синие слёзы

— Смотрите. Гадюка, на которого запал Хосок! — Не гадюка. Кобра. Королевская! — Ой, раз так, пойду извинюсь перед Его Величеством. За столом поднимается лающий смех. Мин Юнги проходится по двору студенческого городка, выходя из корпуса со здоровой тубой, в которой то ли рисунки, то ли чертежи. Взгляды не оборачиваются за ним, но один столик смотрит пристально. На то, как Мин Юнги поправляет небрежно расстегнутый пиджак, как вальяжно он проходится, как люди расступаются перед ним. Не потому, что он важная шишка, а потому, что все гибриды, вдохнув носом поглубже, сразу знают — на этой площадке появилась кобра, и природа внутри гибридов боязливо сделала шаг в сторону от хищника. Крупные змеи не гнушаются ничем, и обилие грызунов, птиц, рыб, мелких рептилий и домашних котиков бросаются врассыпную, делая свои небольшие дружественные кучки поплотнее. Со стороны это выглядит так, будто всем внезапно стало ещё интереснее общаться с друзьями. Единственные, кто не вжимают головы в плечи, это столик собачьих: Тэхён, Бёли и Донхёк скептически оглядывают Юнги, пока Хосок делает вид, что всё не так, что он не смотрит на Юнги издалека уже полгода, что не здоровается с ним при каждой удобной возможности, не спрашивает, как дела, не дышит, как астматик, когда Юнги задает ему этот же вопрос в ответ и спрашивает, какие у него планы на выходные. Единственный, кто не вписывается в окружение добродушных хищников и самых лучших друзей на планете, это Хосок. Который, каким бы хорошим другом ни был и как бы гордо не заявлял незнакомцам, что он — из семейства псовых, совсем ему не принадлежит. Он отвлекается на шутки друзей, пытаясь заставить их лаять потише о том, как он запал на Юнги. Переводит шутки в русло менее гомосексуальное, как все они снова оборачиваются на Юнги, только на этот раз — на его голос. До них доносится достаточно громкое и полное омерзения: — Это что? Собаки навостряют уши, а Хосок приподнимается, пытаясь разглядеть, что там происходит. Юнги смотрит на кофе так, будто ему налили дерьма в стакан. — Кофе… — Это не кофе, — чеканит Юнги. Его губы кривятся, а их знакомого мышку-бариста перекашивает от ужаса, которым он пропитывается, глядя на недовольного Юнги. — Это пережженная отвратительная жесть, за которую я не хочу платить деньги. — Я… Изви… — Переделайте. Юнги жестом, достойным лучшей сучки на вечеринке, выкидывает полный стаканчик в мусорное ведро. Бариста, бросаясь с поклонами, едва не бьется о столешницу, и ретируется из окна будки с кофе обратно к кофе-машине. — И правда королева. — На кого он учится? — подает голос Донхёк. — Дизайн? — Бёли, имитируя участие, вбрасывает предположение, ковыряясь ложкой в своей еде. Хосок вместе со всей компанией разглядывает Мин Юнги. Только он, в отличие от своих друзей, подперев голову рукой, смотрит на его жопу. — Сто процентов гей, — выносит свой вердикт Донхёк. А Хосок мечтательно вздыхает. — Да по-любому. Пусть на страничке в фэйсбуке и нет ничего, кроме имени, фамилии и очень красивого селфи, радар Хосока работает и без информации в интернете. Он просто знает, что такой, как Юнги, не может не быть геем. С увлажненными бальзамом губами, круглой задницей и небольшими, умилительно маленькими пропорциями. Всегда один, всегда чем-то недоволен; но Хосок прекрасно знает, почему он запал. Его не пугает то, как Юнги отчитывает и ворчит на бариста. Так шумно и агрессивно, что его голос разносится до ближайших столиков. — И что ты в нём нашёл? Он же противный, — ворчит Донхёк. Хосок слушает Юнги, недовольного и, видимо, тот совсем не в настроении — Хосок учится читать его небогатую мимику. Смотрит на то, как напрягаются его губы. Издалека змеи не такие уж и страшные, особенно когда ты сидишь в окружении собак. Его лучшие друзья — пудель, хаски и бордер колли — всегда на страже единственного грызуна в компании, на страже его самооценки и даже уже не смеются, когда Хосок выдает себя за спаниеля, уповая на то, что за запахом других собак не почувствовать бурундука. Ему не нравится, кем он родился, и он не понимает, как его сестра может светить своими передними зубами — не пилить их; как она может оставаться при этом очаровательно притягательной, уверенной в себе. Не сейчас, правда, находясь на больничном после укуса гадюки. Её последняя связь со змеей распалась благодаря Хосоку, и Хосок горд собой, что хоть единственный раз в жизни оказался способен защитить родного человека, пусть и посредством разборки в интернете. Ему бы стоило научиться в этой ситуации, что к змеям лезть не стоит, но у Хосока — мания на адреналин. Боящегося всего на свете, его почему-то тянет в самые страшные авантюры и, теряя там сознание, валяясь со скрученным животом, крича во весь голос, он не учится и не научится, что его загнанному сердцу лучше бы сидеть в своих мирных восьмидесяти пульса и четырех стенах, заваленных мягкими игрушками. Ему нравятся змеи именно потому, что он их боится. Каждое движение их рта — бросает в жар, клыки — вот-вот покажутся. Юнги оглядывается, будто почувствовав на себе мечтательный взгляд Хосока, и Хосок тут же возвращается на землю, опуская взгляд в стол. Его плечи напрягаются, а животное внутри просится спрятаться под стол. Хосок сжимает свои колени пальцами и выдыхает. Нельзя идти на поводу у беличьей ДНК. — И почему тебя всегда тянет на каких-то мудаков? — Бёли вздыхает, но взгляд её меняется — смягчается, когда она замечает самую симпатичную белочку на курсе. Та, в летящем светлом платье, с пышным хвостом окрашенных волос, не замечает Бёль, общаясь со своей подругой. А Хосоку завидно, глядя на Ёнсан. Что она и Давон, в отличие от него, вышли очень. — Давай, вспомни хоть одного мудака, с которым я… — Привет. Все поднимают головы. Как всегда, бесшумно и внезапно — Чимин показывается из ниоткуда, и кладет обе ладони на шевелюру Тэхёна. — Тебя ждать сегодня? — спрашивает он, очень показательно не смотря на Хосока. Бёли выразительно открывает глаза и поднимает брови, слегка склоняя голову. Хосок отворачивается от них всех — ну их. К тому же, с Чимином у них априори ничего не могло сложиться. Ястреб с бурундуком — слишком разные проекции этого мира. Когда Чимин прощается, Хосок не смотрит на него, но знает, что Чимин смотрит — его пронзительный взгляд ощущался всегда, или Хосок просто ощущает… Взгляды. Своей паранойей. Когда Чимин уходит, а Хосок крутит головой обратно в сторону Юнги, Юнги уже нет. Бариста пытается отдышаться от стресса и шока, и Хосок прекрасно понимает, каково это — бояться всего на свете. Быть низшим звеном в этой цепи, бесполезным созданием, которое может только есть, плакать и блевать от переедания. Он вздыхает, потому что нет в этой жизни счастья мышам, и может стоит бросить всё, подойти к Ёнсан, предложить ей выпить чаю, познакомиться с её подругами — замутить с кем-то своего вида, с тем, кто точно поймет тебя. Но ему не хочется женщин, а ещё сильнее не хочется кого-то его вида, напоминающего, что они — маленькие и всегда голодные — должны держаться вместе. Дыша носом, Хосок уже не чувствует запаха кобры, а его друзья-собаки возвращаются к своему лающему оглушительному смеху. Он никогда не будет похож на них, тихо перебирая свою еду, сидя в телефоне, листая ленту в твиттере, открывая твиттер Юнги и проверяя его постоянно, а тот всё не обновляется — апдейты раз в сто лет. Зато сестра пишет, что ей понадобится помощь принять ванну, и чтобы Хосок зашёл помыть и накормить её, всё ещё лечащуюся от последствия яда её бывшей сумасшедшей подружки. Хосок присылает ей три эмоджи «окей», не открывает уже как несколько дней непрочитанное «ты труп» от Дженни, и сворачивает своё желание написать Юнги, спросить, как его кофе. *** Хосок возвращается домой с учебы ближе к вечеру: он устал, он в одном наушнике, красивых и очень дешевых солнцезащитных очках с красными стеклами, с идеально завитыми волосами, обмазавшийся маслами — идеальное прикрытие от запаха бурундука. Ему очень хочется есть, и от этого его походка становится слегка подпрыгивающей, более нервной, а ему ещё нужно зайти к сестре… Он общается с Давон сообщениями, вызнавая, что ей нужно купить, и пытается настроить себя, чтобы не купить вместе с едой кучу бесполезного хлама; что нужно маме, которая приехала на смену сиделке Хосоку, и вообще, мужчина должен заботиться о своей семье. Но Хосок всё никак не может позаботиться о самом себе: не поесть из-за загруженности по учебе, не подкатить к кому-нибудь, чтобы на каникулах точно иметь кого-то — во всех возможных смыслах этой фразы. Его смелость утекает по капле, и Хосок уже готов забыть про то, что змеи существуют, забыть про Мин Юнги. Только… — Эй, суслик! Он слышит одним ухом неприятный голос, разворачивается резко, не зная, почему вообще реагирует на «суслика». Ну нет, Хосок! Ты же гордая соба!... Его глаза обращаются в два воздушных шара. Он успевает только пискнуть, выронить телефон из рук и сжаться, как налетевшая на него Дженни хватает его за шкирку и оттаскивает в сторону очень сильно, агрессивно, а у Хосока отключает все органы чувств от ужаса, и он просто тащится, волочит ноги за ней и закрывает голову руками. Дженни толкает его в узкую улицу, переулок между лапшичными, и Хосок падает на колени, валится на бок по инерции и продолжает зажиматься, жмурясь и понимая, что его никто не убьет. Понимая это. Но он ничего не может сделать с этим чувством! Противным и омерзительным — полной беспомощности. Ужаса до холода, скованного горла — даже не заорать «помогите», и возвышающаяся над ним Дженни, одетая в голубое платье под цвет ярко-голубому макияжу, смотрит своими жуткими вертикальными зрачками. Она похожа на дракона: дикого и разъяренного, очень злого, и Хосок жалеет, что посмотрел ей в глаза. Она не дракон — Медуза, и все его органы обратились в камень. Опираясь за собой на ладони, он пытается ползти назад, но от гадюки не сбежишь, и она наступает, она — вплотную, у Хосока — крутит живот, и он понимает, что от ужаса его сейчас вырвет или ещё что похуже. Он начинает мямлить оправдания, которые совсем не вяжутся с тем, что он думает о Дженни. Что она — сука и стерва, и правильно, что Хосок забрал телефон у Давон и написал ей это всё вместо неё. Чтобы шла куда подальше, чтобы забыла о существовании Давон, чтобы сдохла, чтобы нашёлся кто-то, кто сделает ей так же больно, как она — Давон. Вся злость Хосока кипит где-то глубоко под паникой, под неадекватным самоощущением себя как трупа. Его глаза мокнут, а когда Дженни открывает рот, и Хосок видит там клыки — не те клыки, что человеческие, а змеиные, тонкие и длинные, ядовитые, он издает ультразвуковое пищание — оно вырывается из его горла, и в воздухе повисает запах перепуганного бурундука. — Это из-за тебя мы расстались! — Нет, это из-за… — Ты поссорил нас! — рявкает Дженни, не давая договорить, и Хосок сжимается только сильнее. — Я любила её! Это была странная любовь. Любовь поначалу, скатившаяся в настоящую пытку. Дженни бесится, а Хосок готов сделать всё, чтобы она ушла. — Дай мне её новый номер, — шипит Дженни. И Хосок готов рвануть к телефону. Сдать всё — номера и адреса, привести Давон лично, если понадобится. Это так позорно, так стыдно, так плохо, он просто плачет и кивает судорожно, не зная, с чем соглашается, и почему так страшно, зачем — так страшно. Он не может двигаться, в груди болит, кости сводит, ему хочется умереть прямо здесь — между двумя лапшичными, одну из которых держит симпатичный олень. Вдыхая запах еды, помереть и не воскреснуть, потому что не просто страшно, а куда больше ненавистно, что не может дать отпор. — Эй, червяк. Хосок вскидывается, откликаясь на червяка. Вот дебил. Но голос не женский, а мужской. Низкий, пряный, медовый и вместе с тем — ядовитый. Глазами, полными надежды, Хосок смотрит вперёд, и сердце его… Останавливается. Не от страха, а от того, что он видит лицо Юнги. Лицо не «Юнги», а королевской, мать вашу, кобры. Его личной, самой лучшей королевы. — Юнги-ши!... — Хосок взвывает радостно, протягивает руку и тут же садится на колени, в низкий старт, готовый рвануть к Юнги, почему-то ощущая его оплотом спасения, а не второй змеей, которая будет делить его на обед. — Отвали от него, — он обращается к Дженни. Рассматривая его глазами, из которых капают не слёзы, а сердечки, Хосок видит, что что-то с ним не так. Его глаза не тёмные, а светлые. Кожа — не идеальная бледная, а будто потрескалась. На щеках будто налипла бумага, а губы двигаются скованно, голос — утомленный. Волосы не яркие, не лоснящиеся, а тронутые серым пеплом. Он заболел?! Нет. Хосок видел это у Дженни, что сейчас выглядит краше любой гадюки университета. Змеи линяют примерно раз в полгода. И Юнги, выглядящий плохо, начал линять очевидно, но он всё ещё стоит здесь, он делает шаг вперёд, Дженни замирает. Хосок, если вообще мог, влюбляется в него ещё сильнее. — Да ты же в линьке. — Я и в линьке переломаю тебе кости, если придется. Они стоят друг напротив друга, смотрят с вызовом, дышат так тяжело, что слышно Хосоку. Лёгкий гул их дыхания, оборонительные резкие выдохи Юнги и мягкая переступка Дженни, готовящейся напасть. Но даже её убийственный яд ничего не сделает Юнги. И она знает это. — Ещё разберемся, — бросает она им обоим. — Это вряд ли, — Юнги самодовольно ухмыляется, и Хосок слышит, как разбивается его слабое бурундучье сердце. Дженни уходит, слегка толкая Юнги плечом. Она бы пошла до конца — Хосок уверен, и, глядя на Юнги, он хочет поднять его на руки. Выплакать сто признаний в любви, купить всю в мире еду, и Хосок подрывается на ноги, бросается в его сторону, собираясь благодарить всеми доступными способами, но Юнги останавливает его резко. Хосок, всё ещё зашуганный, аж подпрыгивает от внезапно выставленных открытых ладоней. Точно. Змеи в линьке совсем не любят, когда нарушают их личное пространство. Хосок видит Юнги вблизи: говоря ему повторяющиеся десятки раз «спасибо, спасибо, спасибо», он обращает заботливым, внимательным взглядом, что взгляд Юнги — расфокусирован, что ему тяжеловато смотреть, что дышать тяжеловато тоже, и что идёт он из университета явно убитым. Если бы на агрессии Дженни решила с ним подраться, она бы не победила. Но точно причинила бы ему много вреда. И Хосок включает рыцаря. Заплаканного, покрасневшего и опухшего, радующегося, что Юнги плохо видит, рыцаря. — Давай я помогу добраться до дома? — Я смогу сам, — Юнги отвечает как-то негромко и неуверенно. — Да ты же уже почти ничего не видишь, наверное! Юнги поднимает вверх указательный палец: — Вот именно — наверное. — Сколько пальцев? — Хосок показывает два. — Это всё не помешало мне увидеть, что тебя зажимает какая-то гадюка. — Ты просто проходил мимо? — зачем-то спрашивает Хосок, надеясь на самом деле, что Юнги проходил не просто. — Да. Шёл домой. Не планировал вмешиваться в пищевую цепочку, — Юнги хмыкает. — У тебя с ней какие-то проблемы? — С пищевой цепью или Дженни? — Попробуй угадать. Уголки губ Хосока опускаются. Проблема у него с собой, своей самооценкой и уверенностью в себе. Как он мог даже допустить, что королевская кобра обратит внимание на какую-то симпатичную крысу? Что прошёл не просто так, мимо? Хотя версия о том, что кобра в вечернее время следила за ним — такое себе утешение для труса. Лучше пусть Юнги будет просто каким-то неплохим знакомым, чем будет хотеть влить ему в шею дозу своего ценного яда. В их ДНК заложено быть жертвой и охотником — грызун и змея. — Что-то вроде… Семейная проблема. Юнги мнётся. Он совсем не выглядит, как хищник. Каждая змея, проходя мимо Хосока, бросала на него взгляды противные, скользкие, облизывалась своим тонким, удлиненным языком. Глаза Юнги — большие, голубые подслеповатые бусины, тусклые из-за натянувшейся на них плёнки; змеи не моргают, и веки Юнги — доля человеческого, не закрывающая глаза полностью. В отличие от глаз многих других змей — зрачок не вертикальный, радужка не узкая. Хосок мнётся тоже, не зная, почему Юнги опускает голову, а после смотрит куда-то в сторону — в ту самую, куда он шёл, слегка прищуривается. Между ними повисает неловкое молчание, которое Хосок, ощущая себя не в своей тарелке, поддерживает активно и не знает, как разбить. Выпалить «пошли со мной куда-нибудь» будет совсем не в тему после того, как его чуть не покусала гадюка; пригревать змею точно нельзя во время линьки, когда её и без того потревожили. Хосок набирает в грудь побольше воздуха, чтобы сказать самое влюбленное «спасибо» и поклониться низко, настолько низко, как сможет. Откланяться и уйти от непонятного взаимодействия с хищником, который, почему-то, не ведёт себя как все остальные. Не тянется быть выше, не язвит и не хамит, не шипит, не смотрит голодно. — Ладно… Проводи меня до дома, — внезапно выдыхает Юнги своим низким, ровным, слегка безразличным голосом; Хосок знает, что это его стандартное звучание. И тогда он вспоминает. Кобры не питаются мышами. Они пожирают других змей. Покрасневшие от слез глаза Хосока начинают сиять. — Конечно. Возьмешь меня под руку? Юнги смотрит на него, как на идиота, и благо из-за своего плохого «линяющего» зрения не видит, что Хосок — идиот влюбленный. Может быть, даже если и видит, знает: все грызуны слегка эмоциональны. — Я ещё не настолько ослеп. Хосок извиняется, смеясь коротко, и выходит на дорогу вместе с Юнги, придерживаясь рядом с ним и внимательно следя, как он идёт. Юнги идёт ровно и прямо, слегка сутулясь, убрав руки в карманы, будто пелены и нет вовсе, будто видит замечательно. Змеи чувствуют всё ярче — Хосок знает это из длинного и самовлюбленного экскурса в анатомию змей от Дженни. Только Юнги — королевская кобра, и глаза для него намного важнее, поэтому, когда он не спотыкается о бордюр, Хосок не удивляется, но всё равно тянет к нему руки, чтобы подхватить поздновато, если того покачнет. Автобусом, правда, Юнги не может доехать. Их номера он уже не различает, а почему не спрашивает у стоящих на остановке — тайна для Хосока. — У людей просто странное видение змей. Когда я сажусь в метро, от меня обычно отсаживаются. Но и на улицах никто не пристает, — Юнги отвечает спокойно, как будто рассказывает простую историю о походе в магазин, а не о гнилости людей. Хосоку от его тона становится только грустнее, когда он понимает, что Юнги прав: он сам боится хищных рептилий больше, чем чего-либо и кого-либо, и, проходя мимо них, обходит полукругом. Страх перед ними кажется нормальным явлением. Это одни из немногих гибридов, кто сохранили своё главное и самое страшное оружие — яд. Выходящие из дёсен вторые зубы, мощный захват челюстью, нейротоксины и другие химикаты, способные убить в считанные секунды. Каждая змея — потенциально опасна, идеальный убийца, не домашняя кошечка, которую можно приласкать под подбородком. Хосок никогда не задумывался, каково это — быть всеми нелюбимым. — Нас считают злобными тварями. Задумываясь об этом, Хосок понимает, что его — любят. Никто не боится, не отказывается от дружбы. Ему было несложно найти себе партию, того, с кем можно выпить, а после повстречаться и мирно расстаться, пока всё не стало слишком серьезно. Не любит он себя сам, не любят его те, кто хотят его убить, но, когда он подходит к людям на улице, узнать дорогу, на него смотрят с улыбкой. — А на самом деле?... — осторожно подает голос, подбивая замолкшего Юнги продолжить. На тропе, по которой они идут, Хосок видит образовавшееся пространство, выделенную линию под королевскую кобру. И Хосоку становится тоскливо. Будучи социальным животным, он не понимает, как можно жить в одиночестве. Юнги поднимает на него взгляд. Хосоку слегка некомфортно смотреть в подслеповатые глаза, которые смотрят на него со странной, чувственной пронзительностью. Хосок ещё не видел такую в глазах хищников. — Я похож на тварь? — Нет, — Хосок отрицательно мотает головой и даже не задумывается. Что бы ни говорили его друзья, о чем бы они ни думали. Каким бы Юнги ни видели. И, чтобы Юнги не было обидно и грустно, хотя очевидно грустно и обидно Хосоку, но не Юнги, он подходит к нему поближе, идёт ближе, сокращая дистанцию между ними, говоря и Юнги, и себе — «я не боюсь». Пусть от Юнги и пахнет коброй, и что-то внутри говорит Хосоку бежать, бежит он только в сторону того, чтобы однажды осмелеть и взять Юнги за руку. Его рука всё ещё в кармане. Хосок, переставая разглядывать его, переводит взгляд вперёд. Он загружается по щелчку пальцев, и его мысли уходят намного дальше несправедливости в змеином мире. — У тебя ровные зубы для грызуна, — подмечает Юнги как бы между делом. У Хосока встает шерсть дыбом. То есть, волосы. Юнги проходится сразу по двум триггерам. — А ты слишком мелкий для кобры, — внезапно выпаливает Хосок, чьи зубы были поводом ненавидеть себя чуть больше, чем совсем. — Брекеты? — Юнги не реагирует на недовольство в тоне Хосока. — Да… — и Хосоку становится слегка стыдно. — Недокармливали? — Реверсивный половой диморфизм. Хосок серьезно кивает, будто всё понял. — Я ещё подпиливал их. — А я не рискну на операцию по увеличению роста. Они едут в метро, сидя вдвоем, рядом, и вокруг много освободившегося места. Все смотрят на Хосока, как на больного, и ему не по себе. Он ведёт кобру домой, а в глазах других — опасение, что кобра тащит его в своё логово. Общество далеко не животных, развитое и разумное, ведёт себя так, будто только вчера вышли из джунглей, и только рядом с Юнги Хосок начинает понимать, как на самом деле всё плохо. Собак не пускают в некоторые бары, потому что они обязательно начнут драку; рыб не берут в школьный или студенческий хор, потому что голос у них слабый; грызунов считают самыми безобидными, а когда те царапают прямо в лицо, защищаясь — клеймят бешеными, нездоровыми. Хосок смотрит на свои идеальные полукруглой формы ногти, совершенно стриженые и подпиленные, которые он не допускает до длины когтей, пилит раньше, чем те обращаются в маленькие и очень острые коготки, и сравнивает с ногтями Юнги. Все — обгрызенные. И со своей линяющей кожей, сероватой и сухой, он совсем не выглядит так, как несколько дней раньше. Хосоку всегда казалось, что Юнги — идеален, совершенен; но, находя несовершенства маленькие, рассматривая его ближе, Юнги в его глазах становится ещё более красивым. Хосок пропал — думает он, когда рвется помочь подняться по лестнице до лифта, придерживает под руку, в полутьме ориентируясь лучше, чем плохо видящая змея. Влюбился в парня с другого курса и специальности, о котором знает всего ничего — только то, что смог узнать на студенческих вечеринках и праздниках университета, ошиваясь вокруг змей на дистанции, с которой будет слышно их, но не видно его. Позвать на свидание. У него есть ровно мгновение на пороге квартиры Юнги. Одно мгновение, когда он смотрит в его глаза, и Юнги смотрит в ответ. Перед ними — возможности, между ними — порог и страх Хосока. Хосок приоткрывает рот, но не может выдавить такого простого «давай сходим выпить?». Несколько слов на пути к согласию Юнги, его разрешению взять под руку, страх перед змеями — в мусорное ведро, и Юнги — прекрасно уязвимый во время линьки — теряющий весь свой лоск, становится прекрасней, добычей легче. Хосок переминается с ноги на ногу, и это молчание, что возникло между ними ещё на улице, повторяется. Юнги будто ждёт чего-то, и Хосок, осознавая, что наверняка задерживает его, логично и грустно предполагает: Юнги ждёт, когда он уйдет. Хосок, кланяясь всё-таки, улыбаясь слабо и вежливо, внутри крича мотивирующие лозунги о том, что нужно добиваться своего, выдавливает как можно ровнее: — Спасибо за помощь, ещё раз. Но его голос так стеснительно сковывает, роняет вниз. Под ноги Юнги падает самое влюбленное в мире «спасибо», самое зажатое вместе с тем, неуверенное, как и сам Хосок. Его джинсы в дырку, бандана и искусственно сделанные кудряшки пышных рыжеватых волос — прикрытие скромной душевной организации за яркими тряпками. Хосок стоит склонившись недолго, выпрямляется. — Да не за что… — мямлит Юнги; его голос идёт на понижение, скатывается вниз. Хосок не смотрит на него больше. Он разворачивается и бежит. Он сбегает вниз с лестниц, он несется под грохот своего сердца, до сердцебиения которого довели все внутренние мотиваторы. Они не работают, когда дело касается такого. Проявить настоящую смелость, решиться, не побояться услышать отказ. В постели со змеей — это не может быть правильно, и именно об этом старается думать Хосок, пока потеет, бежит, летит по пролетам и замирает только в самом низу, оглядываясь по сторонам панически, будто Юнги, теряя чешую, ползет за ним. Хосок дышит. Дышит тяжело и нервно, и зачем-то смотрит вверх. Надеясь ли, что Юнги всё-таки бежит за ним. Глядя вверх, Хосок вспоминает его взгляд, растерянность в нём, ожидание и… Что-то ещё. Только уйдя, ему кажется, что Юнги не получил того, чего ждал. Но подниматься назад — слишком страшно. Подниматься вверх — слишком тяжело. Звонить в дверь — слишком стыдно. Но больнее всего будет услышать «тебе показалось». Хосок выходит из его подъезда. *** Сегодня он обедает только с Донхёком и Тэхёном. Хосок сует в рот орех и заставляет себя не толкать его за щеку и тут же тянуться за другим, а прожевать и проглотить. Прожевать и проглотить. Вот с глотанием у него точно никаких проблем нет, только жаль, что единственный, кого он хочет, не очень заинтересован в этой прекрасной функции его рта, и ещё одной, что делает межщёчное пространство большим, податливым и особенно мягким. — Имей в виду, что эта сука пусть и хороша, но ядовита. Хосок хмурится и обреченно дует губы. — Не говори так. — А что не так? — поддается вперёд Донхёк. — У него есть клыки и яд, который он наверняка ходит сдавать в какой-нибудь банк яда. Тэхён прыскает, поднимаясь. — Ладно, мне надо идти. Позвони мне, хён, что там по домашке. — Хорошо. — И он противный, — продолжает Донхёк, влезая в разговор обратно и даже не прощаясь с Тэхёном. — Ты же видел, как он ведёт себя? Как вообще можно дружить со змеей? Неудивительно, что они одиночки. — Да, ведёт себя, но со мной он был совсем другим. — Вспомни свою сестру. Дженни с ней тоже была «совсем другой». А потом траванула её. Хосоку есть что на это возразить, и он храбрится, поддаваясь вперёд в ответ: — Дженни — гадюка, а Юнги-ши!... У Донхёка звонит будильник, и они оба отвлекаются на него. Донхёк достает телефон, и его глаза округляются. Он подскакивает, хватая пластиковый контейнер из-под еды. — Я забыл, что у меня семинар! — почти орёт он, и половина столовой смотрит на него. — Надо бежать! — Юнги-ши — ко!... — пытается договорить Хосок громко, но Донхёк перебивает его обрывистым «потом договорим» и сбегает так быстро, насколько могут бежать его длинные ноги пуделя. Хосок буквально за минуту остается совсем один с полной тарелкой еды. Точнее, тремя тарелками: после того, как он поругался с Дженни, в нём снова проснулся нечеловеческий голод, и вместе с ним же он потерял два килограмма. Пояс на джинсах затянут потуже, взгляд в тарелку — обреченный, на телефоне — никаких апдейтов в твиттере от Юнги. Хосок тянет ложку с рисом в рот. Как в самом страшном кошмаре, будто призрак, монстр из звонка, сумасшедшая бывшая, Дженни показывается на обратном конце столовой. Она замечает его, Хосок замечает её, и проглоченный рис застревает в горле. С волосами в разные стороны, со взглядом безумным, Дженни набирает шаг, и Хосок дергается вверх, собираясь бежать от этой ведьмы, от её психоза и явной жажды придушить его во имя любви. Она точно, точно ждала, пока уйдут Тэхён с Донхёком, и Хосок понимает, насколько сильно вляпался. Она несется бурей, едва не сшибая столики на пути, и тут же резко останавливается, тормозит, будто ударяясь об стену. А перед глазами Хосока, прямо напротив него, спокойно и вальяжно опускается на стул Юнги. — Тут свободно? Хосок падает обратно на стул, пытаясь быстро привести размер глаз в норму, но они — огромные блюдца — смотрят на Дженни и испуг в её вертикальных зрачках. Как она глядит в их с Юнги сторону, мнётся, скалится и разворачивается резко, сшибая у попугая смузи. Тот начинает кричать на неё, орёт на всю столовую, и Хосок медленно переводит взгляд обратно на Юнги. — Да. Да, свободно. Привет. Как ты себя чувствуешь? И Боже, спасибо… — За что? — спрашивает Юнги. Он что, не заметил, что только что снова спас от Дженни? Хосок смеется легко, опускает лицо на ладони и, выпрямляясь, мотает головой. Юнги выглядит хуже, чем после того раза. Его кожа стала ещё суше, глаза — синей, и Хосоку хочется спросить, зачем Юнги в таком состоянии ходит на учебу, есть ли смысл, но знает сам. Никому не важно, что у тебя там со здоровьем. Есть работа, которую ты должен сделать, и ты сделаешь её. У Юнги пол-литровая пластиковая кружка с водой, которую он пьет из трубочки. А что он делал в столовой, если ничего не ест? — Ты не обедаешь? — интересуется Хосок, собираясь протянуть ему свою вегетарианскую еду, хотя вряд ли она придется по душе змее. — Нет, не ем во время линьки, — и голос у Юнги, как и он весь сам, правда кажется вымученным. Хосоку хочется отвести его домой, только на этот раз задержаться, раздеть его, помыть... Сделать ему самую вкусную воду. Одеть в пижаму. Почитать ему книгу вслух. Прослыть безнадежным романтиком, мамочкой и идиотом. — Что у тебя с Дженни, всё-таки? — Она встречалась с моей сестрой и обидела её. Ну как, обидела, — Хосок морщится. — Отравила. В полицию мы не могли: знаешь, если бы узнали, что Давон встречалась с девушкой, это бы могло повлиять на репутацию семьи… Я расстался с ней за нуну. Довольно… Грубо расстался. Юнги смеется. И Хосок видит, как выглядят его зубы, клыки среди которых совсем незаметны. Они прячутся в деснах, и, если бы Хосок не знал, что Юнги — гибрид со змеей, он бы никогда не догадался. Для змеи он выглядит слишком мило. Просмеявшись, он отпивает воды и спрашивает: — Сестра в порядке? — Да. Лечится сейчас, но всё будет в порядке. Юнги кивает напряженно и смотрит в никуда, в стол. — Если что, я никому не расскажу, что твоя сестра по девочкам. — Я знаю, — от чистого сердца говорит Хосок. Между ними повисает молчание. — Зови, если что?… Помогу разобраться с Дженни. У тебя есть мой номер телефона? У Хосока ёкает в сердечке. Номер телефона Юнги!… То, что он так боялся попросить. Хосок, руки которого становятся влажными за секунду, трясущимися пальцами открывает записную книжку и, мямля «нет, нету, готов записывать», смотрит на Юнги выжидающе. Он диктует цифры тихо, Хосок внимает каждую из них. Сохраняет под таким неуважительным «Мин Юн-и», и тут же закрывает, чтобы Юнги не заметил случайно. Но он и не видит: его взгляд плывущий, голубой, и улыбка на его губах какая-то слабая, странная. Хосок готов поклясться — смущенная. Он доедает в тишине, пока Юнги за этим же столиком достает лист А4 и продолжает то, что начал рисовать по учебе. Хосок следит, как красивые руки Юнги выводят линию за линией, и даже то, как он стирает ластиком, выглядит слишком. Дженни недолго стоит в дверях и уходит. Хосок готов поклясться, что Юнги точно сел к нему не просто так. *** Номер телефона Юнги совсем не означает, что Хосок наконец-то решится позвать его на свидание, но теперь Хосок официально может записать ему голосовые сообщения — те, что нужно читать, Юнги не может осилить из-за ставшего плохим зрения. Хосок, окрыленный уже пару дней от ощущения вовлеченности наконец-то в жизнь того, кто ему нравится, спускается по лестнице вниз, не на лифте. Его ноги быстро и прыгуче бегут по ступенькам, он перескакивает через две, торопясь домой, пожевывая открытую и яростно шуршащую пачку сырных чипсов — и никаких шуток про то, что крысы любят сыр. Но тут же замирает, как вкопанный, когда слышит, как кто-то рыдает. Не плачет. Рыдает. Шумно, заливисто, так отчаянно, что у Хосока лопается сердце, и что-то в нём хочет тактично отойти, вернуться на этаж вверх, замереть там и не двигаться, пока звуки не перестанут доноситься, и человек, разбитый своим горем, просто уйдет. Хосок не справляется с интересом и осторожно смотрит вниз, перегибаясь через перила. Его глаза открываются шире, когда он видит… Юнги. И его реальность разбивается на осколки. Он никогда не видел никакой эмоции на лице Юнги, кроме пафосного безразличия. Неужели он умеет так? Так откровенно? Лить слезы, закрывая лицо руками, будто ему сделали так больно, что не может этого вынести? Хосок не смотрит удивленно долго, он не думает долго, он моментально отбрасывает план вернуться на другой этаж и пересидеть там. Его ноги сами бросаются вниз. Он бежит к Юнги взволнованно, хватаясь за перила так, будто лестница обрушится, и это не перила удерживают Хосока от падения, а он — их. Он подлетает к Юнги, склоняется и тянется к нему рукой растроганно, с лицом, что готово само разразиться слезами от непонимания и боли за того, кто не может найти выхода своим эмоциям, кроме как убиваться в тишине, одному, на лестничной площадке. Наверняка думая, что так его никто не заметит. Как часто Юнги плачет?... Хосок прикасается к его плечу. — Юнги-ши?... Он не успевает задать вопрос, как Юнги оборачивается резко, дергается в сторону и издает такой жуткий шипящий звук, что Хосок в ответ вскрикивает и валится на задницу, моментально отползая назад. Юнги смотрит бешено, злобно, и это не шипение даже, а дикий вой режущего кожу ветра, рычащего; звук кислоты, плавящей металл; у кобр особенно страшный звук, с которым они обороняются. Чипсы выпадают из рук и рассыпаются по полу, крошатся под ладонью Хосока, которую тот случайно впечатывает в еду. Он задыхается от паники, в его глазах пульсирует лицо Юнги… Не менее перепуганное. — Юнги-ши! — вскрикивает Хосок, так обиженно и укоризненно, что сам удивляется — чёрт, он же не обиделся, а просто испугался. — Это я! Но, сглотнув и выдохнув, поняв, что Юнги не бросается на него с клыками, Хосок понимает — видит. Что Юнги, в свою очередь, уже не видит ничего. Его глаза ярко-голубые, плотные, затянутые не пленкой, а будто бы тканью — кожей. Под отмирающими кусочками той застряли его слёзы, и Хосоку, вглядывающемуся в совершенно слепые глаза кобры, кажется, что слёзы Юнги — синие. Вода, сочащаяся из его глаз, с трудом пробивающая между отмирающей кожей, пропитывается этим голубым цветом, но, вытекая, стекая по щекам, перестает быть голубой. Хосок дышит вместе с Юнги: не понять, кто испугался больше. Хосок кивает сам себе, самого себя убеждая, что всё в порядке, никто не хочет его убить или сожрать, и, медленно, на трясущихся конечностях пытается перебраться, сесть и осторожно, мелкими шажками на коленках подползти к Юнги. Отовсюду пахнет сырными чипсами. Юнги шмыгает носом, и Хосок видит, как кончик его раздвоенного языка показывается из приоткрытого рта. Он ничего не видит, но всё ещё идеально ощущает пространство другими органами чувств, и чёрт знает, почему он не почувствовал запаха Хосока. Не привык к нему или просто… Хосок слишком пропах фаст-фудом, который ест весь день. — И-извини, — Юнги выдавливает дрожащим голосом и, определяя положение Хосока относительно себя, тут же отворачивается, опуская голову и пряча своё сухое, стянутое кожей лицо. Во время линьки нет ничего грациозного, никакого лоска, но единственное, куда смотрит Хосок — это глаза, полные слёз. Он подсаживается ближе, на этот раз, правда, не рискуя прикасаться. — Что случилось? Юнги не отворачивается, когда Хосок садится рядом с ним на ступеньку и заглядывает в его лицо. Давон бы выдала ему медаль за смелость. — Ерунда. — Ты так сильно плачешь из-за ерунды? Юнги сжимает волосы в ладони. Кожа между его пальцами напоминает перепонки: слегка обвисшая, плотная, и те трясутся, когда с волос осыпаются на темную толстовку кусочки кожи с головы. Хосоку очень, маниакально, обсессивно-компульсивно хочется их стряхнуть. — Это всё линька… Я из-за неё… Ненормальный. — Это можно понять, — кивает Хосок быстро; Боже, как же сильно ему хочется положить ладонь на это колено, пусть и на ощупь оно наверняка очень странное. — У меня висит проект по учебе, который я должен сдать. Я не успеваю закончить его из-за… — он показывает на свои глаза. — Из-за этого. И снова начинает плакать, только на этот раз беззвучно. Господи, неужели все змеи в линьке готовы убиваться из-за всего вокруг? — Так, так, — суетится Хосок, перекидывая рюкзак себе на колени — от чего вздрагивает Юнги и следом за ним вздрагивает Хосок, — не плачь, вот, держи… Сок или газировку? — А вода есть? — жалобно уточняет Юнги. — Конечно. Юнги выхватывает бутылку у Хосока из рук: не сразу прямо, сперва промахиваясь и хватая его за руку. Рука Юнги холодная, намного холоднее кожи Хосока, а кожа его — в тысячу раз суше. Юнги жадно пьет воду, осушает почти целую бутылку и, оторвавшись, даже не запыхавшись, спрашивает: — У тебя там что, продуктовый магазин? Хосок заглядывает в свою растянутую сумку. Да, у него и правда продуктовый магазин: батончики, маленькие баночки сока, мюсли, орехи… Но он всегда ест много, а если не ест — начинает сходить с ума и терять в весе, как сейчас, опасаясь за свою жизнь. Если у него и было чувство защищенности, благодаря Юнги, то теперь это он, кто должен Юнги защитить. — Расскажи, что за проект? У нас же есть общие курсы. — Дизайн здания, ну знаешь, фасада частного дома. Сделать его физическую модель, 3D… — Юнги-ши, я же учусь на архитектурном. Может, я помогу тебе? Юнги резко поднимает голову, смотря на Хосока неверяще. — И ты в глубокой линьке… У тебя есть кто-то дома? — Нет. Он только что перестал ухаживать за сестрой, и мысль, что теперь ему снова нужно ухаживать за кем-то, не огорчает Хосока. Наоборот. Чувствовать себя причастным, вместе с кем-то, для кого-то — он улыбается и садится поближе, осторожно касается Юнги пальцами и приобнимает его за плечи, не видя защитной реакции. Хосок улыбается своими слишком ровными для грызуна зубами. — Тогда давай я побуду с тобой, пока ты не начнешь видеть нормально, и заодно доделаю твой курсач. У тебя же дома есть лишний матрац? Если нет, я принесу свой. Юнги улыбается так разбито и благодарно, Хосок не может дышать. Ему говорила мама быть осторожнее с хищниками, но все его любовники и друзья — мясоеды. У него был свой ягуар, была хищная птица, а теперь он не может отвести взгляд от змеи, и чем дальше, тем хуже, но, глядя на лицо Юнги, его нежное и уязвимое выражение, Хосок не хочет, чтобы был кто-то после. И нет более идеального хищника в мире грызуна, чем змея. — Ну так что? — радостно спрашивает Хосок. — Нет… Хосок замирает. Его ладонь сжимается. — Нет, матраца у меня нет. Улыбка возвращается на его лицо. — Так что тебе придется принести свой. Моя кровать вся в коже. — Хорошо! Без проблем. Можем зайти ко мне, я заберу свои вещи, а потом… Стоп. Значит ли это, что Юнги мог бы предложить ему спать на своей кровати? Это доходит до Хосока, когда он заходит в идеально пустую квартиру Юнги. Абсолютно. Пустую. Только спрашивать об этом уже как-то неловко. *** Первым делом Хосок меняет занавески на ярко-желтые, плотные, не пропускающие свет, если их задернуть, но очень красивые. Это не проблема для кошелька: достаточно только купить ткань и загрузить Давон, а когда Хосок стоит над душой, вся работа идёт в пять раз быстрее, и неизвестно, отличительная черта это грызунов или Чонов. Когда новые шторы появляются в квартире, Юнги даже не просыпается, пока Хосок меняет их в его комнате. Только, бурча, забираясь под одеяло с головой, он, матерясь, красочно спрашивает, почему в комнате так светло. Хозяйственная бактерия вместо Хосока, претензионно оглядывая всю комнату Юнги, отвечает ему очень вежливо и ласково, что всё, шторы задернуты, а сам прикидывает, чего же сюда добавить, чтобы оживить это мертвое, как и сам Юнги на вид, пространство. Он чувствует себя то ли мужем Юнги, то ли владельцем его квартиры, потому что, проходя мимо магазинов, теперь видит в абсолютно бесполезных вещах не «Очень Важную Вещь Для Дома», а то, что точно надо купить и притащить домой к Юнги… Там же так одиноко… И… Пусто… Поэтому вторым делом, помимо рисования курсовой работы, Хосок украшает подушками с цветочным орнаментом и пледами диван, на котором удовлетворенно сидит, наконец-то ощущая в нём что-то более уютное, чем Просто Диван Из Икеи. Слепой Юнги, прося воды из комнаты, не подает признаков сопротивления касательно нововведения на его мебели. Возможно, потому что он слепой. Или потому, что он не видит диван из своей части квартиры. Но Хосок совершенно очевидно полагает, что Юнги просто не против, ведь кому понравится жить в серой и пустой квартире! Вот именно, никому. И он притаскивает туда огромный фикус из дома. Юнги пьет очень много, Хосок решает в итоге, что нужно просто держать пару бутылок у него возле кровати всегда, на всякий случай. Пытаясь напоминать себе, что это просто линька, Хосок не может перестать беспокоиться: заглядывать к Юнги в комнату, спрашивая, нужно ли ему что-то, кроме постоянно умирающего: — Воды… Дни идут, и Юнги перестает ходить на учебу. Сидя на парах, Хосок не может думать о предметах. Все его мысли — в спальне Юнги, и впервые за долгое время не в мыслях о сексе, а о том, как там его маленькая змейка. Он же совсем один, мучается; а вдруг ему захочется пить, а не найдет воду? И ничего, что Юнги уже много лет справляется с этим сам, как все взрослые змеи. Ну и ещё, в свободное от волнения время, Хосок думает, чем бы украсить квартиру. Всё случается как-то само: проходя по улице, Хосок сгребает пару полок с магазинов. Грызуны — любимые покупатели каждого продавца, и Хосок, слыша, как яростно вибрирует его телефон от банковских сообщений, довольный и вместе с тем убитый своим банкротством, несет в дом Юнги… Чего только не. Он тащит туда всё, что попадается ему на глаза: новую посуду, кружки, картины, нарисованные Тэхёном. Он крадет из университета горшок с цветком и ставит его на подоконник; он покупает игрушки BT21, спуская на них последние деньги с отложенных, но рассаживает восемь мультяшных персонажей по пейрингам, которые ему нравятся. И в итоге квартира превращается в рай: так думает Хосок, разумеется, а Юнги не противится. Он вообще не подает признаков жизни, кроме моментов, когда просит попить, и Хосок, обеспокоенный тем, что его кожа слишком сухая, предлагает переехать в ванную. Всё, что делает Хосок — это рисует, меняет воду, помогает переезжать с кровати в воду, и обустраивает квартиру, которую инстинктивно счёл своей, раз Юнги не возражает против его пребывания здесь, раз он не возражает против того, что Хосок живет здесь уже несколько дней: ест, ходит в туалет, спит, и вообще едва ли не прописался. Юнги в принципе против быть не может: линька, особенно когда она самостоятельная, проходит очень тяжело. Ты не видишь ничего, тебе плохо, всё болит. Кожа сухая, потому что сам не можешь добывать столько воды, сколько нужно; внимательнее следить за температурными режимами. Многие прежние линьки проходили ужасно: с повреждением кожи, с ситуациями, когда не вся старая отходила от новой, и где-то на гладкой, мягкой ноге был кусок с сухим, мёртвым ошметком. Как раздеваться перед людьми, любовниками, если под твоими коленками умер и сморщился какой-то гриб? Хосок становится чем-то исключительно незаменимым, и Юнги привыкает моментально к тому, что дома он не один. Достаточно промямлить что-то, и Хосок подлетает, где бы ни был — с водой, с пульверизатором, с влажным полотенцем, с историями из жизни. С запахом тушёных овощей, которые Юнги не любит. С запахом чипсов, против которых Юнги ничего не имеет. Из уголка квартиры с импровизированной гостиной и смежной кухней всегда доносится нетфликс. Юнги, под финал линьки, ложится в ванну на двенадцать часов и не вылезает оттуда. Он зовет Хосока к себе, и Хосок… Старается не думать о том, что это значит. Стоп, что это ещё может значить? Юнги нужна помощь в том, чтобы снять кожу. Так же, когда Дженни линяла вместе с Давон, она помогала ей, и видимо, превратив Хосока в человека, которому можно доверять, Юнги нужно это тоже. Хосок, подскакивая, пулей несется в ванную, которая практически полностью превратилась в логово Юнги. Хосок впервые видит, как слезает с целого человека кожа. Юнги выбирается из неё, словно из огромного носка: лежа в ванне, он двигается странно — для Хосока будто инопланетянин. У него самого только волосы пару раз в год начинают сыпаться чуть сильнее, да и только. Юнги же — другая планета, чуждое Хосоку зрелище, жуткое по-своему и тем самым — великолепное. Он держит лодыжки Юнги, водит ладонями по его ногам, помогая стянуть кожу, но приходится забраться выше — бедра, живот; Хосок старательно пытается не смотреть на область паха, но не может не, и находит то, как кожа стягивается даже оттуда, очень… Сексуальным… Наверное, он просто больной ублюдок, но ему нравится делать это. Юнги, высвобождая руки наконец-то, цепляется за ванну и подтягивается вверх, а Хосок тянет кожу вниз. — Медленнее, — выдыхает Юнги тихо, и это добивает Хосока. Ему становится очень жарко. — Х-хорошо. Чешуйка за чешуйкой. Постепенно, плавно, отлепляя мертвую, размокшую кожу от новой, и Хосок… Прикасается к ней случайно. И если он воскрес в промежутках между вдохами глубокими, успокаивающими, то сейчас — умер снова. Новая кожа такая мягкая, тонкая, гладкая. Совершенная, без единого изъяна. По-настоящему новая — и Хосок поднимает взгляд на лицо Юнги. Его лицо слишком красивое, чтобы быть настоящим. Небольшие увлажнённые губы, яркий, блестящий взгляд тёмных, видящих далеко и чётко глаз. Лоснящиеся волосы, худоба нездоровая, но подходящая ему. Юнги выгибается в ванне, расставляя ноги и выбираясь из ошметков кожи благодаря рукам Хосока, которому кажется, будто он не кожу снимает с ног Юнги, а чулки. И у Хосока стойкое ощущение, что он мог бы сделать это сам. Мог бы выбраться дальше сам. Но не просит уходить. Просит остаться, двигается в белоснежной керамике скользко, поворачивается на бок, подтягивает к себе ноги, и в руках Хосока остается целая куча кожи — копия Юнги. Он бросает её в раковину, свободной рукой держа Юнги за ступню, гладя её пальцами просто потому, что кинестетик, и ему нравится это чувство. Даже там — ни единого шелушения, детская, порвется от легкого нажима ногтями. — Она такая… Мягкая. Говорит Хосок до того, как в полной мере осознает сквозь шок и удовольствие от процесса, что его член болезненно упирается в ткань джинсов. — Если хочешь, можешь потрогать. Хосок с ужасом в глазах смотрит на Юнги. Он частично покрыт водой, но его глаза выглядывают, как у аллигатора. В зрачках нет ничего хищного. Даже пережив линьку, пройдя её, в его взгляде что-то уязвимое, такое похожее, что видит Хосок в зеркале, думая о нём. Ужас в глазах Хосока — скользкая мысль о том, что Юнги не просто так ошивался вокруг него. Что находился рядом не случайно, а потому, что ему этого хотелось. Он лежит неподвижно — настоящая пассивная змея, ожидающая, когда жертва сама подойдет к ней, но у Хосока руки мокрые по локоть, он горячий и расчувствовавшийся. Он готовый ко всему, он давно готовый к тому, чтобы быть здесь с Юнги, в его доме, в его квартире. Ему не хватало смелости, и мощный её прилив идёт только от того, как Юнги ступней касается его руки. — А тебе не будет больно? — хриплым шепотом. — Если ты будешь нежен, — Юнги ухмыляется едва заметно, но Хосок замечает. У Хосока случается сердечный приступ. Он не хочет быть нежным. Ответ был перед его глазами всё это время: да, Юнги хотел его тоже, хотел познакомиться, хотел оказаться ближе. Эта змея подпустила его к себе, она оберегала от других, и Хосок взрывается в обожании, граничащем с агрессией; мало кто знает, что бурундуки готовы драться за свою любовь. Хосок бросается вперёд не хуже кобры. Упираясь в бортики ванны, он целует Юнги сразу глубоко и с нажимом, напором, вздыхая в губы от того, какие те нежные, как податливо расходятся; представляя, как его змеиный язык прикасался бы к члену. Юнги лежит устало, развалившись в воде, такой открытый и доступный, наконец-то теплый, согревшийся. Хосок подхватывает его на руки, тяжело и прилагая все свои силы, чтобы разорвать связь рептилии с водой, но его ничего не остановит сейчас — ни то, что они такие разные; ни то, что в следующие двадцать четыре часа ничто не должно влиять на кожу Юнги. Поддерживая его под ягодицы, Хосок почти вышибает спиной дверь, вынося Юнги из ванны, не переставая целовать его, но отрываясь по его же первому требованию. Юнги внезапно спрашивает: — Что с моей квартирой? — и в его голосе столько недоумения, что Хосок смеется. Его спальная завалена мягкими игрушками — полной коллекцией персонажей BT21, подушками, расставлены растения, и шок в глазах Юнги мило не вяжется с его напряженным членом. Хосок роняет Юнги на кровать, стягивает с себя кофту и бросает её, мокрую, на край матраца — ни в коем случае не на пол. — Что ты с ней сделал? — обеспокоенно оглядывается Юнги, приподнимаясь на локтях. Хосок, улыбаясь довольным котом, ложится на Юнги, придавливая его к кровати обратно, заставляя смотреть только на себя. — Да так, притащил пару штучек для комфорта. — Пару?! Юнги обнимает его за шею, открывая рот под его язык, позволяя вылизывать себя животно, но боковым зрением обводя квартиру, которую не узнает. Она выглядит диаметрально противоположно, и, Господи, все эти грызуны одинаковые. Ноют, что нет денег; тратят последние копейки на то, чтобы смести полки со статуэтками и притащить их домой. Но на кровати простыня намного мягче прошлой, не больно коже. Юнги разводит под Хосоком ноги охотно, вздыхая от тяжести сверху, жарко вздыхая ещё раз, когда рука Хосока ложится на его пах и сжимает член в ладони. Это первый стон, который Хосок слышит из уст Юнги, но он уже знает, что именно этот будет самым любимым. Он отрывается от Юнги с трудом, чтобы снять шорты, уже успевшие натереть на новой коже красные пятна, полоски; чтобы снять белье и остаться голым вместе с Юнги на его кровати, ставшей мокрой. — И что мне делать со всем этим? — Юнги снова приподнимается на локтях. Хосок, не слыша в его тоне ничего недовольного, ложится обратно, только не на Юнги, а в его ноги, лицом — к бедрам, паху, нетерпеливо обхватывает член пальцами, и выдыхает в кожу скомканное: — Да просто оставь тут, у меня дома уже нет места… Юнги отдал свою квартиру в руки грызуна. Они обращают в свои норы всё, где почувствуют свободу, где подумают, что это их место. Юнги хочет возразить, мол, ему не нужны все эти вещи, но Хосок опускается ртом на его член, берёт его глубоко и умело, и Юнги падает на кровать обратно, выгибаясь, огромными глазами глядя в кучу подушек и пледов. Хосок отсасывает ему, ритмично двигая головой, а Юнги находит в композиции из мягких тканей что-то приятное. В неё можно будет зарыться, лечь поближе к стене, спрятаться; Юнги не нужно много места, и в принципе, этот ужас, в который превратилась его квартира всего за несколько дней, никак не повлияет на его жизнь. Но повлияет Хосок. Он же не выселит его отсюда теперь. Думая об этом, Юнги улыбается довольно, запуская пальцы в его волосы. Подаваясь тазом вверх, слыша и чувствуя, как Хосок давится, но не отстраняется — насаживается сильнее, подстраивает ритм под то, как Юнги двигается, трахает его горло спокойно, дышит глубоко и часто, чтобы прочувствовать всё. Как каждый его сантиметр входит в Хосока, как слюна стекает по коже, как содрогается горло в какой-то момент внезапно и сдавливает своим спазмом Юнги. Юнги прикрывает рукой лицо, стонет себе в предплечье, и ему хочется попросить Хосока, чтобы не отстранялся, продолжал, руки не смещал с таза, не переставал перетекать ладонями на бёдра, обхватывая их властно и уверенно. Юнги гладит его по голове неловко, уставшими пальцами, и роняет руку, когда Хосок берёт идеальный ритм. У Юнги нет сил перевернуться, подмять Хосока под себя и показать ему, на что способен змеиный язык, и Хосок так хорош, что вряд ли кобра покажет ему что-то новое. Юнги чувствует себя задетым и самым везучим сразу, если Хосок останется здесь дольше, чем на одну линьку, на одну домашнюю работу, великолепно выполненную, но стоящую в углу, будто наказанную. Здесь ей не место; ни друзьям с университета, ни Дженни, которая теперь и на выстрел к Хосоку не подойдет — Юнги готов избить женщину, ему ничего не будет стоить это сделать, если она поднимет руку на его беззащитного мальчика. Мальчик показывает зубы, и так осторожно проводит самыми кончиками по чувствительной коже, что Юнги стискивает свою кожу зубами и тут же жалеет об этом, болезненно ахая. На коже остаются красно-синие следы, она лопается, рвется, а Хосок, думая, что это он сделал больно, моментально отрывается и обеспокоенно вскидывает голову. — Извини, извини, я забыл, что… — Нет, это я, — Юнги показывает ему руку. С разочарованным стоном он обратно ложится, тянет руку к Хосоку, мол, не отвлекайся, продолжай, но Хосок отстраняется, и Юнги взволнованно смотрит на него. — Перевернись. Грызуны не должны уметь говорить таким приказным тоном. Юнги изгибает бровь, но, подгоняемый ласковыми руками Хосока, разворачивается на живот, упирается слегка в колени, готовый встать на них, и Хосок задирает его бёдра, выкручивает его неудобно — сильно вверх. Разница в их росте не такая уж и большая, и Юнги оборачивается, не совсем понимая, что Хосок от него хочет. — У меня нет презервативов, — на всякий случай уточняет Юнги. — Я знаю… — у Хосока краснеет лицо; чёрт, это выглядит так мило. — Я уже порылся здесь. Ну конечно. Чего ещё можно было ожидать от бурундука. — Схватись руками за что-нибудь и не отпускай, чтобы снова не укусить себя. Юнги не может не смотреть, неудобно обернувшись через плечо. От его взгляда Хосок краснеет только сильнее, но его улыбка совсем не смущённая, не невинная, когда он удовлетворенно видит, как Юнги исполняет его приказ-просьбу и в ладонях стискивает одеяло. Пусть Юнги и не ел ничего, кроме воды, больше недели, он точно не готов к сексу без резинок и смазки, а не держит их дома, потому что в этом нет смысла. Это только в романтичных историях геи трахаются двадцать четыре на семь. В реальности найти того, кто сможет принять тебя и проявить хоть какое-то внимание, не так уж и много. Особенно в стране гомофобной, стране предрассудков, где на бурундука и кобру будут смотреть, как на извращенцев. Но Хосок так хорош — во всем. Во всем, что видел Юнги. И ему всё равно, кто он и что он, где он родился и как. Кто его семья, кто его вырастил, кто свыше наградил его повадками травоядного. Потому что иногда нужно просто закрыть глаза — хотя бы так, морально, если физически из-за небольших век не получается. — Мне они не понадобятся, — выдыхает Хосок. И Юнги понимает; выбирает отвернуться, прикрыть глаза, насколько это возможно. Хосок раздвигает руками его ягодицы, и Юнги напрягается невольно, сжимается, чувствуя его дыхание возле своей кожи. Словно самая последняя мышь, он издает тонкий звук, зажатый в горле, переходящий в плавный, негромкий стон, когда Хосок проводит языком между его ягодиц медленно. Издевательски медленно, с сильным нажимом, ещё более издевательски не останавливаясь на анусе, обходя его так легко, будто Юнги не прошило по телу от прикосновения к нему. Страшно-прекрасные мысли «вот, вот, он сейчас, сейчас сделает это» — надавит и вылижет — разрываются, рассыпаются, и Юнги только сильнее напрягается или расслабляется наоборот. — Не дразни меня, — Юнги стонет, и это слышится в его ушах очень жалобно. Хосок не соглашается вербально, но возвращается языком, ведёт сверху-вниз и обводит кругом. Юнги делали римминг всего один раз в жизни, он не успел понять, нравится ему это или нет, но то, с какой страстью вылизывает его Хосок, дает понять однозначно — ему нравится, как Хосок это делает. Не проникая внутрь долго, разглаживая мелкие складочки кожи кончиком языка, продавливая, заставляя выкручивать таз сильнее, подставляться. Юнги дрожит мелко, руки перенапряжены, сжимая кулаки с мягким одеялом, защищающим от идеально ровных, коротких ногтей, отвалившихся вместе со старой кожей. Все его погрызенные обрубки заменились на новые — правильной формы, правильной структуры, способны сделать самому себе больно. Хосок сжатием на ягодице, легко прикасаясь ногтями и заставляя вздрогнуть, напоминает об этом, и Юнги ослабляет собственную хватку. Как же тяжело это дается. По универу точно пойдет слушок об их перепихоне. Юнги сможет не смотреть на Хосока, останавливаясь где-то неподалеку от него; опускать голову и взгляд стеклянный, вспоминая свой стон с его именем на губах, когда язык раздвинул его — проскользил внутрь — совсем другое, нежели пальцы, ощущается совсем иначе. Мягче, больше, плотнее. Как хотелось скрутиться на кровати в клубок, завалиться на бок, но Хосок удерживал, продолжая. Просьбу помочь кончить, и как Хосок ложился сверху, обхватывая оба члена в ладони, дроча грубо, придушив свободной рукой. Но сможет ли это сделать Хосок? Ложась рядом, он сразу притягивает к себе. Юнги не потеет, у него есть только ощущение, что бросает в жар или холод, и он жмется к Хосоку спиной, позволяя обнимать себя, греть вместо грелки. Юнги придерживает запястье той руки, что продолжает лениво поглаживать его член, согревая кожу, не обрывая удовольствие моментально. И Юнги не знает, почему дышит так тяжело, несмотря на то, что уже кончил. Почему ему не хочется, чтобы эта рука прекращала трогать его. Он разворачивается и целует Хосока, перекидывая руку через его шею, стискивая рыжеватые волосы. Противоположности не притягиваются сами по себе. Момент притяжения — искра, распаленная теми, кому она оказалась важна; не хватит двух ладоней, чтобы защищать крошечный огонек от ветра. Сколько распалось в мире пар, чтобы они были здесь? В борьбе с предрассудками, со страхом, забывая о том, что навязала природа и общество, будучи теми, кем быть хочется? Юнги ложится к Хосоку тесно, прячет своё лицо в его ключице, и ему так сильно не хватало кого-то теплого возле себя, в своей кровати, что зимой обогревалась только грелками. Всем нужна небольшая крупица солнца, а у Юнги ощущение, что он урвал всё целиком. С сердцем быстро бьющимся, с нервным тоном голоса. Мальчика, который чуть что падает, бежит, вскрикивает от ужаса, и, обнимая его, у Юнги проступает слюна с ядовитыми клыками. Не потому, что он хочет вцепиться в его бок. Ему хочется перегрызть всех, кто подойдет к его лучшему из людей, зверей, лучшему из крошечных бурундуков. Юнги обвивает ногу Хосока своими, зажимает его всеми конечностями, и слышит, как сердце Хосока пугливо ускоряется. Но, несмотря на то, как напрягаются его мышцы, он жмется в ответ. Юнги целует его в ямочку между ключицами, пальцами гладит по пояснице лениво, доходя до копчика, на котором так сильно не хватает пушистого хвоста. И, вместо очевидного, пусть и непроизнесенного вслух предложения начать встречаться, негромко и иронично заключает: — По магазинам теперь мы будем ходить вместе.