Держи меня за руку

Дождь в этот четверг обрушился на город с неистовой злостью и неотступностью, словно его целью был второй вселенский потоп, словно он хотел смыть с карты мира точку с громким названием «Санкт-Петербург», которое одним своим звучанием выдавало величие и многовековую историю своего носителя. Петербург, взращенный Петром с такой подобострастной любовью, твердо держал свои позиции. Он стар, но крепок и силен духом, он сед, но серебро в прядях его волос вызывает одно лишь восхищение, стоит лишь мельком взглянуть на город. Как только турист или путешественник-любитель въезжает в город, он, несомненно, почувствует сквозь новостройки, пестрящие на каждом углу разноцветными вывесками, зазывающими немедленно посетить такой-то салон или приобрести именно в этой ювелирной лавке колье по особенной скидке, действующей всего лишь неделю. Скидка и в самом деле большая, но только бриллианты такие же ненастоящие, как и в отделе бижутерии, приманивающем к себе покупателей через дорогу. Сквозь отреставрированные памятники и другие архитектурные изыски Петербург открыто демонстрирует каждому своему гостю самую сердцевину. Все, что так завлекательно сияло и отвлекало внимание яркими красками, после этого открытия сделалось похожим на китайскую безделушку, которая смотрится, быть может, очень забавной, но сломается через три дня. Петербург слишком мудрый для того, чтобы сперва требовать какого-то уважения или просто доверия. Ему не нужны никакие доказательства, никакие ритуалы вроде прыжков через крыши с остроконечными флюгерами или «боевых крещений» во дворах питерских колодцев. К Питеру не нужно притираться годами, чтобы сыскать в нем дружеское расположение. Питер впускает к себе каждого. Ты идешь, а под подошвами у тебя растворилось в мутных лужах сердце Петербурга. Это сердце размазано по асфальту, по фасадам чуть скосившихся от времени домов, расписанных граффити. Оно на дне Невы, и ты сам не заметишь, как сердце Питера побежит по твоим щекам горячим соленым счастьем. Будешь стирать его ладонями и шептать про себя: «Ай да Питер!». Питер подпускает к себе каждого, но видит все самое сокровенное лишь тот, кто этого достоин, и тогда город уже от себя не отпустит. Впрыснет в твою кровь жаркий кубик привязанности, и словно наркотик, он мгновенно расширит черные кляксы зрачков. Попробуешь уехать – вернешься снова, а будешь сопротивляться желанию снова оказаться на плечах у города, и начнутся настоящие страдания подобные наркотической ломке. Станешь кататься по полу и начнешь каждый день вычеркивать из настенного календаря жирным крестом; до тех пор, пока поезд снова не выкинет тебя на серый перрон. Не за горами и надпись, где написано «выход в город». Уверенно шагаешь вперед и подставляешь лицо Питеру: «Давно не виделись, здравствуй!» . Вся боль схлынет, усталость сменит безудержная радость встречи. Петербург, словно протянет тебе свою каменную ладонь: теплую, хоть и говорят, что камень таким не бывает, и вновь поведет тебя по своим улицам с нескрываемой старческой гордостью. Каждый день, проведенный тут равен полноценной жизни, и каждый день – новое открытие. Дождь остервенело стучал по крышам, зонтам пешеходов и асфальту. Капли разбивались о твердь земли со звоном хрусталя. Люди желали укрыться от непрекращающегося ливня в теплых квартирах, предавшись вечерним мечтанием за чашкой ароматного, только что заваренного чая с лимоном, и даже не оборачивались в этой суете. Разноцветные пакеты мелькали там и тут неаккуратными пятнами на фоне всеобщей серости. В общественном транспорте в час-пик начиналась настоящая давка. Все будто на время забыли, что они люди, и всякий был лишь сам за себя. Диана стояла у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Ее уставший взгляд бесцельно устремлялся куда-то вдаль, где деревья близлежащего парка сливались с белыми зонтами, и где люди превращались всего лишь в точки – даже мухи и те больше. Время от времени девушка поглядывала на наручные часы, зябко пожимала плечами, и взгляд ее становился все тяжелее; на лбу залегли едва заметные морщинки. Складывалось впечатление, словно она куда-то спешит, но, несмотря на какую-то нервозность в жестах и быстрых взглядах на минутную стрелку, медленно ползущую по циферблату от деления до деления, ее застывшая поза говорила обратное. Ногтем девушка отколупывала отставшую краску с подоконника, а взор ее светло-зеленых глаз был прикован к улице, и глаза эти были наполнены какой-то невыразимой тоской, оттенённой примесью страха. - Диана Сергеевна! – робко позвал ее чей-то голос, заставив вздрогнуть от неожиданности. Она собралась с силами и круто развернулась, стараясь не смотреть на часы. - Да? – неуверенно прозвучал ответ. Девушка словно боялась, что кто-то проник в ее мысли, прочитал и теперь все-все знает, но, быть может, если кто-то бы узнал, то стало бы легче? - Я закончил с упражнением. - На нее смотрела пара серых глаз таких знакомых, что в груди что-то невольно застыло. Отгоняя от себя образы, Диана взяла из рук двенадцатилетнего мальчика тонкую тетрадку и коротко кивнула: - Сейчас проверю. Этот мальчик был ее учеником уже где-то около двух недель. Родители, слишком обеспокоенные тем, что их чадо отстает от сверстников в познаниях такого модного теперь английского языка, были рады заплатить любые деньги и кому угодно, лишь бы только ребеночек согласился заниматься и желательно оставлял что-то в своей памяти после уроков. Как ни странно, Диане то ли в силу возраста, то ли в силу обаяния, то ли в силу обоих факторов удалось за короткий срок вытянуть мальчишку в отличники, и все остались довольны, так как оплата тоже была соответствующе хороша. «Нужно концентрироваться на работе, - строго приказала себе девушка, - никого не волнуют чужие проблемы. Соберись!»,- но если бы все было так же легко, как хотелось бы… Неровные буквы сползались в синие пятна по клеткам тетрадного листа, тиканье часов казалось ей таким раздирающе громким, что хотелось заткнуть пальцами уши. Снова взгляд скользнул на часы, и все внутри будто перевернулось, отзываясь болезненными ощущениями где-то в груди. Быстро проверив работу, Диана сделала пару замечаний, не углубляясь особо в мелкие недочеты. Сегодня они закончили раньше, что, несомненно, обрадовало мальчишку, тут же умчавшегося играть к другу, живущему в квартире напротив. Полная женщина с выбившимися из прически волосами и руками, выпачканными в муке, которые она поспешно вытирала о передник, вышла проводить девушку, что-то быстро щебеча о пироге с яйцом и рисом. Диана ее не слушала. Она больше не могла задерживаться ни на минуту; меньше всего сейчас ей хотелось участвовать в пустом разговоре, поэтому девушка отказалась от пресловутого предложения выпить чаю. - Остались бы. Дождь же, куда вы пойдете? – улыбнулась женщина, протягивая деньги. - Спасибо… - смущенно опуская голову, ответила Диана, - мне нужно идти. Правда, спасибо. - Даже не пересчитав сумму, она наскоро застегнула старое пальто и исчезла в темноте подъезда. Время опережало ее, но она знала, что должна обогнать время, во что бы то ни стало. Дождь гнался за ней всю дорогу, огибая случайных прохожих и стекая каплями по волосам. От этого становилось чуть легче, по крайней мере, теперь она шла вперед, а не ждала подходящего момента. По крайней мере, сегодня у нее в кармане, наконец, была нужная сумма, по крайней мере, дождь солидарен тому, что происходит в ее душе. Она шла как на автопилоте, не разбирая дороги и даже не садясь в автобус. Шла по лужам в своих легких ботинках, не смотрела по сторонам, не обращала внимания, если ее окликали рассерженные прохожие, которых она случайно задевала локтем. Они ничего не знают. Не видят, что ее щеки мокры не от дождя, не видят в светло-зеленом омуте глаз страха опоздать. Никто ничего не знает кроме этого дождя, капли которого разбиваются о лужи, так же, как ее сердце от каждого шага. Остановись она на секунду, чтобы отдышаться, может, все стало бы на свои места или хотя бы что-то прояснилось в этом мраке, но она ничего не видит – пелена дождя застилает ей глаза. Она идет вперед, надеясь, что не услышит то, что прокручивается патефоном мыслей в ее голове, как заезженная пластинка. Она выдыхает, только поднявшись по ступенькам больничного корпуса и толкнув массивную, тяжелую дверь. Петли поддались не сразу. Она не сразу решилась войти внутрь: резкий больничный запах ударил в нос, она оглянулась по сторонам, но отступать было уже некуда. Что-то внутри нее раскололось, но это было уже неважно, погружаясь в атмосферу полной неизвестности, она молилась лишь о том, чтобы успеть. Она никогда не верила в Бога, но в этот момент молилась всем сердцем: горячо и искренне. Ладони у Бога пахли горькими лекарствами и стерильными бинтами, халатами врачей и хлоркой для мытья полов. - …Вы принесли деньги? Ручка гулко стукнулась о поверхность стола. Человек, облаченный в белый халат, окинул ее взглядом маленьких поросячьих глазок из-под толстых линз в широкой оправе. Его пухлые пальцы, напоминавшие дешевые сардельки, барабанили по синей папочке в такт каплям, летящим в стекло. Диана кивнула и достала свернутые кое-как бумажки, выложив все до последней на стол перед доктором. Сумма была крупной, но сейчас она была для нее всего лишь бумажками, и если когда-то девушка мечтала о том, чтобы такая сумма хранилась и приумножалась, то на этот раз эти деньги внушали отвращение. Ведь они – это и есть главное препятствие, позволяющее времени отнимать у нее самое дорогое. Доктор поморщился, глядя на разношерстные купюры, смятые и влажные от долгого пребывания в кармане мокрого пальто, но деньги забрал и тоже кивнул в ответ. Пересчитал, снова кивнул, убрал банкноты. Некоторое время они молчали. Диана выжидающе буравила его колючим взглядом, а он прохаживался по тесному кабинету, заложив руки за спину, отчего стал напоминать раздувшийся бочонок, покачивающийся на морских волнах. Молчание электризовало воздух, часы тикали так же громко, а минутная стрелка неумолимо двигалась вперед. Диане тоже хотелось встать и пройтись: просто так сидеть она была не в силах. Не выдержав, она открыла рот, но доктор начал первым, осторожно подбирая каждое слово: - Операцию мы завершили, наложили стому, все, что нужно зашили, но потребуется еще химиотерапия и, возможно, не один курс, а это стоит денег, и никто не может сейчас точно сказать… - Доктор, все прошло успешно? Она будет жить? – Слова сами сложились в вопросы, и наконец, Диана смогла их озвучить. Впервые после всего, что случилось. Дыхание замерло в груди, сердце забилось чаще, в помещении вдруг стало невыносимо жарко, так что по спине градом покатился пот. - Я полагаю, что… - Деньги не проблема. – Отчеканила она, снова перебивая. Деньги никому здесь не давали покоя, но она найдет любую нужную сумму. Убьет кого-нибудь, если вдруг потребуется, но спасет Ее. Она должна жить. Доктор тяжело опустился на стул, снял очки, протер их голубым платком, прятавшимся в кармане его пиджака под халатом и, испустив протяжный вдох, начал: - В данном случае предугадать исход очень трудно даже мне, уж поверьте моему опыту. Рак слишком запущен, опухоль слишком большая, пошли метастазы. Мы убрали все, что смогли убрать, но наша бригада не всесильна. Скорее всего… Наверное, если бы сейчас над городом пролетел метеорит и упал, взорвавшись, прямо в центре Петербурга, Диана не обратила бы на это никакого внимания. Слова оглушили ее, словно взрыв водородной бомбы. Больше она ничего не слышала, комната закружилась у нее перед глазами, и ей пришлось опереться локтем о стол, чтобы не упасть. «Этого просто не может быть… Какая-то ошибка! Да она же девчонка совсем…». В Диане кипели возмущение, гнев и обида. Жуткое желание разнести к чертям этот кабинет овладело ею целиком и полностью, но вместо этого она спросила, едва шевеля губами и сглатывая противный комок в горле: - Вы же сказали, что кроме этого есть химиотерапия и что-то там еще… - Я бы не рекомендовал, если быть откровенным. Это дорогостоящее лечение с широким рядом побочных эффектов, не думаю, что это… - он замялся, и по этой запинке Диана все поняла. Она в одну секунду осознала все самое страшное: - Сколько? – слова застревали в горле и царапались словно гвозди. - Неделю. Может, чуть больше. Я бы советовал обо всем сообщить родным, пока еще есть время. - У нее есть только я. – Бросила она со злостью. – Только я, знаете. Бывает такое. Она не помнила, как встала, как вообще смогла пошевелиться и направиться к двери. Кажется, она ничего не сказала больше этому докторишке, кажется, гулко хлопнула дверь, и тишина рассыпалась бисером по полу. Она вышла в коридор, и снова окно, и снова белая краска, слезающая с подоконника. В голове кружились в быстром вальсе тысячи мыслей. Как она допустила такое? Как позволила этому случиться? В кармане нашлись сигареты. Четыре штуки. Все она выкурила одну за другой прежде, чем почувствовала что-то помимо боли, оглушившей ее в том тесном кабинете. На посту у медсестер горел свет, отражаясь в стекле окна; тощие, высушенные недугами пациенты, как сомнамбулы бродили по коридорам, привязанные к капельницам, будто к источнику жизни тонкими трубочками. Она снова посмотрела на часы, и попробовала считать: неделя - это семь дней, сто шестьдесят восемь часов, одна тысяча восемьдесят минут и шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд. А что будет дальше? Невозможно было представить себе, что всего через какие-то сто шестьдесят восемь часов, она больше не сможет увидеть эту улыбку на лице. Не сможет услышать её звонкий смех и то, как она дурачится на сцене, ложась на пол вместе со скрипкой, когда играет пиццикато. Она не сможет жить без нее. Потому что вообразить жизнь без нее не просто страшно, жизнь без нее – смерть. «А умирать второй всегда так страшно…». Но хуже всего тот факт, что если случалось заболеть Диане, Света всегда знала, что делать и как держать все под контролем. Сейчас же все оказалось наоборот, и у нее не простуда, и даже не грипп, а Диана не знает, как помочь ей. Она только отдаленно представляет себе, что такое рак и совсем не представляет, что должна делать. Что сказать ей? И что делать, если Света по вине медицинского образования сама знает, что ей осталось не так много? Дождь усиливался, косыми струями стекая вниз, и Диана винила во всем дождь, не перестающий идти с того самого дня, как вся их жизнь компактно уместилась в коробку онкологического диспансера, винила саму себя за трусость и слабость. Она понимала, что не должна сейчас стоять тут и палить сигареты. Она должна быть рядом, невзирая на то, что ей самой страшнее в тысячу раз. Решительным шагом она направилась сестринскому посту и выпросила у дежурной, сухощавой старушки, разрешение на посещение. Та долго упиралась, гневно мотивируя главным: «Не положено!». Однако она многое повидала, работая здесь уже двадцать лет, и, в конце концов, уступила, сухо поджав губы и бросив напоследок: «но я ничего не видела». Набрав в грудь побольше воздуха, Диана вошла в палату, дрожа от страха и напряжения. В палате царил мягкий полумрак – горела лишь лампа на прикроватной тумбочке. Ее свет не мешал отдыху, но зато давал возможность сориентироваться, чтобы ни на что не наткнуться в кромешной темноте. Почему-то именно эти несколько дней казались самыми темными во всей жизни, даже январь не был таким беспросветным. Уличный фонарь отбрасывал бледные лучи на полу и на постели, и только в таком скудном освещении Диана смогла разглядеть Свету. Она очень похудела. Диана никогда раньше не видела, чтобы люди так стремительно худели за четыре с лишним дня. Вроде бы совсем-совсем недавно она смотрелась здоровой, без намека на что-то подобное, а теперь перед ней лежала просто восковая фигурка. Кожа ее приобрела сероватый оттенок, нос опасно заострился, щеки впали, и на них сейчас играл нездоровый лихорадочный румянец. Она лежала как фарфоровая кукла – такая же почти прозрачная и хрупкая, а накрахмаленное больничное белье только сгущало все краски. В вене красовалась игла капельницы. В этих тонких, почти незаметных голубых венах… Как только им вообще удалось попасть в эти ниточки такой иглой? Диана с яростью отметила несколько синяков на локтевом сгибе: «Вот ведь чертовы идиоты!». Осторожно подходя ближе так, будто рак был зверем, готовым прыгнуть на нее из-за угла, Диана присела рядом и заглянула под одеяло, скрывавшее от нее всю правду случившегося. Впрочем, почти сразу она об этом пожалела. Из раны торчали какие-то трубки чуть толще, чем от капельницы. Нитки, которыми сшили края раны, виднелись белыми стежками отовсюду. Кое-что было прикрыто антисептическими повязками и примотано бинтами, что-то торчало прямо так из раны. Трубки, повязки, мониторы, отслеживающие показатели жизнедеятельности – все это вызывало ужас у человека далекого от медицины, но еще хуже было осознание того, что это твой любимый человек, самый родной, самый близкий. Ради нее она когда-то бросила все: учебу, семью, дом, карьеру – поехала почти на край света за ней только по той причине, что любит ее больше, чем саму жизнь, только потому, что Света была нужна ей, наверно больше, чем себе. Они прошли через многое, уцелели вдвоем и теперь уцелеют. Диана четко поняла, что сделает все, что в ее силах лишь бы выторговать подругу у смерти. Вот как сейчас она добилась этого визита у стервозной медсестры, так добьется у смерти еще одного шанса для нее. Девушка осторожно накрыла ладонь Светы своей ладонью и отметила несколько мозолей на нежной коже, оставленных грубыми гитарными струнами. Последний их концерт был грандиозен, и о нем до сих пор ходили слухи в кругах бардов, таскающих всюду гитару наперевес. Неожиданно Света пошевелилась и открыла глаза. На ее губах тут же зажглась слабая улыбка - единственное, что осталось в ней от нее прежней: - Динка... - прошептала она с трудом, - я так и загадывала, чтобы первой, кого я увижу была именно ты. - Так и случилось, - подтвердила Диана, наклоняясь к ней и целуя в щеку. Как ни странно, но пахла она как и раньше, а не лекарствами и прочими порошками. - Как ты? - Нормально всё. - отмахнулась Света, слегка поморщившись и обвивая руками шею Дианы. - Где ты так промокла? - На улице вон какой ливень! - И ты ходила раздетая? - Света деланно нахмурилась. - Ты простудишься как всегда. - Ты же меня вылечишь. - Куда же я денусь? - Скрипачка внимательно всмотрелась в черты лица, изученные давно до последней черточки. - Глаза у тебя красные, ты, что... - Нет. Просто линзы в этот раз дурацкие попались. Диана не могла себе представить, каково это – врать любимому человеку в первый раз, но сейчас ей это далось почти легко. Она всегда боялась, что не сможет солгать даже в том, что касается такой мелочи; думала, выдадут глаза, улыбка или жесты, но нет... Ничто в ней больше не дрогнуло, и Света, видимо, поверила чепухе про линзы, хотя, конечно, могла только сделать вид, что поверила – ее так просто не обманешь. Сама себе Диана поклялась, что всему научится, все примет как должное, но ни за что не отступит в этой битве. Если придется, она научится лгать. Поверит в Бога, бросит курить и концертную деятельность, она сумеет оставить за чертой многое, если это хоть как-то поможет. А пока время текло у них сквозь пальцы, обжигая и служа лишним напоминанием. Пока она занимала Свету глупыми, ничего незначащими разговорами, и когда удавалось добиться задорного блеска в потускневших, словно пуговицы, глазах, ей казалось, что все сказанное ей тем странным человеком в белом халате оказалось глупой ошибкой. Все не так. Просто сложная операция, вот и похудела, просто дольше будет восстанавливаться, но все обойдется. В какой-то момент девушка вынырнула из озера оцепенения, сковавшего ее своим равнодушным льдом. Все стало таким простым и очевидным, что сомнения улетучились, испуганно забившись в угол вентиляционного люка. На мгновение Диана ощутила прилив необычайного спокойствия: Света рядом, наконец-то они вдвоем, и будто с ее присутствием она ощутила то самое тепло, которое окутывало ее всегда, стоило ей только почувствовать себя растерянно или неуютно. Нужно было отважиться и прийти сюда раньше, тогда бы весь этот день не превратился бы в такую пытку. Любовь придавала сил им обеим, а неведенье даровало спокойствие на несколько часов. Но через несколько часов реальность положения разрушила аккуратно построенную идиллию как карточный домик. Действие морфия медленно иссякло, и в одну минуту спокойствие сменила агония. Врачи прибегали, что-то кололи – не действовало, качали головами и скрывались снова, мелькая белыми халатами как флагами, мол, «сдаемся, лучше капитуляция». Небеса стали лиловыми и налились водой, как мочалки. Началась гроза, вспышки мелькали секундным разрядом, а гром сотрясал город, пригнув мощные деревья к самой земле. Ветер завывал в трубах уныло и надсадно, предчувствуя что-то, даже погода была заодно со всем этим ужасом. Она бушевала, яростно бросая в окна мокрые листья горстями. Она срывала сучья и роняла ветки на припаркованные у домов автомобили. В воздухе носилась пыль и песок, хрустящий потом аж на зубах. Было страшно. Их снова окутала тьма, набросив свое покрывало ночи так проворно и неожиданно, что это не сразу заметили. Света крепилась из последних сил, чтобы не пугать Диану. Сегодня был единственный случай, когда она пожалела, что получила диплом врача. К несчастью, ей было известно, как быть не должно. Медицинские справочники сухо и безжалостно давали прогнозы на такие «неудобные в практике» случаи, и почему-то именно их она запомнила четко, будто бы кто-то выгравировал это у нее в сознании как на каменной дощечке. Света смотрела на Диану: ее всегда резкие движения теперь выдавали нервозность. Она быстро говорила, перебивала, обрывала собственные мысли на половине фразы, старалась не подавать виду, но Света все прекрасно видела, как впрочем, и сама Диана видела то, что скрипачка хотела скрыть. Они врали друг другу, прекрасно осознавая наличие этой лжи, им обеим было страшно признаться в том, что они узнали. Боль - это то, что делает нас откровенными по максимуму. Боль снимает повязку неведенья с глаз, боль убирает шоры, боль расширяет спектр чувств и сокращает дистанции. Боль в отличие от страха не дает маскироваться под гримом равнодушия и покоя, как бы не пытался. Боль всегда заставит тебя вылезти из собственной кожи и корчиться в муках, сознаваясь во всем, в каждой мелочи. Боль вытесняет все лишнее, в отличие от алкогольного опьянения, которое это лишнее притягивает магнитом, боль оставляет самую суть. Человек, познавший близость смерти, навсегда рискует остаться смелым, человек, познавший близость невыносимой боли, рискует навсегда остаться честным. Человек же, познавший близость смерти через боль, навсегда рискует остаться мудрецом. Боль это не то, что делает нас людьми, а то, что делает нас по-настоящему живыми. Наступает момент, когда боль становится такой, что сил «держаться» не остается ни у одной. Света, то и дело проваливаясь в тяжелый дым забытья, теряет грани между реальностью и бредом. Ей больно, и кроме этого она не чувствует больше ничего. В каждой клетке ее тела поселилась боль, и она рвется наружу, раздирая ткани и волокна. Скрипачка кусает губы до крови, но крик черным вороном выбивается как из гнезда из ее груди, холодный пот выступает на коже. Страшное сражение за то, чтобы остаться уцелевшим еще на час, и кровь из раны соком клюквы проступает на стерильных повязках. Диана не знает, что должна делать. Ее бесят врачи, которые ничего не могут, она ненавидит собственное бессилие. Она смачивает махровые полотенца и прикладывает их к пылающему лбу Светы, но это никак не преуменьшает ее боль, а чем можно помочь еще девушка не знает. Она в бешенстве добивается сотрудничества от докторов, но те смотрят на нее пустыми, замученными глазами и пожимают плечами. Говорят что-то на латыни, тычут пальцами в какие-то «указания», а она не хочет этого слышать. - Почему вы не поможете? - Поймите, не положено, таковы правила… А ей наплевать на правила. Какие могут быть правила, когда человек так мучается? Как вообще можно разводить такие дилеммы в этом случае? Диана ненавидит себя за то, что сама здорова. Уж лучше бы ей самой терпеть эту боль, чем видеть, как мечется по кровати Светка, и отдавать себе отчет в том, что она ничем не может помочь. Ей хочется заламывать пальцы, курить и броситься в распахнутые объятия грозы, чтобы ревущие раскаты грома заглушили эти стоны и крики, чтобы капли дождя отрезвляюще надавали пощечин. Может быть, тогда она поняла бы как нужно действовать дальше. «А что если она не переживет и этой ночи?» - Крутилось в голове, и, массируя пальцами виски, Диана всячески старалась отогнать страшные слова, боясь, что они и в самом деле могут прозвучать, а тогда все станет неизбежным. Диана сидит рядом и про себя складывает слова в рифмы. Это отвлекает, и мысли перестают жужжать в ушах пчелиным роем. Ей хочется позвонить кому-нибудь, кто знает, как поступить. Но кому? В этом городе у них много друзей, широки круги общин, но она не может вспомнить хоть кого-то, кто сумел бы им сейчас помочь. - Дин… - Этот голос так тих, что его едва можно различить из-за ветра и грома, бушующих за окном. Свете снова удалось прорваться сквозь невидимые оковы полубреда. – Я хочу… - каждый новый вдох дается ей громадным трудом, - хочу, чтобы ты позвонила маме. Скажи ей, что… - Сама скажешь. Оклемаешься и скажешь. Она меня не переносит. Мотает головой, облизывает губы; ресницы сами слипаются, словно склеены чем-то: - Если я… - Сурганова! – Диана резко встает и склоняется над ней так, что расстояние между ними приравнивается всего лишь к нескольким миллиметрам. – Что за чушь ты несешь? Какое такое «если»? - Дин, послушай… - Нет, это ты послушай! Смотри на меня, Сурганова, слышишь? – Диана едва касается ладонью её щеки, ощущая этот неприятный жар под кожей. Она буквально теряет голову от неспособности правильно подобрать нужные сейчас слова. – Какого черта ты сейчас говоришь такие глупости? Ты должна жить, слышишь меня? И будешь жить. Без вариантов, поняла? Слабый кивок, а затем сознание Светы вновь ускользнуло легким шлейфом. Приходила в себя она все реже, но в этом омуте ей не становилось легче. Казалось, она слабеет с каждой секундой и тает, словно льдинка под мартовским солнцем. Она как будто совсем перестала бороться, по крайней мере, так в какую-то минуту показалось Диане. «Ты не можешь сдаться, а я не отпущу тебя, – шептала девушка, - слышишь? Ты сильнее, чем это, я ведь знаю, Света! Держи меня за руку, не отпускай меня… Мы ведь договаривались, ты помнишь?» И, словно услышав эти мольбы, Сурганова крепко сжала родную, чуть грубую ладонь, впиваясь ногтями в кожу, оставив на ней красные следы. Это была ее хватка: цепкая и сильная. Света боролась, теперь сомнений не возникало. Дыхание ее стало ровнее, а мускулы на лице расслабились, в то время как костяшки пальцев побелели - так сильно она уцепилась за свою жизнь, за свою любовь. В свою очередь Диана сомкнула пальцы так, как будто в этих двух сплетенных ладонях сейчас хранилась жизнь Светы, и если она зазевается, та выскочит меж пальцев. Она ее ни за что не отдаст. Никому. Теперь она знала, что должна делать. Она будет оберегать ее сон и сторожить дыхание. Она будет дежурить возле нее сутками напролет и обязательно выходит Светку, ведь та хоть хрупкая, как фарфоровая кукла, но силы в ней столько, что на троих хватит. Выкарабкается. Так прошли еще несколько часов, словно бдительный караул по площади, а руки Диана так и не выпустила, и если хватка Светы ослабевала в минуты, когда боль пыталась взять верх, она сжимала ее крепче и шептала: «Не отпускай мою руку… Держи…». Кожей девушка чувствовала, как бьется в лучезапястной вене пульс человека, который стал для нее важнее всего на свете. Той, за которую она была готова умереть, той, которой стремилась отдать все свои силы. Света перестала приходить в сознание даже на те короткие промежутки, которые сперва казались такими умиротворенными, но Диана знала, что она с ней, что никто ее не отнимет, даже какой-то там рак.

****

Белый свет слепил глаза так, что хотелось зажмуриться. Наконец-то длинный путь по тоннелям, больше похожим на извилистый лабиринт, где в конце каждой развилки тупик, был завершен. Она нашла свет. Она пришла к свету, пробираясь за ним через всевозможные преграды. Сначала свет был лишь маленьким лучиком, потом скакал вдали солнечным зайчиком, но теперь она видела огромный, сияющий белый шар, который продолжал увеличиваться в размерах, надвигаясь все ближе и ближе. От него хотелось заслониться, но сияние это так завораживало, что все мысли и чувства парализовало. От непреодолимого желания шагнуть вперед и раствориться в молочной дымке ныли скулы. Финальная развязка была в полуметре от нее, достаточно было только решиться на этот шаг, и все закончилось бы: и боль, и страдания, закончилась бы эта кровавая битва, заранее обреченная на провал. Легкий ветерок обдувал лицо; все осталось позади. Все закончилось. Начиналось что-то новое, что раньше было подернуто завесой, сотканной из тайн. Свободу – вот что теперь чувствовала девушка. Она словно превратилась в перышко, и теперь ей оставалось только позволить ветру подхватить себя и упорхнуть в раскрытое окно, но в момент, когда решимость была собрана до последней капли, ее позвали тихо-тихо, будто сквозь шелест листвы: «Света!» Она резко повернулась, став спиной к пульсирующему диску, охватывающему ее за плечи: «Диана…» Она ведь оставила ее там совсем одну, и сколько времени придется ждать ее тут, в мире, куда ее так притягивает бриллиантовым солнцем? Разве нужен ей даже рай без Динки, и рай ли то место, где нет запаха ее волос утром на подушке? Где нет любимой полосатой тельняшки, которую давно пора снова штопать? Где нет жарких поцелуев на песчаном берегу, когда только двухколесные «лошадки» да ночь свидетели того, как вспыхивает любовь, салютом устремляясь к небу и прожигая дырки в облаках? Где нет колкого взгляда волчонка, в котором столько всего отражается, и в котором она столько раз видела свое отражение. Разве есть что-то называемое раем без ее объятий и губ вкуса спелой черешни? Разве есть что-то звучащее лучше, чем ее песни? Даже на минуту невозможно было представить себе хотя бы один день без нее. Весну без нее, лето без нее, осень без нее, зиму без нее. Без нее вообще ничего нельзя было представить даже у ворот в совершенно иную жизнь, если такое состояние назовешь жизнью. «Господи, ты присмотрись, ну, куда я без нее? А как она без меня? - шепчет, устремляясь взором в центр раскаленного шара, ставшего вдруг чуть меньше. - Мне страшно оставить ее…». Свет становился все тусклее, мистический шар остывал, будто опущенный в холодную Неву. «Нет мне рая без нее, понимаешь? Я ее люблю…». И Кто-то такой великий и грозный, Кто-то для каждого принимающий особый облик, Кто-то, кто создал, услышал ее. Он могущественный, он властитель, но есть то, к чему он так восприимчив, чему не может перечить. Подарив это людям, он, казалось, совсем забыл, что наделил их силой, которая при правильном использовании может превзойти его собственные силы в тысячи раз. Он забыл, что любовь может сокрушить Его, и ничего с этим не поделаешь.       Тот, кто любит, сильнее всего, что посылается ему от Властителя. Тот, кто любит даже пред лицом смерти не боится, а перед воротами рая не соблазняется его дурманом. Тот, кто любит, знает, что важнее и прекраснее рая. Она знает, что вернувшись, обретет страдания едва ли соизмеримые с теми, что возможно вытерпеть. Она знает, что война станет жестче, а соперник будет брать оружейным арсеналом, но также знает, что не одна. Знает, для чего ей стоит использовать резервный шанс. Боль не пугает ее, ну, а смерть – уже посмотрела в эти пустые глазницы. Значит, больше ничего ее не страшит. И свет Всевышнего тускнеет, шар превращается в белое пятнышко, растворяясь за доли секунды. Ветер обнимает за плечи, и все смеркается. Видно лишь, как крошатся стены лабиринта, рассыпаясь мозаикой по шуршащим дорожкам, присыпанным гравием.

***

Боль пришла не сразу. Света поняла, что вернулась назад не по боли и не по писку кардиомонитора, не по трубкам, торчащим из нее, а по теплому дыханию, щекочущему шею. Диана спала рядышком, непонятно как уместившись на узкой койке. Она прекрасна даже тут, даже несмотря на усталость, залегшую в складке на лбу. Света провела ладонью по мягким прядям ее волос, улыбаясь. Да, ей будет очень сложно, да, скоро станет совсем невыносимо, но зато она может снова смотреть на то, как Динка спит, и угадывать ее сновидения, а это бесценно. Диана просыпается оттого, что чья-то ладонь медленно гладит ее о голове. Она улыбается, не спеша открывать глаза, ведь ей так хорошо, но внезапно вспоминает прошедшую ночь, и словно электрическим зарядом между ребер по ней прошелся тот самый страх. «А вдруг проспала, не успела, не уберегла?». Девушка вздрагивает и открывает глаза. Их взгляды встречаются. - Света… - Мне сегодня снилось море. Северное море и соленые ветра, обнимающие скалы… - тихо говорит скрипачка, касаясь губ Дианы так, словно впервые пробуя их на вкус. Наверное, теперь впервые, ведь все началось заново. – И ты…Ты все время держала меня за руку, будто боясь чего-то. - Боялась, что сбежишь. – Выдыхает Диана, и пальцы ее еще сильнее сплетаются с пальцами Светы, - теперь я точно не спущу с тебя глаз. - Звучит как угроза. Знаешь, я хотела сказать, я… - Не надо ничего говорить. Скажешь, и будет уже просто словами, а теперь слова нам нужны только для песен. Я все знаю. Они сливаются в очередном поцелуе, заново влюбляясь друг в друга, хотя куда уже больше. Теперь, став единым целым, они не сомневаются в победе. Они со всем справятся. Все пройдут, всему обучатся. - Дин, ты ведь вчера говорила с врачом? - Говорила. - Что он тебе сказал? - Он сказал, что все прошло успешно. – Снова солгала, но на этот раз, точно зная, что так и есть. Свете не нужно знать лишних подробностей, ведь самое главное уже случилось, а дальше все у них получится без помощи святил. Диана выходит из больницы на пару часов за тем, чтобы только провести урок и вернуться назад. На минуту она задерживается у окна в конце серого коридора. Смотрит по привычке на часы. Они ей больше ни к чему. Диана опередила время, победила в этой схватке, и теперь все цифры, вырисовавшиеся в фантазии накануне, превратились в знак бесконечности. Больше не страшно. Заезженную пластинку кто-то за ночь снял, кто-то остановил таймер, прогнал рой безысходных мыслей. Осталась одна только надежда. Надежда, что их спасла любовь. Над Петербургом зажигается солнце, высушивая лужи и блестя радугой в небе. Коты вылезли из подвалов и греются на теплых ступеньках. Собаки носятся за целлофановыми пакетами как за добычей, заливаясь радостным лаем на бегу, голуби с важным видом клюют что-то за автобусными остановками. И какой-то мужчина, читая газету, не замечает ничего под ногами. Под подошвой его ботинок что-то громко хрустнуло. Он наклоняется, подбирает часы. Стекло на их циферблате треснуло, остановилась минутная стрелка. Мужчина снимает шляпу и чешет затылок, разглядывая искрящуюся на солнце находку. «Вот ведь кто-то времени не считает, - ухмыляется, - счастливые…». Прячет часы в карман и потом весь день насвистывает что-то, вспоминая о днях, давно канувших в лету.