***
Чуя не может не думать о том, что его наверняка подставили. Буквально воткнули нож в спину после всего того, что он делал для своих теперь уже, несомненно, бывших товарищей. Бродяги вообще по натуре своей люди далеко не честные. А уж если это просто-напросто дети, у которых в голове бьется единственная мысль: «лишь бы выжить», так и вовсе… Они скитаются по различным закоулкам, скрываются от полицейских и каких-либо иных спецслужб, воруют, побираются, чтобы найти себе пропитание. Некоторые, с особо развитым чувством долга, умудряются даже искать работу. Некоторые наоборот, желая лишь легкой наживы, сбрасывают работу на плечи таких же обездоленных детей, с той лишь разницей, что первые более твердо стоят на ногах. Свою маленькую банду они называют «Овцы». От других детей-бродяг их отличает то, что работал там каждый. Трутней просто-напросто сбрасывают. Кто не работает, тот не ест — главный девиз. Но почему со счета сбросили Накахару? Разве он не старался чуть ли не больше других? Разве не он выслеживал все точки, сообщая, где сегодня пройти безопаснее, а куда лучше не соваться? Разве он не добывал больше всего пищи? То, что от него отвернулись раз и навсегда, парень понимает, когда ему заламывают руки, а еще пять человек, которые буквально десять минут назад покорно следовали за ним, бесследно исчезают в темноте переулков. Но, несмотря ни на что, своих он не сдает. Они могут хоть сто раз вонзить ему нож промеж лопаток, сам мальчик до такого не опустится никогда. Его привозят к приюту, заводят в кабинет директора — старого мужика с мерзкими усиками, от которых рыжего буквально передергивает. Помимо него в кабинете еще трое — мужчина, немного моложе самого директора, тоже седой, вертящий в руке зажигалку, рядом стоит, чуть сгорбившись, высокий молодой мужчина в белом халате, то и дело поправляющий свои черные лоснящиеся волосы. И последний — молодой парень лет двадцати шести-двадцати восьми на вид с пронзительными зелеными глазами. Чуя отмечает про себя, что это, пожалуй, единственный человек, который ему хоть как-то симпатичен в этом сборище. — Что ж, Чуя Накахара, добро пожаловать в интернат. — Первым начинает говорить, по-видимому, врач. — Меня зовут Огай Мори, я — старший врач в интернате, нашего директора зовут Наоя Сига*. Его заместитель — Хироцу Рюро. А это… Стоит говорящему перевести взгляд на молодого человека, как тот выходит вперед и кланяется так, что у Накахары возникает чувство, будто тот хочет держаться с ним на равных. Еще ни один взрослый не выказывал такого отношения в его адрес. Симпатия к человеку возросла еще больше. — Меня зовут Ода Сакуноскэ. Я буду твоим воспитателем, малец. — Ода улыбается приветливо, и Чуя не может не поднять уголки губ в ответ. Взрослые переговариваются о чем-то, вроде бы как-то связанным с его заселением. Его хотят подселить к какому-то Дадзаю, к которому, если верить словам Наои-сама, «лучше не селить такого оборванца. Мало ли что этот псих удумает, а если ему еще и бродяжку предоставят, который знает город как свои пять пальцев…» И Чуя уже ненавидит этого самого Дадзая за то, что вынужден выслушивать сказанные шепотом весьма не лестные комментарии в свой адрес. А потом его уводят. Одасаку, как он разрешает себя называть, шутит, показывает мальчику, где находится медкабинет, прачечная, столовая, школа. Они собирают необходимые рыжему в дальнейшем учебники, тетради и канцелярские принадлежности. А потом подходят к длинному двухэтажному корпусу. Ода рассказывает, что в их интернате существует всего четыре группы. Мальчик попал во вторую. Уважаемую всеми, но в то же время, не пройдет ни дня, чтобы воспитанников не пытались подставить другие группы. Что ж, жизнь обещает быть веселой.***
С первых дней, однако, что-то идет не так. В течение полугода Чуя Накахара узнает, что его сосед тащится по японской классической прозе, но больше, чем по ней, он прется только с… Суицида. Серьезно?! Сколько раз уже рыжий вытаскивал мальчишку то из петли, то из переполненной ванной? Осаму постоянно пичкают успокоительными, но это ни черта не помогает. Как справляться с этим геморроем на свою голову, Чуя пока не знает. Но он должен узнать. Все-таки, как никак, а они соседи. В течение двух следующих лет Дадзай Осаму узнает, что его сосед — та еще курица-наседка. Рыжая. Накахара просто обожает поэзию и нуар. А еще терпеть не может точные науки. Больше чем они, рыжего коротышку бесят, пожалуй, только его, Дадзая, попытки покончить с собой. И это довольно весело — наблюдать за тем, как уходит из голубых глаз напускная злоба, сменяемая беспокойством и страхом потери. Ненадолго, правда. Стоит только шатену подать первые признаки жизни, как тут же ему обычно прилетает по темечку. Заслужил. Ребята растут, интересы меняются. Время берет свое, жизнь в приюте тоже, оттачивая характер, придавая ему новые грани. Меняется директорат. Место Сиги занимает Огай, у которого неожиданно обнаруживается красивая обложечка, подтверждающая его законченное высшее педагогическое. Хироцу понижается до главбуха, а заместителем директора становится красавица-жена Мори — Одзаки Кое. Иногда по интернату слышится смех их дочери Элизы, которую приходится иногда брать с собой на работу. Элиза очень ладит с Осаму Дадзаем, который теперь без пяти минут выпускник, самый уважаемый из воспитанников, хоть и от вечных попыток суицида не избавился. С ним советуются, его слушаются. Достаточно даже просто взглянуть на возможного обидчика, чуть прищурив глаза, и уже видно сверкающие вдалеке пятки. Чую передергивает от этого лицемерия каждый раз. Уж он-то как никто другой знает, что Осаму — милая домашняя киса (хотя слово «домашняя» в стенах приюта говорить запрещено). По вечерам, после принятия душа, он расчесывает Дадзаю его каштановые лохмы, иногда запускает в них пальцы и массирует кожу головы — в эти моменты шатен сам буквально ластится к нежащей его руке, чуть ли не мурлыча от удовольствия. Сам Накахара прославился на весь интернат как непробиваемая Дадзаевская стена. А еще как алкоголик, которому плевать, где пить, в каком количестве, что и каким образом добытое. Иногда, хоть и скрипя зубами, ему даже пособничает Ода. Осаму лишь смеется в кулак от этих слухов. Уж он точно знает, что пьет рыжий не все, что попало, а лишь вино. Что достает тот его из магазина без камер в паре кварталов от здания интерната, в который постоянно сбегает без разрешения. А также, что он совершенно не умеет себя контролировать, если пьет в одиночестве. По этой причине Дадзаю всегда приходится находится рядом. Да он и не сильно-то против. Все-таки, какой бы занозой в заднице не был порой Чуя (особенно, когда им вдвоем пришлось выйти против бывшей «крыши» приюта, еще во времена царящей дедовщины), но Осаму без него уже не смог бы. Тот стал наркотиком для суицидника. Словно кислород, он забивал легкие, позволяя дышать, но стоило только перекрыть к нему воздух, как все. Конец. Шатен помнит, как Накахара заболел ангиной. Его тогда увезли в городскую больницу на две недели, а Осаму места себе не находил. За время отсутствия рыжей бестии Дадзай совершил девять попыток покончить с собой. Не останавливало даже то, что он поклялся себе не заниматься этим, когда на смене Одасаку. Вообще, Сакуноскэ, так-то, был его первой любовью, если таковая вообще возможна в двенадцать-тринадцать лет, да еще и по отношению к своему полу. Но после очередного разговора по душам (Ода любил сажать детей вокруг себя в зале и разговаривать обо всем на свете), Дадзай понял, что ничего-то ему не светит. Что воспитатель не то, что не посмотрит в сторону ребенка, но даже не сможет пересилить себя и пытаться относится к нему не как к воспитаннику или сироте. Пусть Одасаку этого и не показывает, Осаму знает, что тот жалеет каждого ребенка, что попадает сюда. Осаму понимает, что перегорел Одой в шестнадцать, когда замечает, что слишком долго залипает на торс собственного соседа по комнате, который так сладко потягивается после сна. К Накахаре у Дадзая складывается особое отношение. Парень понимает, что рыжее чудо вовсе не такое, каким пытается казаться. У него тоже есть свои слабости, свои тараканы в голове. Чего стоят только его попытки разнести учебный зал в группе, когда тот узнал о том, что его любимую шляпу, подарок от важного человека из прошлого, нагло украли. Осаму тогда сделал все, чтобы виновника нашли. Пускай методы были и не самыми гуманными. Первый поцелуй следует спустя неделю после осознания. Парни тогда знатно напились то ли на чей-то день рождения, то ли просто так, это уже не важно. И Чуя признается, что впервые на Дадзая у него встал в четырнадцать. Эта фраза для шатена словно спусковой крючок. Они целуются долго, мокро, кусая губы друг друга до крови, зарываясь в чужие волосы, пробираясь свободными руками под одежду, и первый поцелуй грозит перейти в первый раз, если бы не вовремя подоспевший воспитатель. Им еще неделю после этого приходится мыть батареи и оттирать плинтуса в зале. Они официально считают себя парой, когда Накахара учится делать железные кольца и ненароком интересуется размером пальцев Осаму. — Маленький принц хочет сделать предложение своей принцессе? — Смеется на это Дадзай, а Чуя лишь бурчит что-то недовольно и отворачивается. Но шатен успевает заметить на щеках у того яркий румянец. Свою «свадьбу» они отмечают с размахом, а после все-таки просыпаются вместе на крыше, обнаженные, укрытые лишь старым плащом Осаму, замерзшие и до одури довольные. Идиллия, однако, продолжается недолго.***
Оставалось буквально пару недель до выпуска, когда Оду внезапно увольняют. Кто-то все-таки пригрозил Огаю настучать на подчиненного за его «методы работы с детьми» в министерство, а рисковать своим местом, пусть и ради такого хорошего педагога как Сакуноскэ, Мори совершенно не готов. Они обговаривают все с глазу на глаз, и Одасаку пишет заявление «по собственному желанию». Еще неделю после этого Дадзай не подпускает к себе абсолютно никого. Даже своего любовника умудряется полностью игнорировать, несмотря на крайне тесное соседство. Его предали? Человек, которого он искренне считал для себя примером ушел даже не попрощавшись, это ли не тот самый удар, который практически невозможно пережить? Чую заметно нервирует состояние Осаму, хоть он и старается не показывать виду. После пятого или шестого посыла «к чертовой матери» Накахара даже решает смириться. Действительно, Ода был очень дорог всем здесь, но надо идти дальше. Они все-таки без пяти минут свободны, и могут хоть сто таких как Сакуноскэ найти, да даже его самого хоть из-под земли достать. Возможно, Чуе легче от того, что в детстве он уже пережил потерю дорогих сердцу людей, кто знает? А возможно, он просто где-то в самой глубине души ощущает тихую радость от того, что первой любви Дадзая больше нет на горизонте. Но чувство чего-то неправильного так и закрадывается в сердце. Тревога заставляет открыть глаза посреди ночи и судорожно осмотреться вокруг. А после тихо рыдать, понимая что соседская кровать аккуратно заправлена и до четырех утра тот так и не появился.