смотрит Ичиго в лицо – там непонятное умиление, почти нежность. Ишшин думает о том, до чего внезапно и странно у Ичиго проявляется переходный возраст. Сын со стуком ставит перед ним кружку. Не Ишшина, свою собственную. Чай пахнет немного странно – наверняка это тот самый, новый, который купила Юзу на прошлых выходных. — Давай, пей уже, — велит Ичиго. Гремит чем-то на разделочном столике, повернувшись спиной. Это необычно. Для Ичиго всегда было проблемой даже бутерброд себе сделать, а сегодня вдруг такое увлечение. Ишшин пожимает плечами и подносит кружку ко рту. Позади Пустого слышится стук и звон разбившейся посуды. Он улыбается во весь рот. *** Ичиго что-то кричал, колотился о стены, окна, балконы и антенны – отчего-то ему казалось, что, если разбить хоть одно окно, всё кончится. Он закрывал глаза и видел, что делают руки Пустого – его, Ичиго руки. Слышал — в любом случае. Стёкла были как алмазные. Куросаки знал, что Пустой его слышит. Хорошо слышит. Но сегодня он, похоже, отключил диалог в списке своих опций. Тело Ишшина почти красивое: по крайней мере, свёрнутая и болезненно белая кожа на месте старого ожога в пол груди и распоротый когда-то пополам сосок гораздо лучше того убожества, в которое обычно превращаются мужики в возрасте па. Ичиго отмечает это машинально и тут же одёргивает себя — нет, нельзя, не сейчас. Если бы он задумался об этом как-нибудь в жаркий день, когда Ишшин расстегнул бы рубашку, и... это было бы нормально. У отца родинка на границе ожога, почти у самого пупка. У Ичиго такая же. А у Пустого?.. Тот хрипло и ядовито смеётся. — Хочешь, скажу, о чём он думает? Думал? — спрашивает он Ишшина. — Остановись, — отвечает тот. Негромко, угрожающе. Двинуться он не может – Ичиго и знать не хочет, чем Пустой его опоил. Ещё Ичиго никогда в жизни не видел у отца такого взгляда. Этот Ишшин ему незнаком, и он смотрит прямо Ичиго – Ичиго или Пустому? — в глаза. Это же я, па. Что мне делать? Что. Мне. С ним. Делать "Я — твои инстинкты" — говорит Пустой и хохочет, не наяву, в его голове. Наяву он деловито распускает ремень на отцовских джинсах. «Эгегей, Ичиго, не этим ли ремнём ты огребал в детстве, а?» «Пошшшёл!..» Ичиго чувствует — руки, пальцы, заталкивающие ему в рот какую-то тряпку. Кожа Ишшина – горячая, мокрая от пота. «Помолчи, — отмахивается Пустой. — Я занят, не видишь?». Ичиго чувствует одновременно кляп и дёрнувшийся под языком кадык, он слышит ветер, гуляющий меж небоскрёбов, и слышит тяжёлое, гневное дыхание отца. Тот молчит. Ичиго бьёт кулаком в стекло, бездумно, безумно, у него во рту нет кляпа, но ни закрыть рот, ни сказать ничего не выходит. К тёмному стеклу окна тянется нить слюны. Теперь нет разницы, открыты глаза Ичиго или закрыты — он всё равно видит. Он больше никогда не сможет смотреть отцу в глаза. — Ичиго, — Ишшин почти рычит, — что ты сделал с Ичиго, ублюдок? — Тебе-то что, папаша, — Пустой фыркает, — ты даже не смог отличить меня от него. Эй, как думаешь, если я сейчас уйду, он продолжит с тобой? Наверняка. — Тварь, — Ишшин говорит совсем тихо, но Ичиго вздрагивает. У отца даже голос поменялся — а на лице застыло леденящее, жуткое выражение. Ичиго никогда не видел Ишшина в ярости. И не хотел видеть. Пустому… весело? — Ему понравится, — шепчет он. Вроде как на ухо Ишшину, но всё равно неясно, кому. — Папашшша, — шипит Пустой. Оглаживает широкие бугристые плечи, горло — всей ладонью, запрокинув голову Ишшина за волосы. Лижет грудь, границу шрама, шею, задерживается на разорванном соске, давит на него ногтем и оставляет засос рядом – неуловимо издевательски и деликатно. Ичиго уже успел понять, что Пустой не любит насилия. Физического. Он никуда не торопится. Ощущения Пустого — экстаз от происходящего, запредельный кайф, и Ичиго теряется, потому что уже с некоторым трудом отделяет собственные мысли от чужих. Пустой почти мурлыкает, разлёгшись на Ишшине всем телом. Запах отца острый, знакомый, для Ичиго он всегда означал уверенность, силу, защиту. Ичиго защищал всех; Ичиго защищали только его отец и его Пустой. Куросаки чувствует, что ему ещё долго не будет смешно. Пустой вкрадчиво трётся щекой об обожжённое плечо, поглаживает отцовский живот, чуть царапая ногтями. Запускает руку Ишшину в штаны. Хватит, хватит, хватит, перестань, не смей — Не встанет, — ядовито бросает Ишшин. – На тебя. — Да ну? А на него? Ишшин медлит – всего секунду. Отвечает: — Тем более. Пустой хохочет, дребезжаще, совершенно счастливо. — Встанет, — обещает. – Я позабочусь. В его словах какой-то подвох, но у Ичиго нет сил об этом думать. Бить, бить, бить, пробивать стены, стёкла, преграды – он сможет, это всегда получалось у него лучше всего. Я смогу Пустой раздвигает отцу ноги и сползает к изножью кровати, трогает массивное, твёрдое бедро, оглаживает с силой, дёргает ногу вверх под колено, заставляя согнуть её. Губы Ичиго двигаются: Пустой тихо напевает себе под нос какую-то детскую песенку. Кляп всё ещё у Ичиго во рту. Пустой наклоняется, одновременно приспуская с отца джинсы, фыркает и берёт в рот – обыденно, спокойно, как если бы разогревал себе завтрак. Ичиго чувствует стекло подо лбом, чувствует во рту кляп, и чувствует во рту… Ишшин закрывает глаза и отворачивается. Ичиго думает, что тоже не смог бы смотреть на то, как тебе пытается отсасывать твой же сын. Пустой прикрывает глаза, и теперь его наверняка невозможно отличить от Ичиго. Ичиго чувствует себя как во сне, в жарком, сладковато-гнилостном кошмаре. Пустой с удовольствием делает то, что делает. Облизывает член сбоку по всей длине, сосёт головку, заглатывает глубоко, втягивая щёки, отрывается, сглатывает. Наклоняется снова. Ичиго больше не пытается разбить стекло. Ичиго тихонько и ритмично бьётся лбом о железную раму — чёлка слиплась от крови и пота. Я ненавижу тебя, слышишь «Ты этого не хотел? — Пустой притворно удивляется, хихикает в его голове. – Я просто всегда делаю, что хочу. И ты хочешь» Я убью тебя, убью, уничтожу, слышишь На стекло капает капелька крови. «Я в любом случае трахну отца раньше, братец» Пустой не уточняет, не говорит «твоего». Ишшин рвано выдыхает сквозь зубы, вымученно выговаривает: — Тварррь… — выдыхает, — да чтоб ты сдох, ублюдок. У него всё-таки стоит. Все мышцы Ишшина напрягаются, ворочаются под кожей, но он всё ещё не может и двинуться. — Тихо, папа, — говорит Пустой. Дребезжаще-серьёзно, так, что Ишшин вскидывается и впивается взглядом ему в глаза – Ичиго вздрагивает, но так и не понимает, что такого па отыскал у Пустого в глазах. Чёрт возьми, он назвал его «папа». «Смотри, что я делаю» — говорит Пустой. Он рывком переворачивает Ишшина на живот, стягивает его джинсы до колен – отец сдавленно ругается в покрывало, его тело напрягается, каменеет. Ичиго чувствует под ладонями его дрожь. Пустой сплёвывает на ладонь, смазывает головку члена и прижимается бёдрами к отцовской заднице. Трётся, а потом – отстраняется и входит, кусая Ишшина за загривок. Ичиго долго, надорвано орёт на одной ноте, прижимаясь к стеклу всем телом. Пустой стонет с ним в унисон. Ишшин молчит, молчит, молчит. Ичиго чувствует, как трахает собственного отца, слышит стоны Пустого и сиплые вздохи Ишшина, и ему кажется, что насилуют тут его и только его. Куросаки кажется, что ещё чуть-чуть – и что-то в нём необратимо сломается, фатально, насовсем. Если ещё не сломалось. Не раскрошилось. Пустой тихо, загнанно шепчет Ишшину на ухо: — Этого хотел? Ичиго знает, что вопрос адресован ему. — Хотел, ещё как хотел, — Пустой стонет и грубо тянет Ишшина за волосы, кусает, лижет шею, — папа. Па. па. – он говорит ласково, интимно, убирает из голоса лязгающие нотки – теперь его голос точно такой же, как у Ичиго. Стоит ему ещё чуть выше запрокинуть отцу голову, у того просто сломается шея. Больше всего Ичиго пугает, что Ишшин молчит. Молчит, чёрт возьми. «Ему просто нечего сказать, — смеётся Пустой. – А тебе?» А потом перекатывается набок, тяня отца на себя, и начинает дрочить ему. Ичиго ощущает всё сполна. А потом проваливается в темноту. — Зангецу? – голос у Ичиго полусонный, сиплый. Отчего-то он чувствует себя загнанной лошадью, но почему – не помнит. Как будто целый кусок воспоминаний взяли и вырезали. Зангецу молча качает головой и как-то… ласково? Ерошит ему волосы на затылке. Будь у Ичиго чуть побольше сил, он бы поразился – Зангецу! Гладит! Его! По голове! Старик всегда казался слишком далёким, слишком… выше? чтобы ожидать от него чего-то в этом роде. — Спи, Ичиго, — велит Зангецу ровно. – Спи. — А… ага. Ичиго закрывает глаза и проваливается куда-то – в блаженную, абсолютно пустую, бессмысленную и мягкую темноту. Никаких запахов. Зангецу снимает очки и трёт переносицу. Один глаз у него – оранжево-чёрный. Хлопает дверь, Ичиго останавливается на пороге. Почему-то свет в доме не горит. — Я дома, — говорит он, осторожно всматриваясь в темноту. — Опоздал, — негромко звучит из кухни. Ичиго оглядывается на окно и бездумно отмечает: «Вечер».