Трагикомедия абсурда

АБСУРД:       Ребёнок плачет на плече у Ираиды Клементьевны, Нина осторожно выглядывает из-за двери, куда ей велено было уйти, Наталья заставляет себя не смотреть на происходящее на хозяйском ковре, глядя за окно на соседнюю трёхэтажку и лепеча звериному доктору: «Задыхается. Он задыхается. Пожалуйста, быстрее. Что? А я могу? Ему больно!», Ургант подпирает стену, наблюдая за тем, как его водитель, схватив пса за шкирку и перевернув вверх тормашками, пытается спасти последнего от удушья.       Я же, поставив точку в диалоге с заказчиком, закрываю чат и поднимаюсь с насиженного места мягкой софы.       Ваня дёргается с комфортной локации для обозрения происходящего с Факсом и успевает схватить мой локоть.       — Ты куда? — цедит он почти беззвучно.       — Я к Алавёрстову, мы договаривались. А у тебя пёс умирает, простись по-человечески, будь гуманнее.       — Разберёмся позже, — он нехотя отпускает руку и бросает злобный взгляд. КОМЕДИЯ:       Толе сегодня двадцать три с половинкой, он наряжен в алый фартук, новые ботинки, преподнесённые мною в честь большого и страстного чувства, волосы уложены в тщательно продуманном беспорядке, на губах — сладкий блеск и азартная улыбка, предвещающая горячий вечерок.       Услышав мои шаги, он оборачивается вполоборота, улыбается в абсолютной готовности принять очередной желанный подарок.       Иду не спеша, улавливая аромат корицы, яблок и сливок: на столешнице красуется вот-вот испечённый пирог, пышный, тающий на языке, соблазнительный.       Толя задерживает дыхание, когда я мягко обхватываю его грудь и крепко прижимаю к себе. Утыкаюсь носом в его шею и вдыхаю запах чистых крепких волос, здорового тела, счастливой молодости и красоты.       — Ты раньше, чем обычно, — его дыхание тёплое, родное, мягкое.       — Спешила к тебе.       — Это… — Толя принимает коробку из моих рук и спешно разворачивается, глядя и радостно, и изумлённо. — МакКуин? O, yeah! Три дня назад был показ, я тебе о нём говорил. Тёмно-салатовый костюм-тройка? Да?       Я не могу сдержать улыбку: этому заразительному удовольствию невозможно противиться.       Толя вынимает содержимое коробки и прыгает на месте.       — Сейчас, я сейчас. Минутку, солнце, — целует в лоб коротко и испаряется из кухни.       Подхожу к раковине и мою руки, смываю косметику, наливаю чай из глиняного чайничка в форме китайского будды и сажусь за стол, беру кусок уже разрезанного пирога и наконец ем.       После двух с четвертью поглощённых кусков яблочного блаженства в межкомнатной арке появляется он — с яркими густыми чёрными ресницами, с широкими плечами, в лоснящемся костюме, идеально севшем на его совершенное тело, а на лице и в глазах — огромное, невероятное счастье.       Внимательно заглядываю в его коричневые глазища (право слово, сошёл с картины прямиком из Лувра) — наблюдаю, как он медленно, словно самоуверенный хищник, садится у моих гудящих ног, беря за руку.       — Солнце, тебя мне подарили самые добрые ангелы на всём белом свете. Ты — мечта любого поэта и ремесленника, фантазёра и сладострастца. Но досталась мне, я тебя ничем не заслужил, моя радость, иди сюда, — Толя осторожно, как будто я ценный экспонат, берёт за руку, встаёт, отступая назад и ведя вдоль коридора.       Мягко кладёт на постель, расстёгивает блузу и практически невесомо очерчивает круги по грудной клетке, ореолам сосков, рисует линии в нижней части живота, обводя едва заметные мышцы пресса. Целует бедренные косточки.       Когда он приступает к куни, хочется раствориться, задохнуться в этом мгновении и забыть о том, что нужно дышать.       Когда он проникает внутрь, все дневные сложности, грубость сего мира, злость и жестокость отступают. В тот миг необходимо только не забывать дышать, чтобы утром очнуться и вернуться в мир, о котором так прекрасно забывается в его ласках.       Когда он шепчет нежности, в них хочется верить, его хочется любить, страх отступает.       Но тогда наступает утро. ТРАГЕДИЯ:       — Не за сорок пять, Дай. Минимум за пятьдесят, ты в курсе.       — Сейчас не рыбный сезон, чтобы капризничать.       — Я вообще не собираюсь к ним ехать, терпеть не могу этого урода, возомнившего себя кем-то вроде Трампа. И его жёнушка далеко не Мелани, — Ваня тянется к сухарикам в глубокой миске, я бью его по руке.       — Неужели? Ты не забыл, что эти деньги — не только твои? У меня были планы.       Он опускает голову и отрицательно ею машет.       — Я останусь дома. Можешь какие угодно доводы приводить, но я останусь с девчонками. Мы и так видимся пару в месяц, при самом хорошем раскладе. Такой шанс выдался, вывезу их в Штаты, всей семьёй время проведём. Майами бич, все дела, — он улыбается и повторяет попытку взять сухарик, за что вновь получает по руке, но больнее. — Дай! Чего ты добиваешься? — шипит Ваня, сжимая крепко пальцы в кулак.       — Договорюсь на пятьдесят пять и организую девчонкам чисто бабский отдых. Будет тебе самолёт и все услуги «Мандарина», чтобы ваша душенька не так переживала.       — Это было грубо, — Ургант поднял на меня взгляд и зажевал изнутри щёку — верный признак сдерживания гнева. ТРАГИКОМЕДИЯ:       Ладошка смачно приземляется на бедро и быстро задирает часть платья, сжимая с большой силой кожу, да так, что придётся прятать при встрече с Толей сине-зелёные синяки.       — Факс умер. Нина устроила поминки, так плакала. Наташа настояла, чтобы я назначил кого-то виноватым, пришлось уволить Ираиду Клементьевну. Самсона удалось выгородить, всё-таки шофёр пытался спасти собачку. А она проворонила тот момент, когда Факс нажрался какой-то херни из игрушек Лерки. Дома траур.       — А ты что сделал?       — Говорю же: уволил экономку.       — Справедливо, — хмыкаю и прошу водителя остановиться у самого входа в гостиницу.       Ваня, держась за моё плечо, падает в кресло. Морщится, вынимая из-под задницы номера глянцевых журналов, и кидает их в стену в противоположном конце комнаты. Тянет за собой.       Сидя на его коленях, ощущаю резкий амбре.       — У тебя не встанет, — произношу негромко, — ты слишком набухался.       — Дайана, ты притащила меня сюда вопреки моей воли, ты и будешь его поднимать, — Ваня широко улыбается где-то в районе мочки уха. — Хоть ты и знаешь, что в твоё лоно он всегда готов погрузиться с головой, — снова эта неконтролируемая самодовольная улыбка.       Придерживая меня за локоть, Ваня отталкивает от себя.       — Принеси водички.       Сделав пару глотков, указывает на паркет:       — Я плохо вижу впотьмах.       Сажусь по-турецки напротив него.       — Дай, — Ваня ведёт стопой вдоль моего бедра, локтя, плеча, касаясь щеки, — я тут думал на досуге и пришёл к выводу, что ни разу не совокуплялся на полу. Как ты на это смотришь? Стой! — он прикладывает большой палец ноги к моему рту. — Не хочу считаться с твоим мнением. Всё-таки мы оба — люди решительные, сильные, непоколебимые и терпеливые. И если что-то нам взбрело в голову — тут же реализуем. Чур на твёрдом будешь ты, — Ваня тихонько посмеивается, делая неопределённый взмах рукой.       Повиновавшись, укладываюсь на тёплом, без единой ямки или трещины паркете. Слышу копошение у кресла, но даже не пытаюсь рассмотреть, что же там происходит.       Достаточно быстро тяжелое тело оказывается на мне. Упирается ладонями по обе стороны от моей головы.       — Будет больно, — как обычно предупреждает он.       — Я знаю.       И он входит, болезненно кусая за грудь, я же, в свою очередь, что есть мочи вцепляюсь в его волосы. Почти в унисон раздаются стон и крик.