Tabac d'Espagne

— Каково это — два года наедине с самим собой? — Сначала даже приятно, когда надзиратель об тебя кулаки не чешет. Потом начинаешь себя бесить. Потом привыкаешь, а потом ты уже не один. — Как это? — Что-то вроде галлюцинаций. — И что ты видел? — Тебя. В лазарете светло, и шум такой живой, подвижный. Приятно, хоть и тюрьма. Дега заявляется в лазарет каждый день, и даже не единожды. Ему можно, он теперь птица важная. Сидит у кровати Анри, держит его запястье. Отдергивает руку всякий раз, когда кто-то проходит мимо. — И что я делал? — Ходил разукрашенный, как мим. Лицо в белилах, рот черный, как обычно у мимов. И костюм такой дурацкий, как у акробата, и красно-белый в полосочку. Выпрыгивал из сейфа, как черт из шкатулки. Без очков, но я тебя узнал, птичья твоя морда, — Анри хочется улыбаться, но нужно сохранять отсутствующее выражение лица — мало ли, кого-то заинтересует мимика человека под седацией. Дега улыбаться можно — он и улыбается, а глаза мокрые. Может, опять про жену вспомнил. Вообще, в одиночку к Анри Дега являлся не единожды, и даже не всегда раскрашенный, как уличный мим. Однажды, когда спать было уже так же невыносимо, как и бодрствовать, Дега появился в интерьерах далёкой, почти чужой квартиры, откуда Шарьера выволокли едва не нагишом. Было за полночь, было темно, свет попадал в комнату только с улицы, через открытый балкон — красные и жёлтые огни, как в последний день с Ненетт. В воздухе запах дорогого шампанского, остатки которого разлиты по полу едва ли не у входа — Ненетт уронила, да и черт бы с ним. Ещё пахнет дымом ее сигарет, воском ее помады и ее парфюмом — за склянку этого аромата не так давно женщины рвали друг другу кудри, а у Ненетт таких было даже две. В ночь до ареста на балконе стояла Ненетт, нагая по пояс, а ночью в одиночной камере там стоял Дега — тоже раздет по пояс, брюки без ремня едва на бедрах держатся. Стоит на балконе, докуривает последние сигареты Ненетт. На нем её духи и помада. Ненетт любила, да и сейчас, наверное, любит, вишневый цвет. Такого цвета помаду тоже с трудом найдешь, но она находит. В последнюю ночь Шарьера на воле она курила на балконе, остатки пигмента с ее губ окрашивали сигареты, а тогда, в камере, вишнёвые губы были у Дега. Из кармана его брюк небрежно висело несчастное украшение — тончайшей работы цепочка, и камни блестят то красным, то жёлтым, то вдруг синим. Упало потом на пол, рассыпалось. Об этом, конечно же, Луи можно и не говорить. Ещё в темной камере, душной и влажной, появлялись джунгли. В джунглях — тропа, а на тропе — тюремщики и кровоточащий свёрток с телом Жюло. Один из тюремщиков матерился и стегал Луи по спине, а Анри смотрел. Все, как по-настоящему, как было, разве что в джунглях посреди одиночки был ещё один Дега. Стоял рядом, смотрел, как тюремщик избивает его самого, а потом взял Анри за руку и вложил в его ладонь булыжник: — Проломи череп этому ублюдку, если хочешь. Вот тогда, в джунглях в камере, тюремщик умер, потому что его мозги развалились по траве, как желе, и крови было столько, что хватило, чтобы залить обоих Луи и самого Шарьера. — Это гильотина, Папи. Тебе светит гильотина, — один Дега корчится на земле, скребёт пальцами траву, а другой, которого в настоящих джунглях не было, отнял у Мотылька камень и теперь держит окровавленными ладонями его звенящую голову, большими пальцами гладит виски, — Я отправил тебя на гильотину. Но ты можешь убить и меня, скажешь, что я помешался. Убил ублюдка, бросился на тебя. Ты защищался. Тогда выживешь. А ещё в изоляторе иногда текла река. Анри оказывался на берегу, перед ним — лодка и свобода, а за его спиной — заряженное ружье в руках Луи Дега. Не будь это сном или галлюцинацией, Мотылёк не мог бы его видеть — в каторжной форме, с кровавым пятном на груди. Скула разбита, плечи перекошены и неподвижны — и не удивительно, у него же вся спина в клочья порвана. Очков нет, и поэтому Дега смотрит и целится совершенно мимо. Можно бежать, он не попал бы. — Не уходи. Бросишь меня? У нас уговор, Папи. Анри предлагает бежать вместе, Луи опускает винтовку. В следующую секунду в животе Дега со звуком выстрела появляется огромная дыра, прямо насквозь, а кто стрелял — не видно. — Так бросишь или нет? — не будь это сон, Дега упал бы лицом в истоптанный берег, а так — стоит себе, разве что кровь течет изо рта, и губы окрашиваются в любимый оттенок Ненетт. И ветер над рекой пахнет табаком и шампанским. Дега знает, как выбраться. Конечно, он знает не все, в его плане есть дыры и он совершенно не завершен, но идея достойная. Дега ведь умный малый — все же фальшивомонетчик-виртуоз, для этого нужны мозги. Умей он следить за языком на воле — так и вовсе никогда не попался бы. Мысли о побеге радуют сердце и мозги, закостеневшие в одиночке. Маленький, но совершенно гигантский после мизерной камеры внутренний двор лазарета, кажется не хуже Монмартра. Можно ходить вперёд, назад, направо и налево, можно разговаривать с людьми — санаторий, а не каторга, если подумать. Разве что в сортирах все так же насилуют мальчиков, что послабее, и все так же хранят гильзы с деньгами в задницах. Парнишка по имени Матюретт — ему с виду лет 18, не больше, попал в лазарет не то с пневмонией, не то с самым настоящим туберкулёзом. Бледный, вечно в холодном поту, вялый — это его в сортире зажимает жирнючий, как три борова, смотритель. Мальчик сперва терпел, пока едва стоял на ногах от лихорадки, как окреп — пытался сопротивляться. Матюретт не жалуется, даже когда возвращается из сортира с синяком на лице, потому что по-другому ему не выжить. Мелкие и слабые, если не при деньгах и без друзей покрупнее и покрепче, по-другому не выживают. Матюретт в лазарете дольше, чем Мотылёк. — Не лезть туда, мой тебе совет. Парень тут за убийство, так что справится без тебя. Если захочет, конечно. К тому же, у него при себе нож, — так сказал какой-то итальянец, чья койка была соседней с Анри, — Кто знает, может, ему нравится. Лучше следи за своим сучонком. Ему без тебя тоже не сладко пришлось. Анри тогда пожал плечами и решил, что сосед, наверняка, прав. Кто знает, что в голове у этого мальца. В лазарете спалось хорошо, и после разговора с соседом Анри видел, наверное, самый гадкий сон с момента одиночки. Там был больничный сортир, Дега и итальянец с соседней койки, оба со спущенными до колен штанами, только Луи был прижат щекой и грудью к грязной стене, а итальянец, двухметровая шпала, крепко держал его за загривок и поперек живота, и называл сучонком. Луи явно было больно, он скалил зубы, а по лицу, явно не его рукой, были размазаны слезы и кровь — видимо, из разбитой губы или рассаженой о стену скулы. Очки его валялись на полу, прямо под башмаком итальянца. Это было мерзко, но в лазарете спалось отлично. Луи — прохвост, и наверняка нашел иной способ выжить в тюрьме. Анри был в этом почти уверен. Человек, у которого есть отличный табак и деньги, всегда сможет откупиться ими от кого-нибудь, у кого некстати встал член. — Держи. Больше достать не смог, да и снова ты сигареты не скоро увидишь, — во внутреннем дворе лазарета Луи протянул Шарьеру пачку сигарет и спички. Дождался, когда Анри закурил, и закурил сам, запалив свою сигарету от его. — Чтобы спички не тратить. Мы же собираемся бежать. — Как окажемся в цивилизованном мире — будет тебе зажигалка и лучший табак, сколько захочешь, мелкий ты говнюк.