"Последний автобус"

«Весь смысл этой жизни в том, чтобы быть кому-то нужным, если о тебе никто не думает, то тебя, вроде как и нет». Кажется, так ты говорил. Когда-то давно, когда по земле еще ходили динозавры. Слишком много времени прошло с тех пор, слишком много событий произошло, от которых теперь не откреститься. И куча ошибок. Ты медленно бредешь по пустому стадиону, загребая ногами снег и задумчиво разглядывая белоснежную поверхность, что в свете искусственных фонарей красиво мерцала золотом. Время уже перестало быть детским, давно перевалив за полночь, но ты не думаешь о том, как будешь добираться до гостиницы, что находится в нескольких часах езды от стадиона. Ты сейчас стараешься вообще ни о чем не думать. Только вот не получается. «Сука! Ну почему я увидел то, чего не должен был увидеть никогда? Зачем я вообще смотрел повтор этой долбанной гонки?!» Сердце вновь отзывается тупой болью в груди, словно подсказывая тебе, в чем именно была твоя ошибка. Скрипнув зубами, ты поднимаешь голову и замечаешь тень, мелькнувшую среди деревьев и скрывшуюся за поворотом. Тебе стало интересно, кто же еще может не спать в такое время? Здесь даже рабочие ложились спать рано, а уж про местное население и говорить не стоило. Быстрым шагом преодолев крутой поворот, выходишь из леса к трибунам, которые еще несколько часов назад были переполнены болельщиками, репортерами и многочисленными спортсменами. Сейчас здесь пусто. Почти. Одинокая темная фигура скользит между рядами скамеек и усаживается на одну из них. Ты сразу понимаешь кто этот человек. Не видишь его лица, но кожей можешь ощутить знакомый печальный взгляд, что наверняка сейчас скользит по стрельбищу. Знаешь его. Помнишь. И тебе снова становится больно. Ненависть глухой стеной выросла между ними. Она сильная, неприкрытая, слишком яркая, чтобы игнорировать и постараться скрыть. Она смела все хорошее, все чистое и светлое, что строили мужчины на протяжении нескольких лет. Осторожно, шаг за шагом, не торопясь и не афишируя свои отношения. Но все рухнуло в один момент. В тот самый, когда подтвердились положительные допинг-пробы. Мартен долго не мог поверить, что такое возможно. Постоянно звонил и писал Саше, допытывался до истины, надеясь, что все это какая-то ошибка. Да только безликий голос россиянина не мог успокоить взволнованное сердце, не мог дать того облегчения, на которое так надеялось. И вместо теплоты, в нем на долгие месяцы поселилась вьюга, завывающая, истеричная, выматывающая. И больше не было слов. Они закончились. Мартен не знал, что в такой ситуации делать, как вести себя с этим человеком. Весь его мир в одночасье рухнул. Такой идеальный, спокойный, налаженный — сейчас ему все казалось ложью, отвратительной иллюзией, которую не заметил и не предотвратил. Становилось мерзко от самого себя, стоило лишь подумать, как верил и доверял. — Давай поговорим, Мартен. — Голос сухой и безжизненный на том конце трубки, но он больше не действовал на француза так успокаивающе, как раньше. Наоборот, вызывал лишь гнев и отвращение. — Мне больше не о чем с тобой говорить, Логинов, — еле сдерживая злость, прошипел Фуркад, крепко стискивая мобильный в руке. Тишина, набатом бьющая по голове, становилась невыносимой. Тяжелое дыхание и последующий за ним вздох. — Ясно. Вот и все. Больше не требовалось никаких слов, ведь оба поняли, что отныне они лишние. Ты не выходишь из своего укрытия, продолжая наблюдать за одинокой фигурой на стадионе. Сам не знаешь зачем стоишь, но ноги словно прирастают к земле, а руки с силой сжимают перчатки, что ты не успел надеть. Воспоминания водопадом обрушиваются на тебя, снова и снова возвращая в прошлое, которое ты так хотел забыть, стереть из памяти, похоронить под новыми. Но только сегодня все иначе. Сегодня что-то изменилось в тебе, резко перевернулось на триста шестьдесят градусов и уже не затолкать обратно. Боже, как ты устал! Устал от самого себя. От своих метаний. От своих же слов, что помимо воли вырываются на каждом интервью. Не хочешь больше, но и остановиться не в силах. Продолжаешь заколачивать один гвоздь за другим в крышку своего гроба, в котором несчастными узниками покоились надежда и прощение. Ты не можешь изменить себя, как и того факта, что страшно накосячил со всей этой шумихой вокруг допинга. И почему только сейчас до тебя дошло, какие приоритеты нужно было расставить в самом начале? Взгляд вновь скользнул по трибунам, но на этот раз пустым. Ты дергаешься в удивлении и оглядываешься. Странное чувство пустоты накрывает с головой, и паника прокрадывается в твое сердце. Все кажется таким символичным — ты стоишь один, без него, ищешь и не можешь найти, а когда находишь, то уже не догнать, — и таким правильным. Вы там, где и должны, по разным берегам одной реки. Вот только уже не хочешь. Не можешь. Быстро огибаешь трибуны, выходя на широкую дорогую, по обеим сторонам которой небольшие домики, и в самом конце замечаешь его, в нескольких десятках метров от тебя. Он все так же, медленно, бредет в сторону остановки. Неужели еще ходят автобусы? В такое время? И словно ответ на твой вопрос — подъезжает серый, огромный, пустой транспорт. Секунду колеблешься. А если он заметит тебя? Что сделает? Плевать! Сейчас главное не упустить. И ты бегом устремляешься к остановке, на которой стоит с открытыми дверьми автобус, приглашая припозднившихся людей в свое теплое лоно. Впрыгиваешь в салон в последнюю секунду — двери закрываются, и чуть не падаешь, когда начинается движение. Поворачиваешь голову и замечаешь его, сидящим возле окна и задумчиво разглядывающим темноту по ту сторону. Тебе больше ничего не остается, как только тихо прокрасться к противоположному концу и сесть так, чтобы тебя не было видно, но самому при этом видеть все. Знаешь, что очередной разговор не даст никаких результатов, между вами ничего не изменится, но желание поговорить растет с каждой минутой. Как тогда, три года назад, когда ты отказался от него с мрачной решимостью, так сейчас, спустя время, хочешь вновь сделать это. Но не можешь до конца. Душу рвет на части воспоминание о том последнем разговоре, и ты тяжело вздыхаешь, перемалывая на тысячу мелких частиц каждую свою фразу, каждое предложение, надеясь стереть все в пыль и вновь отстраниться. — Как ты мог?! Как ты вообще решился на подобное?! — бушевал Мартен, расхаживая по номеру российского биатлониста, не обращая внимания на такой же колкий взгляд, что следил за каждым его движением. — Это мерзко и противно! Неужели ты тогда думал, что никто ничего не узнает, и тебе сойдет с рук применение запрещенных препаратов?! Ты с ума сошел?! — Может хватит? Ты пришел сюда для того, чтобы нотации мне читать? — голос Саши звенел металлом, а по лицу пробежала тень, которая изменила его до неузнаваемости. — Как мне кажется, я уже отбыл свое наказание! Меня отстранили на два года, между прочим! — И правильно сделали! — выплюнул Фуркад, останавливаясь и поворачиваясь к мужчине, который дернулся при этих словах. — Таким, как ты не место в спорте. Если бы я принимал решение, то навсегда убрал бы тебя из биатлона. Зачем вернулся? — Ну конечно, — ехидно заметил россиянин, поднимаясь из кресла, в котором сидел до этого не шевелясь, — ты же весь такой правильный, идеальный, порядочный! Ты борешься за чистоту спорта, и катком проходишься по тем, кто хоть раз оступился. Для тебя не существует ошибок, ты не веришь в случайности, даже мысли не допускаешь, что люди могут раскаиваться в своих поступках! — Остановившись в шаге от француза, Саша презрительно оглядел его с головы до ног. — Да кем ты себя возомнил?! Повелителем мира? Тебе ли решать, кто прав, а кто виноват? Тебе ли судить других? — Может и не мне, — парировал мужчина, которого уже порядком трясло от их разговора на повышенных тонах и ледяного спокойствия россиянина, — но я точно имею право высказывать свое мнение. — Ты лишь, как попугай повторяешь за остальными, — мрачно констатировал факт Саша, — спорт превратился в политику, и многие потакают грязным играм своего руководства. В конце концов, — тяжело вздохнул он, отходя от француза, — мне уже все равно, что ты думаешь по этому поводу. Я пережил свою дисквалификацию, и все пересуды, что ведутся за моей спиной. Я выдержу любые нападки и продолжу выступать. Даже у бывших заключенных есть право на жизнь после отсидки, так почему же я должен быть исключением? Чем я хуже?! — Тем, что я так ошибся в тебе, — тихо произнес Фуркад и вышел из номера, громко хлопнув дверью. В душе росла огромная черная дыра, которая не была пустой, нет. В ней все эти годы копились ярость, раздражение, обида и боль. Выход им находился в интервью, когда за ядовитыми словами скрывалась тщательно завуалированная печаль. Уколоть побольнее, задеть, унизить и растоптать — плевать, что самому при этом становилось только хуже, но зато приходило временное, поверхностное облегчение. Он больше не видел улыбки этого человека, не слышал его смех — и это правильно. Недопустимо и неправильно радоваться, когда ему, французу, так плохо. «Ты не должен больше улыбаться! Не имеешь права». И Логинов перестал показывать свои чувства и эмоции на публике. Никто, кроме его команды не знал, что он еще умеет смеяться, что не все в его душе умерло, не все очерствело. Он жив. Он дышит. Он добивается успехов. Он заслуживает второго шанса. Пусть только и в спорте. Автобус исправно едет по своему маршруту, останавливаясь там, где ему и положено, несмотря на пустоту, что царит на улицах. А в салоне тишина, лишь редкий скрип тормозов нарушает ее. Саша по-прежнему сидит и смотрит в окно, не реагируя ни на что, и даже не шевелясь. Одно время тебе начало казаться, что тот уснул, но в отражении темного стекла мягко мерцали глаза россиянина. Значит не спит. О чем он думает сейчас? Опять вспомнился тот злосчастный разговор в номере Саши. В первый год его возвращения в большой спорт, когда ты почти ворвался к нему и начал осыпать проклятиями. Стыдно до сих пор, но ярость еще не улеглась. А пройдет ли она вообще? Успокоится ли твое сердце, так сильно бьющееся в груди при одном только взгляде на этого человека. Возможно, что гнев навсегда останется с тобой. Да, ты эгоист. Да, себя ценишь больше других и ставишь выше. Но даже самому себе никогда поблажек не даешь, выступая чисто и тренируясь как проклятый, так почему от других не можешь ожидать того же самого? Саша тогда спросил тебя: чем он хуже? Только ты дал неполный ответ. Ничем не хуже. Просто… Просто любил его так сильно, верил так слепо, что рухнувший с пьедестала идеал развеял и собственные иллюзии. И больше ты не мог смотреть на него без презрения, без унизительного чувства жалости к себе и своим обидам. Взгляд возвращается к Саше и его неподвижной фигуре. Чёрт! Эта улыбка… На финише Саша так искренне улыбнулся, что сердце замерло и упало куда-то вниз. На несколько страшных секунд тебе даже показалось, что и дыхание остановилось вместе с ним. Такая теплая… Такая искренняя… Сумасшедшая улыбка, которая полностью преобразила лицо россиянина, сделав его добрым, чуть смущенным всеобщим вниманием и ликованием, но вместе с тем и по-настоящему взрослым, мужским. Это больше не каменный истукан, которых в средневековье ставили мрачной фигурой на крыши домов. Нет. Это человек, это живой человек, у которого тоже есть чувства и эмоции, который умеет радоваться и улыбаться. Эта улыбка была именно той, что раньше предназначалась только тебе одному — теплая, берущая за душу и переносящая в уютный мирок, где нет ссор, разладов, взаимных обвинений. Саша всего на одну секунду превратился в сказочного персонажа, умеющего взмахом руки становиться кем угодно — и сегодня он стал тем лучиком света, которого столько лет не хватало тебе. Наверное, еще одна причина, по которой ты вновь встал на дыбы, было и интервью российскому репортеру перед награждением. Та фраза, что бросил один из членов команды, задела за живое. Ты ведь до сих пор не хочешь признавать того факта, что острое лезвие ревности полоснуло по живому в тот момент. «Мы видим его улыбку чаще…» Неужели? Повезло же вам, ребята! Передернув плечами, ты отворачиваешься к окну, наблюдая уже за своим отражением. Этот последний автобус, на который вы еле успели, уже через пятнадцать минут привезет к нужной остановке. Совсем немного остается до… До чего? До того момента, как все вновь вернется на круги своя. Сейчас, здесь, в этом пустом салоне автобуса, словно установился свой мирок, в котором есть место лишь для вас двоих. Несвойственная идиллия, чужая и ненужная. Но только сейчас ты можешь спокойно смотреть на Сашу, просто сидеть и разглядывать его отражение в окне, вспоминать чистую и открытую улыбку, которая вернула в прошлое и заставила болезненно сжаться сердце. Закрыв глаза, ты обещаешь себе, что это лишь на минуту, на одну-единственную, чтобы только глаза немного отдохнули. Нельзя терять драгоценного времени, когда его безумно мало в этой жизни. Никому не нужен… Ты никому не нужен, значит и не существуешь вовсе. А раньше ведь все было по-другому. Раньше краски переливались в свете солнечных лучей, светились отражением в шоколадных глазах Саши. Его улыбка, что находила отблеск и в твоей собственной душе, навсегда останется с тобой. — Ты ведь понимаешь, что ничего не изменится. Едва заметно вздрогнув, ты с огромным трудом борешься с желанием открыть глаза и посмотреть на того, кто только что присел рядом. Нельзя, иначе не выдержишь. Запретить себе надежду. Оставить все в прошлом, где ему самое место. Слишком много было сказано, слишком много сделано. Ошибок уже не исправить, и тебя теперь уже вряд ли простят. А потому, ты просто качаешь головой и сдержанно отвечаешь: — Я все понимаю. — В таком случае, я считаю нам следует попрощаться, и на этот раз окончательно. — Голос Саши дрожит и прерывается, но ты все равно упорно молчишь, не желая давать ему ту надежду, о которой он просит. — Думаю, это правильное решение. Ты открываешь глаза в тот момент, когда он уже направляется к выходу и перехватываешь его, цепляясь пальцами за рукав куртки. Удивленный взгляд. Гнетущая тишина. А ты только и можешь, что смотреть на него, да хватать ртом воздух в бессильной злобе. На себя. На него. На весь этот мир. Опять возвращается боль, и ты знаешь, что она останется с тобой теперь навсегда. Ведь ее огонь не потушить уже никому, кроме этого человека, а он лишь протягивает тебе спички, чтобы еще сильнее разжечь это пламя. — Улыбнись мне, — неожиданно мягко просишь ты, крепче стискивая пальцы, — один только раз. Хочу увидеть ту самую улыбку. Он понимает тебя. В темных глазах читаешь свое будущее — безрадостное, наполненное горечью одиночества и сожалений. Смысл твоей жизни сейчас теряется, уходит, оставляет тебя, и ты можешь наблюдать лишь его едва заметный след, прочерченный в воздухе невесомой рукой ветра. И он же нарисует для тебя его улыбку, подаренную на прощание в салоне последнего автобуса.