Укравший мою судьбу

И столько лет тебя из памяти не стёрло… А я надеялся… хотел тебя забыть! И шаг за шагом, методично и упорно Я собирался… я пытался разлюбить. Не получилось. До сих пор не получилось! Осознаю, что ты моим не можешь быть, Но и при этом, что бы не случилось, Я не могу, я не желаю отпустить. Я не пойму, чем хуже, я не верю, Что он сумел украсть мою судьбу. И вот теперь стою один за дверью, И я его, наверно, прокляну…. И столько лет тебя из памяти не стёрло… Как ни старался год за годом разлюбить. Я бы тебе подставил лучше горло… Умру… хоть не смогу тебя любить… Автор стихотворения: Liroy (использовано с разрешения автора) Глава 1. Встречи в тумане. Время между ночью и ранним утром… Тонкая хрупкая грань на границе света и тьмы. Это время всегда было особенным для меня и моего волка. Нам нравились мокрые от зарождающейся росы лапы и тот особенный шорох засыпающей ночи, который улавливали чуткие уши зверя. Часто вслед за рождением первого солнечного луча появлялся туман. Белесая дымка делала незнакомыми старые утоптанные тропы, скрывала в причудливых полутенях стволы деревьев и заставляла замирать сердце в предвкушении чего-то необычного, в ожидании оживших детских сказок. Мой волк неспешно трусил по лесной тропе. Он был сыт и доволен и потому сейчас мы не охотились – просто разминали лапы, обходили свои владения, оставляя пахучие метки хозяина. Наше селение почти целиком состояло из волков, с иными ипостасями была лишь пара семей, да и те – лисы, что было вполне допустимо. Я входил в круг сильных. Сильнее был разве что вожак, да и то – спорно. Просто я всегда был одиночкой и не стремился к власти, несущей вслед за собой кучу чужих проблем, к которым совсем не лежала душа. Даже дом мой был расположен хутором, в некотором отдалении от основного поселения. Вожак был достаточно умен, чтобы не мешать мне жить так, как хочется. В обмен на иллюзию свободы были и определенные обязанности, одна из которых - ежедневных обход и контроль территории. Конечно, если на нас попытаются напасть, я вместе со всеми буду до последнего вздоха защищать свою землю, чужих волчат и волчиц, которые, впрочем, и сами наверняка не останутся в стороне от боя. В нашей стае семей с волчатами было немного. Все еще сказывались потери от последней войны с людьми, из которой почти все расы вышли с такими вот потерями. Люди, надо отдать должное их извращенному уму, в первую очередь стремились уничтожить самок. Я не знаю, как там называются женские особи у эльфов, драконов ну, и всех остальных разумных. Так вот, врываясь в поселения, первым делом они уничтожали женских особей, чтобы ограничить наше размножение. Ограничили. Да так, что даже по прошествии семидесяти лет мира ни одни из разумных так и не восстановились. Нам, оборотням, немного проще. За одну беременность могут родиться двое, а иной раз и трое детей. А вот драконы и эльфы стали настолько редкими, что сейчас многие из молодых и вовсе ни разу их не встречали… Мои невеселые мысли были прерваны самым неприятным способом – посторонним и явно агрессивным шумом. Совсем недалеко от наших границ шла охота. Я внимательно прислушался – это полукровки. Только они, когда гонят дичь мерзко подтявкивают. Кто бы мог до войны предположить, что гордые волки добровольно перемешают кровь с псами. А вот – пришлось. Но тут чуткие уши моей второй ипостаси дрогнули – небольшая стая пересекла наши границы. Шерсть на загривке поднялась, а из горла словно само собой вырвалось глухое угрожающее рычание. Это было возмутительно! Они не могли не учуять свежие метки, а значит, сделали это нарочно. Идти в селение за подмогой я не стал – не тот противник. По звукам, их не более двух пар – с таким числом я вполне способен справиться самостоятельно. Псы изначально мельче и слабее, а смешение крови, как ни странно, сделало их еще более слабыми. Я ускорился, срезая расстояние, легко перемахнул через трехметровый овраг. Сильные лапы мощно отталкивались от земли, а звуки чужой охоты приближались. Тем более, что все они уже никуда не двигались – кружили на одном месте. Не таясь, я вылетел за их спинами на небольшую поляну, в центре которой раскинуло мощные ветви старое дерево. Удивительно, что оно пережило эту зиму, ведь почти все его нутро перегнило, образовав приличное дупло у самых корней. Сейчас в него забился какой-то темный дрожащий комок, от которого пахло отчаянием и свежей кровью. Видимо, это была жертва. Мой чуткий нос недовольно сморщился – они совсем сошли с ума от весны – травить оборотня, и, судя по запаху, совсем еще молоденького лиса. Короткий, полный угрозы рык заставил их подпрыгнуть и обернуться в мою сторону. Полукровок действительно было четверо – все очень молодые, ярые и бестолковые. Иначе сразу бы поджали хвосты и упали на спину, признавая свою ошибку. А эти, видимо, озверели от запаха чужой крови и потому всем скопом бросились на меня. Какая глупость! Так они только мешали друг другу, помогая мне. Удар, рывок. Сбитый с ног рыжий ободранный пес визжащим клубком катится по земле, неловко встает, поджимая поврежденную лапу. Еще один упал на спину, признавая поражение – его бок обильно окрашен кровью, а кусок кожи с пегой шерстью висел лоскутом. Двое других пятятся в нерешительности – они уже поняли, что я им не по зубам. Коротко и властно рычу, позволяя покинуть территорию стаи. Нас и так мало, и я не собираюсь убивать чужих щенков. Думаю, заслуженную трепку они получат дома. Я не нанес ни одной серьезной и глубокой раны. А вот собственное плечо, неаккуратно подставленное под слишком острые молодые клыки, дергает болью, обильно кровит. Ничего, дома перекинусь и разберусь с ранением. Терпеливо дожидаюсь, пока горе-охотники переходят границу в обратном направлении, и обращаю внимание на несостоявшуюся жертву. Действительно, лис. Необычный, не рыжий, как наши – удивительной серебристой окраски, крупнее обычного, хотя еще очень молод. Когда войдет в силу, станет настоящим красавцем. У него подрана задняя лапа, видимо, недостаточно быстро убегал. Тяжело припадая на поврежденную конечность, он настороженно подходит ко мне и склоняет крупную лобастую голову, прижимает к голове уши, словно нашкодивший щенок. Мое раздражение не распространяется на него – он пересек границу невольно, просто оказался в недобрый час на пути ошалевших полупсов. Лис тяжело дышит, марафон по пересеченной местности и ранение совсем измотали его. Оставить щенка одного сейчас кажется мне обыкновенной жестокостью и я тихо рявкаю, приглашая его следовать за мной. Если знать, куда идти, то до моего дома можно добраться за пятнадцать таров неспешного бега, но сейчас этот короткий путь занимает в два раза больше времени. (*один тар равен двум минутам человеческого измерения времени). Когда мы с лисом наконец вываливаемся на открытое пространство перед моей скромной обителью, оба прилично вымотаны. Даже у меня в голове немного шумит от кровопотери, а лисенок и вовсе держится на одном только упрямстве. Его сил хватает только на то, чтобы перекинуться в человеческий облик и обнаженным упасть на ступенях дома, теряя сознание. Перекидываюсь сам и, поминая лешего, с трудом, стиснув от боли в собственной ране зубы, затаскиваю свою находку в дом. Это юноша, почти мальчишка. На вид, никак не больше семнадцати лет. Лисов с таким окрасом вблизи не припомню и с неодобрением качаю головой – как только родители могли отпустить его в таком возрасте, весной, когда у половины разумного и не очень зверья капитально выносит мозг, одного так далеко?! Удивительная беспечность. Разум невесело напоминает: «Если только у мальчонки есть эти самые родители». Между тем, привычно достаю нужные для обработки и перевязки ран материалы – чистые тряпицы, особый мох, снимающий нагноения, мазь, в состав которой входит барсучий жир и куча травяных составляющих. Запах у мази, конечно, убойный. Это все из-за вытяжек из смолистых почек, но раны заживляет быстро и почти не оставляет шрамов. Сначала обмываю теплой водой, смазываю и перевязываю, стянув плотно края, рану лисенка. Потом, тихо постанывая от боли, занимаюсь собой. Перевязывать себя, да еще и руку, крайне неблагодарное занятие – повязка или получается слабой, или не так ложится. Я уже порядком измучился и здорово разбередил рану, когда с кровати вдруг раздался тихий неуверенный голос: - Хотите, я помогу. Оборачиваюсь – сидит, подтянув колени к подбородку, обхватив их руками, темный зрачок увеличен настолько, что трудно понять, какого цвета у него глаза. Наверное, все же, голубые, как яркое весеннее небо. Удивительный, нехарактерный для оборотней цвет. Обычно у нас темные глаза, или похожие по цвету на лесную листву – всех неярких оттенков зелени. Оно и понятно – как иначе охотиться? А вот синие – вижу в первый раз. Красиво. Когда он успокоится, и ободок радужки станет обычного размера, с удовольствием полюбуюсь, а сейчас соглашаюсь принять его помощь. Не беспокоить же по пустякам нашего лекаря? - Ну, помоги. Получилось неожиданно сурово и недовольно. Лисенок вздрогнул и побледнел, пряча глаза, а я сам себе отвесил мысленного пинка – какого черта проявляю несдержанность? Да, больно, неприятно, но разве в этом виноват ребенок? Не очень-то умею я разговаривать с подрастающим поколением, да и вообще разговаривать, если уж быть честным до конца. С тех пор, как в войне погибла вся моя семья, любимая и трое ребят-мальчишек, говорить стало особо не с кем. Да и не о чем. Иногда я мог молчать по нескольку дней кряду. Меня это не напрягало, а вот окружающие считали бирюком и нелюдимым. - Предложил – делай, - решил подбодрить его я, но, наверное, опять выбрал неверные слова. Лисенок неуверенно и осторожно, словно к бешеному зверю, приблизился ко мне. Руки его неуверенно подрагивали, но повязку он наложил плотно и правильно. Я с облегчением вздохнул, оценивающе и незаметно разглядывая своего гостя. Тонкие запястья и ладони без мозолей говорили о том, что тяжелой работы лис не знал. Значит, не из бедной семьи, скорее всего, из ближайшего города. Интересно, и как его занесло в нашу глухомань? - Как звать? - Ди… Дик, - с запинкой сообщил он, бросая на меня настороженный взгляд из-под неровной длинной челки. Волосы у парнишки чем-то напоминали цвет шерсти его звериной ипостаси – черные с благородной проседью, словно в перец кто-то просыпал соль. Ему удивительно шло, хотя кого другого я непременно обозвал бы пегим. - Где живешь? Дик ссутулился и промолчал. Непорядок. - Ладно, - тяжело роняю я, и задаю следующий вопрос. – Из какого ты рода? Снова напряженное молчание, которое уже начинает меня злить. Да что он о себе возомнил? То, что я отбил его у псов, еще не значит, что ему позволено не отвечать на прямые вопросы старшего. Коротко и резко отвешиваю ему оплеуху. Мальчишка теряет равновесие и падает на пол, неуклюже падает, не группируясь, как сделал бы это любой из щенков в нашем поселении. Он здорово ударяется головой о тяжелую табуретку и тихо скулит, размазывая по лицу слезы и кровь из разбитой губы. Мне становится муторно. Наверное, весна действует даже на меня, а иначе - откуда такое раздражение? Ну, подумаешь, не хочет мальчишка отвечать на вопросы? Да и не надо! Отлежится у меня денек-другой, придет в силу, уйдет. - Не бойся, - тяжело вздыхаю я. – Не трону. В ответ – тихие всхлипывания. - Умойся лучше. Кадка с водой для умывания в соседней комнате. Я посмотрю, что на тебя можно пока надеть. Кажется, за последние две недели это самая длинная моя речь. Давненько я столько не говорил. Вот, заодно и потренируюсь, а то так и вовсе можно слова позабывать. Мальчишка, заметно хромая, послушно уходит к умывальнику, а я в раздражении открываю дверки скрипучего шкафа. Да, прямо скажем, негусто. Да и много ли вещей нужно одиночке? Нет, все это не подойдет – слишком велико. Дик хрупкий и гибкий, словно лоза дикого винограда. А я – мощный, на три головы выше и широкоплеч. Тяжело вздохнув, закрываю полупустой шкаф и направляюсь к стоящему в углу сундуку. Есть там несколько дорогих моему сердцу вещей, напоминающих об ушедших за грань товарищах, о прошедшей, словно дым от костра, боевой славе и о потерянной давно семье… Достаю каким-то чудом сохранившийся праздничный наряд старшего сына – темно-синие узкие штаны из плотного хлопка и яркую синюю, цвета летнего ясного неба шелковую рубаху. Я подарил ему это на тринадцатилетие. Он надел это только один раз. А через два месяца началась война… Недовольно встряхиваю головой, отгоняя печальные воспоминания. Что толку хранить вещи, когда самое дорогое утеряно безвозвратно? Мой сын в свои тринадцать был рослым парнем – почти, как сейчас Дик. Решительно бросаю одежду в руки вернувшегося лиса. Он ловко ловит спутанный ком и тихо, почти беззвучно шепчет: - Спасибо. Молча киваю. Говорить сейчас не хочется, кажется, что только что предал память ушедших за грань. Но это все выверты моего ослабленного весной и кровопотерей рассудка. При чем тут память – и куча никому не нужных тряпок? Смотрю на Дика, неуверенно переминающегося на холодном полу босыми ногами. Глазомер снова не подвел меня – и штаны, и рубашка сели, как по заказу сшиты. Сейчас уже виден истинный цвет его глаз, и он удивительно гармонирует с общим тоном наряда. Мальчишка видит мой интерес и неуверенно улыбается, заглядывает мне в глаза, словно ждет чего-то в ответ. Хочет, чтобы я тоже улыбнулся? Не знаю, не помню, как это делается. Наверное, так? Растягиваю губы чуть в стороны и вверх. Улыбка Дика гаснет, словно выстреливший из костра и остывший в холодном воздухе уголек. Опять что-то не так? - Есть будешь? – я пытаюсь скрыть смущение за напускным равнодушием. - А как мне к Вам обращаться? – робко спрашивает лисенок. Да, совсем одичал в одиночестве – забыл назвать имя. - Рокот Лютый, - представляюсь, не оглядываясь. Сейчас у меня гораздо более серьезная задача, нужно вспомнить, куда я дел казанок со сваренной с вечера картошкой. О, точно! Оставил в печи! Чихая от попавшей в нос сажи, вытаскиваю казан. Картошка, сваренная в кожуре – удобная еда – можно есть, не заморачиваясь разогревом. На окне в мутноватом рассоле плавает еще шесть крепких соленых огурцов, и я ставлю на стол всю банку. - Ешь. - Тот самый! Не сразу понимаю, что Дик имеет в виду и смотрю с удивлением на рассол, потом на мальчишку. Нет, отменный, конечно, рассол, но стоит ли так вот его выделять? Да еще и говорить об этом с таким придыханием и блестящими от восторга глазами? - Герой войны – Рокот Лютый! Командующий левым крылом армии оборотней! Ах, вот он о чем… Недовольно морщусь. - Это все в прошлом, - тяжело роняю слова. – Сейчас осталось только имя. Ешь, если голодный, и не раздражай меня. Дик послушно садится за стол и жадно уплетает картошку, смачно хрупая огурцом. Судя по всему, давно не ел, совсем оголодал. Смотреть на него приятно, и я неожиданно ловлю себя на мысли, что был бы совсем не против, если мальчишка задержится у меня на несколько дней.