Мальчики, которые не смогли победить

      Он ощущает, как этот чертов костюм девятнадцатого века начинает его душить изнутри. Как уменьшаются легкие с каждым выдохом, как внезапно становится жарко, как весь мир плывет и мистер Галлант плывет вместе с ним в превосходное никуда.       Мистер Галлант. Ха! Мистер Лэнгдон — вот что ближе.       Этот ебаный Майкл садится на стол, закидывая ногу на ногу, и Галлант ощущает, как легкие, всё же, спрессовываются окончательно.       И ему нечем дышать. Совсем.       Он пытается казаться в своем уме, он пытается хотя бы просто казаться, но руки уже дрожат, хоть бы голос не дрогнул, пожалуйста, хоть бы не дрогнул.       По затылку волны жара пробираются к спине, к паху, к сдавленным в лепешку легким, которым и так не очень-то весело живется. Кому вообще может весело житься рядом с Майклом? Галланту хочется задохнуться.       Вопрос проходит мимо него самого, но где-то глубоко внутри он находит в себе силы, чтобы ответить. Чтобы показаться адекватным человеком или как минимум тупым. На самом деле спустя такое время тебе уже не особо хочется выжить, тебе вообще уже ничего не хочется — так чувствовал себя Галлант до того, как оказался здесь.       Теперь он понял одну маленькую вещь.       Он хочет этого Майкла Лэнгдона.       Майкл Лэнгдон.       Это даже звучит неблагородно, но то, как он выглядит — с ума сводит.       Ноги начинают трястись вслед за руками, и в горле становится слишком сухо.       Мир поплыл окончательно, и Галланту начинает казаться, что рядом с ним нет совершенно ничего, кроме этого недоразумения с длинными волосами (с прекрасными невероятными волосами — как стилист он не мог не заметить). Только он на фоне смазанных красок. На фоне смазанного мира.       Он похож на сумасшедшего.       Галлант, в принципе, тоже, но в нём это так не цепляет. В Майкле это имеет особое изящество, которое с ума сводит. От которого завыть хочется.       — Так вы... тоже гей? У меня радар что-то зашкаливает.       Можно ли было сказать, что Галлант на что-то надеялся?       Едва ли.       С некоторых пор он не надеялся ни на что, а тем более сейчас, когда дышать становится слишком сложно, когда любые мысли скользят и неуловимы для его сознания сейчас.       Майкл Лэнгдон усмехается.       Усмехается так, что даже этот простой жест у него выглядит абсолютно по-блядски. Да он сам — по-блядски. И Галлант совершенно без понятия, как ему к этому относиться.       Хотелось бы относиться к нему напрямую, конечно же       — Эта мысль тебя возбуждает?       Галлант ощутил, как сердце подскочило к горлу. Если там было чему подскакивать, разумеется.       Он вовсе не бессердечный, нет... просто, когда наступает апокалипсис, тебе не до ебаного сердца. Тебе вообще ни до чего, и вряд ли бы что-то могло заиметь хоть какую-то ценность в его глазах в данной ситуации. По крайней мере сейчас. (не считая этого чертового Лэнгдона)       — Да.       Он едва замедлился с ответом. Но это всё равно было абсолютной правдой. Потому что Лэнгдон возбуждал.       Своей аморальностью, девиантностью, грязью, неправильностью... самой своей сутью. От него несло первоклассной гнилью, ненавистью, злобой. От него несло самим Сатаной.       И разве могло это не возбуждать во время апокалипсиса?       Он вздрочнет на воспоминания о нем этой ночью. Определенно.       Его блядская усмешка ощущается на самой коже. На самой, блять, коже, понимаете?       Она горит ему. Она болит ему.       Она возбуждает его.       За это можно было бы продать душу Сатане.       Этим бы он и занялся, если бы не было слишком поздно.       Во время апокалипсиса для всего поздно, а особенно в их этой клетке, где запрещено даже трахаться. Хорошо, что хоть запрета на дрочку пока не ввели — иначе бы Галлант с ума сошел здесь и принял бы ещё один апокалипсис как спасение своей несчастной души.       Он и вправду несчастен.       Но он совершенно не хочет за это оправдываться.       потому что это не ваше ебаное дело.       Лэнгдон хватает его за подбородок так, что даже легкие внезапно наполняются воздухом. Так, что возможность дышать возвращается к нему, и от явного избытка кислорода начинает кружиться голова.       какой тут господь бог, когда само зло смотрит ему в глаза и Галланту приходится признать уже самому себе, как это его, блять, возбуждает.       Он снова усмехается, и в этот раз — ещё больнее.       Галлант ощущает, как у него напряжена каждая мышца на его теле. Абсолютно каждая. Сердце стучит в самых висках и, кажется, душа ему явно уже не понадобится. Ему вообще давно ничего не нужно, но сейчас — тем более.       Этот момент хочется запечатлеть на фотопленку.       Принесите полароид.       Включите какую-нибудь сексуальную музыку. Это так нужно сейчас Галланту. Впервые ему что-то настолько нужно.       — Дыши-дыши, не задерживай дыхание, — шепчет прямо в губы порождения зла, и его блядский блеск глаз, кажется, находит отражение где-то глубоко в Галланте.       Только после этой фразы Галлант понимает, что да — он не дышал.       Совсем. Буквально.       Ему и это не нужно сейчас. Даже дыхание не нужно. Если разобраться, единственное, что ему сейчас нужно — это сам Сатана в лице Лэнгдона и сексуальная музыка. Ладно, можно и без второго, во время апокалипсиса трудно быть привередливым. Или вообще быть.       — Тебе ещё рано не дышать. По крайней мере не сегодня.       После этой фразы Галлант судорожно выдыхает прямо в чужие губы, ощущая, как сердце забивается в диком ритме. Как его сковывает дрожь, страх, возбуждение, желание — как всё это бьется в его голове, и ему действительно так ничего не нужно, кроме этого момента.       Когда волнение и страх является дровами для дикого возбуждения. Когда это — основа.       Когда твой липкий дикий страх, разгоняющий кровь в жилах и есть твоё желание.       когда всё это является единственным, что ты можешь ощутить.       За это и вправду можно продать душу.       Этот ебаный невероятный горячий, будто и впрямь из самого ада, Лэнгдон проводит широко языком по губам, так, что Галлант снова весь напрягается, судорожно вдыхает и непроизвольно цепляется за рукава чужого пиджака, подаваясь вперед.       От Галланта несет диким животным возбуждением. Он пропах этим. И Майкл чувствует это на каком-то своем уровне — не человеческом. Потому что не человек.       — Не дай боже мой радар меня наебывает, — хрипит Галлант прямо в чужие губы так, что даже Лэнгдон едва-едва напрягается. Скорее на каком-то инстинкте, нежели от внезапного странного щемящего саму душу страха. Просто потому, что души у него быть не могло. Да и страха тоже.       Галлант подается вперед, убивая эти несчастные сантиметры между ними, и целует так отчаянно, будто и вправду — в последний раз.       Он и не узнает, насколько это правда.       Лэнгдон хватается за волосы на затылке, а второй за горло так, что Галлант снова задерживает дыхание. Но продолжает целовать. Ему так всё равно, что даже если его и убьют прямо сейчас — это не заставит его отдалиться от чужих губ.       У него слишком давно никого не было.       Он ощущает, как только от его хватки несет с ума сводящей властью. Галлант ощущает, как от него несет бесконечной силой, злобой, яростью, властью. И Галланту это нравится так, что в горле пересыхает окончательно. Если там вообще было чему пересыхать.       Едва отдаляется на долю секунды, судорожно глотнуть воздух, и мысленно охуеть от резкого надавливания на затылок, и снова — губы с ума сводящие. И целуется Лэнгдон действительно как сам дьявол. Потому что это было горячо, немного больно и отдавалось странным ощущением где-то в самом начале сплетения ребер у грудной клетке. Будто там что-то горело и готово было вот-вот взорваться.       Целоваться с Майклом Лэнгдоном — что-то между самовозгоранием и дорогим алкоголем.       Для себя Галлант выбирает это ощущение — лучшим.       Хотя бы потому, что на фоне его обесцвеченной жизни в последнее время это действительно было чем-то невероятным. И если он заслуживает смерти от его рук — значит, он определенно избранный. Потому что это самая сексуальная, возбуждающая, невероятная смерть.       Но сейчас никто не умирает.       Сейчас есть лишь чужой невероятный поцелуй, которой уничтожает в Галланте остатки здравого разума.       Ему так невероятно хочется... Майкла.       Ему хочется. Его раздирает это сумасшедшее желание. Едва ли такое было хоть раз. Чтобы с таким надрывом, чтобы желание раздирало ему легкие, сердце, голову.       Лэнгдон хватает за ворот и резко тянет на себя, заставляя встать. И сам подрывается со своего вместе — внезапно резко, что так было, казалось, ему несвойственно. Галлант хватается за ткань его пиджака на спине, жмется ближе и трется как последняя течная сука. Хотя, наверное, так и было в определенном плане.       Чужие руки на бедрах, чужие губы и язык, кажется, невероятнее любых других удовольствий в этом прогнившем и заразившемся радиацией миром.       Кажется, что сам Лэнгдон пропах радиацией, пропах разложением и смертью. И если это было невероятно, тогда что?       Галлант задыхается. Продолжает задыхаться, потому что ему совершенно не дышится. Потому что легкие не хотят работать, зато сердце стучит ему в самых висках, в запястьях, везде.       Он стонет в чужие губы, потому что зашкаливающее удовольствие уже просто не давало выбора. Хотелось кричать. Орать. Хоть что-нибудь, чтобы облегчить всё, что надрывало из самого нутра.       — Блять, ебанный Лэнгдон, — шипит Галлант и сдергивает с чужих плеч пиджак. Вместе с этим действием его же сердце странно щемит — то ли от возбуждения, то ли от понимания, что ему не снится.       Он потрахается. Он, наконец, потрахается с, кажется, самым сексуальным мужиком на земле (блять, как же всё это, во время апокалипсиса, звучит абсурдно и даже не смешно).       Майкл резко хватает его за лицо, сжимая челюсть так, что это совсем немного больно, но подобный жест лишь вырывает из грудной клетки Галланта рваный тяжелый выдох, потому что давление в висках лишь поднимается.       — Аккуратнее, — шепчет Майкл так, что едва его слышно, но Галланта этот шепот подкашивает окончательно и он понимает, что ему совсем не хочется ждать.       Он опирается ладонями о стол и тут же усаживается на него, ёрзая задницей. И подается лицом вперед и, несмотря на железную хватку чужих пальцев на своей челюсти, целует. Немного скованнее, потому что это неудобно, но так отчаянно. С таким же надрывом где-то в самом нутре.       Майкл держит самой крепкой хваткой. Самой мощной хваткой. Нечеловеческой. Прежде всего, он вообще не человек, поэтому тут, вроде, нечему удивляться, но Галланту такое впервой, поэтому все чувства обостряются и, кажется, буквально жрут его из самого нутра. Что-то нечеловеческое разгорается в нём и пожирает всё, что попадется на пути.       Страшно, конечно, но, боже, как сексуально.       Майкл языком рот буквально ебет, его стальная хватка перемещается на шею и Галлант снова не дышит. Совсем. Абсолютно. Он не может дышать. Ему это и не нужно.       Что вообще ему сейчас нужно?       С ума сводящий Майкл, разумеется.       и ничего более.       Чужое судорожное дыхание обжигает губы так, что Галланту снова чуть-чуть больно, но как это заводит, боже.       Нечто из самого сознания Галлант кричит о том, что тот, кто его целует – не человек.       Но Галланту так на это плевать       понимаете?       Ему абсолютно всё равно.       Ему кажется, что чужие губы оставляют на шее буквально ожоги. Возможно, что так это и было, потому что боль буквально сжигающая эпидермис, проникающие глубже. Эти поцелуи теплее сатанинского огня. Эти поцелуи с ума сводят, буквально убивают и, кажется, высасывают из него жизнь.       но Галланту жизнь не нужна.       Только целуй, умоляю, только продолжай, а потом делай что хочешь       только не останавливайся.       Майкл Лэнгдон, наверняка, читает мысли. Или что-то вроде того.       Он впивается пальцами в бедра, резко подается вперед и заставляет дышать только тем, что от каждого его движения грудь Галланта надрывается в рваном тяжелом выдохе.       потрясающе.       Это определенно было потрясающе.       Чужой язык вылизывает шею, кажется, что буквально сдирает с него ебаную кожу; ещё пару движений, и из него водопадом линет кровь — и это тоже будет абсолютно возбуждающе.       На самом деле с Майклом по-другому просто быть не могло. Потому что само его существование — сексуально.       Буквально продирающее сознание, оставляя за собой лишь всепоглощающее черную дыру и дикое желание.       Хрипы, вздохи и стоны, вырывающиеся из его глотки – точнее и резче, чем любые слова. Чем любой крик. Невероятнее.       Майкл мог бы их сожрать.       но даже для него это невозможно.       Лэнгдон сдергивает с чужих плеч рубашку и вообще всё, что на нём болтается. Когда его ладонь скользит по груди, Галланту уже полноценно хочется кричать, потому что по-другому уже просто нельзя. Но он молчит. И не такое терпел.       Он резко толкает его вперед, заставляя повалиться всем телом на стол. Он изгибается так, что Майклу даже больно на него смотреть, когда Лэнгдон проводит разгоряченными ладонями по бокам, низу живота и ногтями поддевает край штанов.       как же хочется орать.       Лэнгдон опирается руками по обе стороны от головы Галланта, и второй ощущает, какой чуждой властью от него веет. Властью иррационально неправильной, ужасающей, до спинного мозга охватывающего до такой степени, что ему страшно пошевелиться.       Но апокалипсис — не то время, когда можно было бы бояться. Поэтому Галлант обхватывает резко чужие бедра ногами и прижимает к себе.       Лэнгдон впечатывает меж чужих разведенных бедер, облизывается и хватая за горло, вылизывает ключицы. Мокро, влажно, широко — оно пробивает до электрического заряда по коже. Оно вообще пробивает.       — Блять-блять-блять.       Галлант шепчет как в лихорадке: ерзает под ним, хнычет, ощущает, как сердце заходится в болезненном ритме. Это абсолютно ненормально.       это абсолютно восхитительно.       Чужие руки изучают ребра – поглаживают, мягко, аккуратно, с внезапной бережливостью. Это отвлекающий манёвр – Галлант знает. Мировое зло не может быть ласковым. Потому что оно — чудовище.       Он скулит под ним от странной невероятно-приятной боли, когда он с силой соскальзывая ногтями по ребрам, и вниз – к напряжённым косым мышцам пресса. Сжимают до синяков ебаных, чуть сильнее – космические гематомы расцветут и Галланту это понравится ещё больше.       Выжигающие мокрое движения языка по всему телу – от кадыка до низа живота. Невероятно больно, невероятно превосходно. За это можно продать и душу дьяволу, и почку, и даже простату.       (насчет последнего Галлант явно погорячился)       Кусает за плечо так, что Галлант весь напрягается под ним, изгибается в спине и хватается за чужие плечи, потому что так приятнее. Приятнее ощущать плечи того, кто кусает до кровоподтеков, кто сильнее. За того, чья власть душит буквально.       Галланту хочется сгореть в его руках.       Его плечи болят от укусов, его живот и бока ноют так, что рыдать хочется (хотелось бы, но Галлант не такой, чтобы хотеть /рыдать/).       Он откидывает в наслаждении голову. В самом невероятном грешном ужасающем наслаждении, что ему вообще доводилось ощущать       Неосознанно хватает обеими руками за лицо, тянет на себя и целует. Ему кусают губы, их прокусывают, и Галлант стонет уже открыто и в голос. Он ощущает, как каменно стоит у Майкла и только от осознания этой мысли, Галланта пробирает до дрожи, до тряски, до полного исступления.       У Майкла Лэнгдона стоит на него.       восхитительно.       Галлант от нетерпения дергает бедрами, трется об него и стонет прямо в чужие губы. Стонет, как побитая собака, как с ума сходящий, как безумный. И чужая внезапная податливость, полное смирение, абсолютное желание отдаться – это поддевает в Майкле что-то за пределами его сознания. Это застревает в самом горле, и Майклу так от этого хорошо, так невероятно правильно.       Галлант обхватывает чужой член сквозь ткань кожаных штанов и дёргано выдыхает. Твердый, каменно-стоящий — для него. Ему так хочется заорать. Как ему, блять, хочется кричать от переполняющего его восторга.       Он хнычет под ним, стонет, рвано выдыхает. Он теряется в чужих руках, каменной хватке, безумной власти.       Галланту хочется быть его. Абсолютно полностью.       Каждой ебаной частицей ему хочется принадлежать ему.       Его рука дрожит, пока он пытается расстегнуть пуговицу. Его дыхание абсолютно сбито.       Галланта будто лихорадит, но эта безумная тряска всего его организма, тела, разума – превосходно. Невероятно. Горячо.       Майкл целует в шею, сдавливает одной ладонью кожу, и Галлант видит, как всё перед глазами плывет. Его губы снова накрывает волна жара и в комнате — наконец — раздается звук расстегивающийся ширинки. Лэнгдон вылизывает чужие губы, а потом — слишком внезапно — расцеловывает кровоподтеки и следы укусов.       Дыхание совершенно неритмично, как и ритм собственного сердца. Эти блядские сжирающие поцелуи продолжают его убивать, и даже несмотря на то, что они абсолютно безболезненны на первый взгляд, Галлант ощущает как нечто продолжает сжирать его изнутри.       но это по-прежнему прекрасно.       Чужой член в руке горяченный, твердый, едва пульсирует, и Галлант нервно дергает рукой вниз, но хватка слабая-слабая — потому что его трясет, перед глазами всё плывет и это всё больше похоже на бред, чем на правду.       Лэнгдон кусает за шею резко, внезапно — сразу же после поцелуя вкрадчивого — и Галлант непроизвольно обхватывает член сильнее, двигает рукой вверх-вниз, а после большим пальцем размазывает смазку по головке, и дальше — по основанию.       От Лэнгдона веет абсолютно нереальным жаром, таким, что буквально уничтожает воздух, таким, что затрудняет дыхание и восприятие всего происходящего.       Галлант хватает последние куски своей силы воли и вообще осознания ситуации. Движение его руки становится более резкими, хватка — сильнее, и он зарывается свободный рукой в густые волосы, притягивает к себе и вылизывает чужую шею. На вкус отдает чем-то соленым. Немного крепким.       Чужие плечи — внезапно — напряжены, и Галлант с удовольствием проводит широко языком к ключичной ямке. Чужой судорожный выдох является сейчас для него самым прекрасным звуком, который он вообще мог представить для себя. Потому что это невероятно.       Пусть Галлант меньше всего похож на человека, пусть от него веет самой отборной злобой и гнилью, то, что надето на него — человеческое. Плоть и кости. Оно всё человеческое. И Лэнгдон ощущает каждый его выдох, каждое касание, каждое нервное движения. Он ощущает это, и его тело отзывается.       А ещё Майкл ощущает, как пахнет от Галланта. Пахнет чем-то невероятным, чем-то, каких запахов даже не было в природе. От него несет желанием, похотью, грязью.       Он бы вполне мог продать свою душу дьяволу, но уже слишком поздно.       — Как от тебя пахнет, — шипит-хрипит-надрывается Майкл с выдохом в чужие волосы.       Галлант понятия не имеет, как там от него пахнет, ему на это и все равно как-то.       как-то вообще всё равно. на всё. понимаете?       Как от него пахнет — смесью похоти и грязи. Как самый дорогой и, вместе с тем, хреновый одеколон. Как пахнут кожаные куртки чьи-то — отдаваясь запахом тела, запахом кого-то, запахом живого.       Лэнгдону голову срывает так, что самому орать хочется, и он понятия не имеет, почему это происходит.       оно так не работает.       Майкл рычит в искусанное-влажное-мокрое-блять-полностью плечо, когда срывает штаны с чужих бедер. От неожиданности Галлант под ним задыхается в собственном удивлении — судорожно пытается хватануть воздуха, но у него это не получается, или получается, но хреново. В этом тоже есть что-то особенное.       Майкл-боже-не-останавливайся-Лэнгдон хватает за бедра, стаскивая со стола как котенка жалкого, и вдавливает его тазобедренными косточками прямо в кайму деревянного стола. Галлант весь шипит-скулит-ноет от раздирающий боли, которая не покидает его, но как же он кайфует, боже — так он, однозначно, ни с кем не кайфовал.       Потому что Майкл не человек и в этом было всё удовольствие. Запретное. Сладкое. Порочное.       Майкл больно нажимает на затылок, заставляя рухнуть грудью на стол. Галлант вполне осознано изгибается в спине так, что Лэнгдону опять больно на это смотреть — так нереально изъебнуться. Как он только это делает, простигосподи.       Выдох-вдох — единственный диалог между ними; и Галлант снова разрывается ими, потому что Лэнгдон вновь — и опять внезапно — зацеловывает плечи. Внезапно так ласково, неожиданно трепетно. А потом снова кусает так, что Галлант скулит как побитая собачонка. Копошится под ним, ерзает, задницей трется о чужой каменно стоящий член.       Его руки больно заламывают за спину, он неприятно упирается лбом в холоднющую поверхность стола (одному Сатане известно, почему она всё ещё такая холодная, потому что от Майкла веет невероятным жаром, терпеть уже невозможно).       Он ощущает чужую широкую ладонь на пояснице. Он давит. Сильнее. Сильнее. А потом убирает. Галлант несчастен в секунду, когда он не ощущает рвущие его боли, железобетонного возбуждения, грязного желания.       А потом Майкл входит. И в эту же секунду Галлант судорожно выдыхает, широко распахивая глаза. Его плечи затряслись и ноги моментально подкосились, потому что, о черт, это потрясающе. Это потрясающе больно. Это разрывающе жгуче болезненно. И так же невероятно.       Что-то совершенно нечеловеческое трахает его во время апокалипсиса на столе в свете камина и пары-тройки свечей — эта мысль добивает Галланта окончательно, хотя какое там, он давно уже полностью добит и обезоружен. В других условиях он бы не смог получить такое наслаждение. Такое, будто ничего лучше в этом мире не было.       Майкл двигается медленно-медленно. Издевательски медленно. Растягивает и так невероятно долго тянущуюся боль. От поясницы к самому горлу, такое чувство, эта боль особая проходит. Галлант в ней захлебывается, Галлант наблюдает перед глазами, под веками, везде — яркие галлюциногенные вспышки неонового фосфора, и это так же прекрасно, как и отвратительно.       Как и всё, что он сейчас ощущает.       Лэнгдон вколачивается сильнее и резче, глубже, четче, больнее. До того, что все эти фосфорные вспышки окончательно лопаются, оставляя после себя лишь кучу искристых звезд, и Галланту уже слишком хорошо и плохо одновременно, чтобы он мог это заметить.       Больно, хорошо, тяжело, легко — всё идет к пику тяжелейшего наслаждения, которое грузит легкие, сердце, даже зрение и слух, становится хуже, но...       как же хорошо.       Галлант позволяет себе кричать, потому что нет сил сдерживаться и замалчивать рвущие его грудную клетку стоны, крики, его имя.       Майкл Лэнгдон.       он явно не человек. что-то... абсолютно другое.       Но Галланту сейчас абсолютно не до этого. Он улавливает каждый новый толчок, каждое движение его рук — по спине, бедрам, заднице. Сжимает, царапает, внезапно накрывает ласковым поглаживанием, а следом — замахивается. Каждое касание — даже самое болезненное — растекается в его крови эндорфинами, и это абсолютно срывает голову, мысли, сознание.       Лэнгдон трахает как в последний раз — глубоко, жестко, сильно, ритмично. Хваткой каменной держа за бедра, не издавая ничего, кроме хриплого оголтелого дыхания, которое Галлант слышит уже едва, потому что уши закладывает и собственные крики перекрывает всё — даже скрип стола.       Его горяченная ладонь на спине — острее любых ножей. Острее кинжалов. Острее самой невероятной боли. Проворнее, глубже, вернее... и Галлант продолжает задыхаться.       Он елозит щекой по поверхности стола, ощущает, как ломят плечи, запястья, бедра, ощущает в себе твёрдый, блять, член — и это стоило всего. Абсолютно всего.       абсолютное наслаждение.       Лэнгдон внезапно отпускает его руки, опирается по обе стороны от него и наклоняется к затылку. Прикусывает кожу, выходит до безобразия нежно. Выходит до омерзения ласково.       Находит своими губами чужие и, снова, до гнусности хрупко       целует.       Галлант выдыхает — будто вся жизнь из него уходит — в этот чертов абсолютно неверный поцелуй.       По ощущениям что-то между дикой самой прекрасной любовью и       протухшим мясом.       Примерно так ощущается с ним поцелуй. Будто в нем ещё было что-то человеческое. Если оно было в нем изначально.       и Галланту в этот момент становится необъяснимо его жаль.       его пробирает до мозга-костей.       Майкл опирается на локти, не сбивая с темпа, целует шею, плечи, затылок. Кусает. И снова целует. До кровоподтеков, синяков, гематом — чтобы как можно больнее. Будто кто-то целует плечи и, одновременно, засовывает в межрёберье нож. Прекрасное ощущение.       Галлант стонет пошло, грязно. Галлант приоткрывает глаза и на какую-то долю секунды видит в этом не-человеке-уж-точно всего-то       недолюбленного       несчастного       мальчика       который не смог победить.       Но Галланту совершенно не до этого. Он спешно закрывает глаза, позволяя себе снова захлебнуться в странной волне боли, наслаждения, страха и желания.       Более ему и не надо.       Только это.       Он понятия не имеет, сколько это все длится, сколько он лежал под ним, сколько его трясло, пробивало, сколько ему было так неправильно хорошо.       Майкл кончает чуть-чуть позже Галланта, сжав бедро до такой нетерпимой боли, что Галлант даже жмурится.       А потом выдыхает, и вместе с этим выдохом в нем остается только всепоглощающая пустота. И больше ничего. Даже укусы, синяки, гематомы, царапины болят совершенно неправильно. Будто на заднем фоне. Как играющее радио.       Его руки дрожали, пока он одевался, и, отчего-то, ему не хватало сил, чтобы поднять глаза на Майкла.       Всё плыло и его вело из стороны в сторону.       Он сглотнул, когда выпрямился, смотря на Лэнгдона.       Его внезапно абсолютно равнодушное лицо было совершенно не в тему. И это даже казалось Галланту неправильным.       — Так значит... я прошел?       Улыбка у Лэнгдона, кстати, тоже полностью бессердечная и блядская. Так ещё научиться надо.       — Продолжим в другой раз.       Он говорит и распахивает двери. Яркий свет слепит глаза.       И единственное, с чем уходит от него Галлант — это с пониманием, что Майкл просто...       не победил.       Отчаянная пустота горчит Галланту, но он старается её не замечать.       Эта пустота всепоглощающая, и она не оставляет в его разуме ничего.       что ж, видимо, он тоже...       не смог победить.