Кувшинки для Ариэль

      Дым заполнил комнату, пропитал насквозь, размыл и уничтожил. В тумане Яна не видит даже собственной вытянутой руки. Все фото на стенах, плакаты, картины расплылись на пиксели, не различить ни одной детали, не увидеть счастливых, радостных и до одури влюбленных лиц. Лица той, что... Той, которую… Лучше не вспоминать. Отвратительный, ненавистный, но такой спасительный сейчас никотин напрочь вытеснил запах ее духов. Стер из реальности любое напоминает о том, что она когда-то… Стер.       Яна «курит» уже черт знает какую сигарету подряд, поджигает, держит прямо перед собой, даже не думая подносить ко рту, и задумчиво наблюдает, как пепел падает прямо на дорогущий паркет, не причиняя тому никакого вреда. Ждет, пока выгорит до фильтра и начнет обжигать пальцы, равнодушно тушит о собственную ладонь, бросает на пол и достает из помятой пачки еще одну. Рука покрыта кучей ожогов, но в груди все еще болит намного сильнее.       Садится на широкий подоконник, настежь распахнув окно, прижимает колени к груди и пытается заплакать. Ничего. Сухо как в Сахаре. Новый окурок летит вниз, и она достает очередную дозу яда. Не поджигая, вышвыривает на улицу, следом летит опустевшая пачка. На дворе конец октября и температура ниже нуля. Она в тонкой шелковой сорочке и уже, кажется, превратилась в ледяную статую, только израненное сердце не желает замерзать, упорно колотит сбитыми костяшками в промерзшую грудную клетку и продолжает любить. Не уймется никак, ненормальное.       Хриплый кашель в полной тишине звучит чуждо и непривычно, режет по ушам. Яна не сразу понимает, что кашляет она сама. На ладони остаются длинные белоснежные лепестки кувшинки, как символично. Даже здесь ее маленькая русалочка осталась себе верна. Яна смеется и тут же начинает задыхаться, выхаркивая огромный розовый бутон. Розовый он от крови. Болезнь развивается слишком быстро, наверное, к утру отец найдет ее в луже собственной крови, слюны и блевотины, окруженную цветами. Одновременно мерзко и красиво.       Позвонить получается с третьего раза, липкие и мокрые пальцы, она буквально выдирала кувшинку из собственного горла, дрожат и попадают не туда. На том конце слишком долгие гудки, наверное, он спит, как и все нормальные люди в три утра. – Ало, – наконец слышит она знакомый голос, а потом он начинает кашлять. – Как ты? – спрашивает тихо и, наконец, начинает плакать. Легче не становится. – Сакура выходит уже целыми ветками. Буквально. Мне кажется, все мои внутренние органы – уже каша, – спокойно отвечает он сквозь кашель. Привык. – Все совсем плохо, Ян. Мне недолго осталось. Я не доживу до их свадьбы. Или даже до утра… – Вань, приезжай, пожалуйста. Или… Можно я к тебе? Я не хочу умирать одна. Страшно, – на нее накатывает истерика, она рыдает и до белых костяшек сжимает телефон. Кашель накатывает новой волной, она задыхается, а наружу, кажется, лезет сразу несколько крупных бутонов. Прижимает трубку плечом, слушая неровное Ванино дыхание, а руками в горло проникает, пытаясь уцепиться хоть за что-то, чтобы вытащить ЭТО из себя. Не получается. Она сгибается пополам, скрючивается на подоконнике и кашляет, кашляет, кашляет. Беспомощно хватается за горло, задыхаясь. Мечется, не в силах ничего сделать. Из телефона, упавшего на пол, доносятся похожие звуки. Она умирает почти не одна. На улице с неба падают крупные снежинки, скорее даже хлопья. Первый снег в этом году. И, наверное, последний – для них с Ваней.       Дым в квартире рассеялся и в свете фонарей четко видны глаза ее невольной убийцы с портрета прямо напротив. Ариэль улыбается, светло, солнечно, соблазнительно, ни капли не виновато, а Яна задыхается, цепляясь пальцами за показавшийся изо рта бутон, сил вытянуть уже не хватает. Руки бессильно опускаются, она дергается в последний раз и затихает, сомкнув веки. Случайно залетевшая в окно снежинка опускается ей на щеку, но не тает. Телефон молчит.